Девушка-операционист в кассовом окне банка зевнула, прикрыв рот ладонью с ярким, облупившимся маникюром. Взяла у Татьяны пачку мятых, разномастных купюр и прогнала их через счётную машинку. Жужжание аппарата было единственным звуком в этом гулком зале.
— Семнадцать тысяч четыреста пятьдесят рублей, — безразлично констатировала девушка. — Всё верно.
Она что-то напечатала на клавиатуре, принтер выдал тонкий листок квитанции.
— Вот, держите. Поздравляю, ваша ипотека погашена. Следующий!
Татьяна взяла тёплую бумажку, смотрела на сухие слова «Кредитный договор №… закрыт», и не чувствовала ни радости, ни триумфа. Только облегчение, как у марафонца, который пробежал свою дистанцию, пересёк финишную черту, упал на асфальт и не может даже вздохнуть.
В её голове, вместо мыслей о будущем, крутились картинки из прошлого. Вот она, девятнадцатилетняя, стоит в этом же самом зале, только у другого окна. Подписывает договор, от которого холодеют пальцы, и не понимает ни одного слова из тех, что говорит ей менеджер — «аннуитет», «пени за просрочку», «страхование жизни». Она только кивает и ставит свою подпись, потому что мать, стоявшая рядом, сказала: «Надо, дочка, иначе так и проболтаемся по съёмным углам».
Она сидит в ординаторской своего «Магнита», в обеденный перерыв, и ест из пластикового контейнера холодную гречку, другие девчонки бегут в столовую, смеются, а она не может.
Вот она на дне рождения двоюродной сестры. Все хвастаются новыми платьями, а она сидит в старой, застиранной кофте, которую ей отдала та же сестра, и старается спрятать под стол локоть, где маленькая дырочка аккуратно зашита нитками другого цвета.
Она вышла из банка на улицу, осенний вечер встретил её мелким, холодным дождём. Она пошла по мокрому асфальту, глядя на отражения фонарей в лужах и вдруг поняла, что с ней происходит что-то странное. Она не прикидывала, хватит ли ей денег до зарплаты. Не высчитывал, сколько нужно отложить на коммуналку, на проезд, на пачку самого дешёвого чая. Голос внутри впервые за много лет затих.
Дома она сняла мокрую куртку, прошла на свою маленькую кухню. Села за старый, купленный на «Авито» стол, налила в любимую кружку чай.
Зазвонил телефон. «Нина Васильевна». Татьяна колебалась секунду, прежде чем ответить. Свекровь звонила редко, и обычно её звонки не предвещали ничего хорошего.
— Алло.
— Танюша! Доченька! — голос свекрови был непривычно ласковым. — Ну как ты, моя хорошая? Всё получилось? Я так за тебя рада, так за тебя молилась! Ты же у нас такая умница, такая трудяга, я всегда это знала!
Татьяна слушала этот вкрадчивый голос и не верила своим ушам. Свекровь за три года брака ни разу не назвала «доченькой». Зато говорила сыну: «Не родовитая, зато не пьёт». Но где-то в самой глубине её уставшей души, там, где ещё оставалось место для детской наивности, шевельнулась крошечная, глупая надежда. А вдруг? Вдруг теперь, когда она доказала, что чего-то стоит, когда она «справилась», её наконец-то примут? Признают своей?
— Спасибо, Нина Васильевна, — ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Да, всё хорошо.
Положила трубку, допила свой чай, на улице совсем стемнело, дождь барабанил по стеклу.
***
В воскресенье утром, когда можно было не спеша пить кофе, в дверь настойчиво позвонили. Будто за ней стояла неминуемая беда или огромное счастье, Татьяна открыла.
На пороге стояла вся семья её мужа. Впереди Нина Васильевна, в руках она держала огромный, румяный, пахнущий дрожжами и ванилью домашний каравай, украшенный цветами из теста. Это был не просто пирог, а символ общего хлеба. За её спиной стояли Лена, сестра Артёма, с трёхлетним сыном на руках, и старший брат, Вова, с рюкзаком за плечами.
— Ну, хозяюшка, принимай гостей! — прогремела саекровь, не дожидаясь приглашения, и решительно шагнула через порог. — С новосельем тебя, можно сказать! С настоящим!
Она прошла прямо на кухню, как к себе домой, и поставила каравай на центр стола. Её слова «с настоящим новосельем» больно кольнкли Татьяну. Они легко, одним махом, перечеркнули все семь лет её жизни здесь.
— Танюш, у тебя тут так хорошо! — защебетала Лена, заглядывая в комнату. — Так светло, просторно! Не то что у нас в однушке, друг у друга на головах сидим, ребёнок даже поиграть нормально не может.
Она говорила это с милой улыбкой, но её слова были точно рассчитаны. Они должны были вызвать у Татьяны острое чувство вины за то, что у неё — «хорошо», а у них, у «семьи», — «плохо».
Вова, молчавший до этого, поставил свой рюкзак в коридоре и виновато кашлянул.
