— Вы не представляете, Марина, какое это счастье — просто дышать!
Женщина, сидевшая напротив Марины за ужином в ресторане сочинского санатория, мечтательно прикрыла глаза. Её звали Анна. Они познакомились три дня назад у бассейна и удивительно быстро нашли общий язык. Анна, бледная, интеллигентная женщина лет сорока с усталыми глазами, казалось, впервые вырвалась из какой-то клетки.
— Я вас прекрасно понимаю, — кивнула Марина.
Она-то знала это чувство. Прошел почти год с того дня, как она выставила из своей квартиры мужа, свекровь и золовку. Год, за который она заново научилась дышать. Её маленькое ателье «Марина Стайл» процветало. Она не просто выжила — она расцвела. И эта поездка в хороший санаторий в «бархатный сезон» была её личной наградой. Первой наградой за всю её жизнь, которую она потратила не на «них», а исключительно на себя.
— Смотрю на вас, Марина, и восхищаюсь, — тихо сказала Анна, размешивая сахар в чае. — Вы такая… цельная. Сильная. Сразу видно, что хозяйка своей жизни. А я… я как будто в вечном долгу.
— В долгу? Перед кем? — Марина насторожилась. Что-то в интонации Анны болезненно отозвалось в ней.
— Перед семьей, — Анна криво усмехнулась. — Перед семьей мужа. У меня свекровь… Царствие ей небесное, полгода назад схоронили… такая женщина была… кремень! Всю семью в кулаке держала.
— Соболезную, — вежливо сказала Марина, хотя интонации Анны не слишком походили на скорбь.
— Да что уж там… — отмахнулась Анна. — Она и с того света нами командует, честное слово. Вся жизнь была по её указке. У неё два сына, мой Игорь и его двоюродный брат Коля. И вот мы все должны были жить «одним кланом». Понимаете?
Марина похолодела. Имя «Коля» прозвучало как удар хлыста. Она напряглась, но её лицо осталось бесстрастным.
— Клан — это… сильно, — ровно проговорила она.
— Не то слово! — горячо подхватила Анна. — Это была секта! А во главе — Тамара Николаевна. Это тётка моего мужа. Сестра его матери. Но она всеми рулила. Всё ей было мало! «Деньги – в общий котел!», «Семья – это главное!». А её дочка, Оксанка, так вообще… ни дня не работала. А Коля, второй её племянник…
— Двоюродный брат вашего мужа, — уточнила Марина, чувствуя, как немеют пальцы.
— Да! Коля. Он женился на какой-то… швее. Простушке. С квартирой. И Тамара Николаевна решила, что это — джекпот. Что теперь вся родня должна жить там. Она нас всех туда притащила! Пять лет назад. «Мы, мол, родня, мы должны держаться вместе!»
Марина отставила чашку. Руки дрожали. Она смотрела на Анну, и события пятилетней давности, которые она почти стерла из памяти, нахлынули на неё с новой силой.
Она вспомнила.
Да. Было такое. В самом начале их «переезда». Тогда, помимо Коли, Тамары и Оксаны, в её «двушку» попытались заселиться ещё и «дальние». Муж этой Анны, Игорь, и сама Анна. Они пробыли три недели. Три недели ада, когда в квартире жили семеро. Марина тогда, ещё не сломленная, устроила скандал и выставила Игоря и Анну. Это была её первая, маленькая победа. После которой Тамара Николаевна, испугавшись потерять плацдарм, затаилась и начала действовать тоньше, оставшись только со своей «ближней» семьей. А этих… Марина о них и забыла.
— Выгнала она нас, — понизив голос, продолжала Анна. — Та швея. Сказала: «Это моя квартира». Вы представляете? Родственников мужа!
— Представляю, — тихо сказала Марина.
— Мы-то с Игорем уехали, мы гордые. А Коля… Коля так и остался с ней. Говорят, она его потом тоже выгнала, вместе со свекровью и Оксанкой. Но нам-то что… Нам от этого не легче. Тамара Николаевна после этого на нас села. Сказала: «Раз та невестка-гадина нас выгнала (она её почему-то золовкой звала, вечно путалась), то вы, Игорь, как племянник, будете нам помогать!»
Анна вдруг посмотрела на Марину внимательно, сощурившись.
— А знаете… что самое смешное? Ту швею… тоже звали Марина.
Наступила тишина. Слышно было только, как в саду цикады надрывались в предзакатной мгле.
— Как тесен мир, — наконец проговорила Марина.
— Не то слово! — согласилась Анна. — Я как ваше имя услышала, у меня аж сердце ёкнуло. Но вы… вы совсем на неё не похожи. Мне Тамара Николаевна её описывала… такая, знаете, мышь серая, забитая, только иголкой тычет…
— А я, значит, не похожа? — Марина позволила себе легкую усмешку.
— Нет! Вы — королева! — искренне сказала Анна. — Простите, что я вам всё это вываливаю. Просто… накипело. Мы из-за этой семейки всю жизнь как на вулкане. Тамара Николаевна умерла, а Оксанка с Колей теперь к нам ходят. «Помогите, мы же родня». Игорь, муж мой, мягкотелый. Отдает им последнее. А я… я устала. Я так больше не могу!
Анна вдруг закрыла лицо руками и тихо, беззвучно заплакала.
Это были слезы не скорби. Это были слезы бессилия.
Марине захотелось встать и уйти. Забыть этот разговор, как страшный сон. Это её прошлое, которое она похоронила, вдруг вылезло из могилы и уселось за её столик.
Но она смотрела на плачущую Анну и видела… себя. Себя, пятилетней давности. Такую же уставшую, загнанную и не знающую, как разорвать этот порочный круг.
— Анна, — сказала она твердо. — Посмотрите на меня.
Анна подняла заплаканные глаза.
— Вы хотите знать, почему та, первая, Марина, вас выгнала?
— Н-не знаю… Наверное, жадная была…
— Нет. Она вас выгнала, — отчеканила Марина, — потому что вы приехали в чужой дом. В её дом. Вы ели её еду. Вы пользовались её водой и светом. И вы ни разу не спросили, сколько это стоит. Вы, Анна, и ваш «гордый» Игорь, приехали попользоваться «халявой». Так же, как и остальные.
Анна замерла, её слезы мгновенно высохли. Лицо окаменело.
— Да как вы… смеете?
— Я смею, — голос Марины звенел. — Потому что я. И есть. Та. Самая. Швея. Марина.
Шок. Вот что испытала Анна. Он был физическим, как удар под дых. Она смотрела на эту ухоженную, спокойную, дорогу одетую женщину и не могла поверить.
— Вы? — прошептала она. — Не… не может быть.