— Я ненадолго, Тань, честно. Только с работой решу. Не обременю, слово даю.
Он смотрел на неё щенячьими глазами, взывая к её состраданию, к её извечной женской привычке всех жалеть и спасать.
Артём, её муж, стоял в углу прихожей, молчаливый и отстранённый, будто всё происходящее его не касалось.
Татьяна молчала, смотрела на этот нелепый каравай на её столе, на эти три чужих, выжидающих лица, и чувствовала, как её стены начинают дрожать.
Нина Васильевна, видимо, решив, что почва подготовлена, перешла в наступление.
— В общем, так, Танюш, — начала она мягким тоном. — Мы тут с ребятами посовещались и решили. Так будет лучше для всех. Вы с Артёмкой пока поживете у тёти Маши, моей троюродной сестры. Она как раз комнату сдаёт недорого, а мы тут.
У нас же сама знаешь, катастрофа: ванная течёт, Вовке спать негде, Леночке с маленьким совсем тесно. А у тебя тут и ремонт свежий, и сантехника новая. Мы же ненадолго, месяца три-четыре, пока Вова на работу устроится, пока ремонт сделаем. Тебе же не жалко для семьи? Мы же тебя любим, как родную. Ну что, Танюш?
Она смотрела на Татьяну своим фирменным взглядом — добрым, всепонимающим, не допускающим возражений.
В этот момент Татьяна не думала. Она чувствовала, как её силой, вежливо, с пирогами и улыбками, выселяют из собственной квартиры. Её тело среагировало раньше, чем мозг, она медленно подошла к чайнику, налила в четыре чашки кипяток, поставила их на стол. А потом молча развернулась, вышла на маленький, застеклённый балкон и плотно прикрыла за собой стеклянную дверь.
Свежий, холодный воздух ударил в лицо. Стояла, обхватив себя руками, и смотрела на серые, унылые девятиэтажки напротив. Видела, как на кухне, за стеклом, её незваные гости переглядываются.
— Ну и что это значит? — услышала она возмущённый голос свекрови.
— Она обиделась, — донёсся тихий, безразличный голос Артёма.
— На что обиделась?! — почти взвизгнула Нина Васильевна. — Мы же ей по-хорошему, по-семейному!
Татьяна смотрела на своего мужа. На то, как он стоит в её кухне, и спокойно, как сторонний наблюдатель, констатирует: «Она обиделась». Он не сказал: «Мама, ты что, с ума сошла? Это квартира моей жены, и решать будет только она». Он просто стоял и ждал, чем всё это закончится.
И в этот самый момент, стоя на холодном балконе своей собственной квартиры, Татьяна с ужасающей ясностью поняла, что она одна, абсолютно одна.
***
Они ушли через полчаса, оскорблённые и недоумевающие. Каравай остался на столе, как молчаливый укор. Татьяна вышла с балкона, взяла пирог двумя пальцами, брезгливо, как дохлую мышь, и выбросила его в мусоропровод. Потом она вымыла чашки, из которых они пили чай, и закрыла входную дверь на верхний и нижний замки. .
На следующий день начались звонки. Первой позвонила Лена. Её голос в трубке был весёлым, будто вчерашнего разговора и не было.
— Танюш, приветик! Слушай, мы тут с мамой подумали, может, мы завтра вечером начнём потихоньку вещи перевозить? Ну, там коробки с детским, Вовкины инструменты… Ключи Артёму оставишь, да?
Татьяна молча слушала этот щебет и цинизм, завёрнутый в дружелюбие. Она не сказала ни слова. Просто нажала на красную кнопку и занесла номер Лены в чёрный список.
Вечером пришла СМС от свекрови. Длинная, полная пассивной агрессии. «Если ты не одумаешься и не перестанешь строить из себя обиженную сиротку, я расскажу всем нашим родственникам и твоим соседям, какая ты на самом деле бессердечная и неблагодарная эгоистка. Пожалеешь, что на свет родилась». Татьяна удалила сообщение, не дочитав до конца, и тоже заблокировала номер.
Артём пришёл с работы взвинченный, молча прошёл на кухню, налил себе стакан воды и выпил.
— Мне мать весь день обрывает телефон, плачет! — начал он, не глядя на неё. — Лена в истерике! Вовка злой, как чёрт! Что ты творишь, Таня?! Ты решила со всей моей семьёй разругаться?!
— Они это начали, не я, — ответила она, не отрывая взгляда от книги, которую держала в руках.
— Да что такого они, господи, попросили?! — он начал ходить по кухне из угла в угол. — По-человечески! По-семейному! У людей реальные проблемы! А ты из-за своих несчастных квадратных метров готова всех на хрен послать!
Татьяна закрыла книгу. Подняла на него глаза.
— Дело не в метрах, Артём. Ты так ничего и не понял, дело в том, что когда они пришли, чтобы выселить меня из моего собственного дома, ты стоял и молчал.
— Да что я должен был сказать?! — взорвался он. — Это моя мать! Моя сестра!
— Ты должен был сказать: «Стоп». Ты должен был сказать: «Мама, это квартира моей жены, и решать будет только она». Ты должен был встать рядом со мной. А ты просто стоял в углу и ждал.
— То есть, это всё? — прошептал он, останавливаясь. — Ты выгоняешь и меня? Из-за них?
— Я не выгоняю. Я просто больше не могу жить с человеком, который мне противен.
Он смотрел на неё долго, как на незнакомку, в его глазах была смесь обиды, непонимания и страха. Он привык, что она тихая, покладистая, всегда уступит, простит, поймёт. А сейчас перед ним сидела другая женщина.
Через неделю он ушёл. Собрал в старый рюкзак пару футболок, зубную щётку, свой ноутбук. Долго стоял в коридоре, надеясь, что она выйдет, остановит его. Но она не вышла.
— Если передумаешь — я у мамы, — сказал он, открывая входную дверь.
Из комнаты донёсся её голос:
— Я не передумаю, Артём.
***
Прошёл месяц, за ним второй. Жизнь вошла в новую колею, она работала в своём «Магните», здоровалась с покупателями, пробивала пакеты молока и батоны. А вечерами, приходя в свою пустую, квартиру, доставала с антресолей старую швейную машинку и шила. Маленьких, смешных зайцев из обрезков ткани, с глазами-пуговками и длинными, нелепыми ушами. Она мечтала когда-нибудь продавать их на «Авито». Раньше на это не было ни времени, ни сил, теперь было.
Она не интересовалась жизнью семьи мужа. Но их общая драма, как оказалось, не осталась незамеченной. Её тихий бунт имел громкое эхо, которое раскатилось по их маленькому двору.
Нина Васильевна, не добившись своего, сменила тактику. Начала вести активную пропаганду на своей излюбленной лавочке у подъезда.
— А сноха-то моя, Танюшка, совсем зазвездилась! — вещала она соседкам, поджав губы. — Ипотеку выплатила и решила, что ей теперь всё можно! Сама предложила: «Мамочка, живите у меня, сколько нужно, отдыхайте!». А как мы вещи собрали — она дверь на замок и телефон выключила! Сын мой, бедный, так переживал, так переживал, что ушёл от неё! Не смог с такой эгоисткой жить!
Соседки сочувственно кивали, но молчали. Двор, как маленькая деревня, знал всё и молчание соседок было красноречивее любых слов.
Через пару недель Лена перестала выходить на общую прогулку с мамочками. Её всё чаще видели на дальней лавочке, в стороне от всех. Однажды её старая школьная подруга подсела к ней.
— Лен, ты чего такая кислая? Что у вас там стряслось?
И Лена, которая больше не могла носить в себе этот груз, разрыдалась.
— Мать всё испортила, — шептала она сквозь слёзы. — Она думала, мы придём и возьмём, потому что мы — «семья». А оказалось, что мы для неё — «чужие». И знаешь… я её понимаю.
— А Танька-то что?
— А что Таня? — Лена вытерла слёзы. — Она молчит и правильно делает. Кто бы на её месте стал делиться последним, что у него есть? Я бы не стала.
Артём ходил на работу, возвращался в тесную родительскую двушку, где снова спал на старом диване в проходной комнате. Он не звонил, не писал, но иногда, поздно вечером, Татьяна, выглянув в окно, видела его тёмную фигуру у своего подъезда. Он просто стоял и смотрел на её светящееся окно минут десять, потом разворачивался и уходил.
Прошло полгода. Наступила ранняя, зябкая весна.
Нина Васильевна больше не хвасталась и не жаловалась. Она просто ходила по двору — в магазин и обратно одна. Соседки, с которыми она тридцать лет делила соль и последние сплетни, теперь при виде её торопливо отводили глаза.
Однажды вечером она столкнулась с Татьяной у самого подъезда. Татьяна шла из магазина, с двумя тяжёлыми пакетами. Увидела свекровь, и её лицо ни на секунду не изменилось.
Нина Васильевна остановилась. Открыла рот, чтобы что-то сказать. Может быть, «прости». Может быть, «как ты?».
Но Татьяна не дала ей этой возможности, она не посмотрела на неё, просто прошла мимо. Спокойно, уверенно, как проходят мимо незнакомого человека.
Артём не вернулся. Но однажды в почтовом ящике Татьяна нашла сложенный вчетверо листок из блокнота.
«Прости. Я всегда думал, что главное — это быть сыном для мамы, а ты была моей женой. А оказалось ты была одна. Я просто не знал, как быть мужчиной. Прости, если сможешь».
Татьяна прочитала записку. постояла секунду. Потом пошла на кухню, чиркнула спичкой и поднесла к уголку листа. Бумага вспыхнула, быстро скручиваясь в чёрный пепел. Она смотрела на огонь, пока он не погас.
И не ответила.
Конец.
Интересно Ваше мнение.
Благодарна за каждую подписку на канал.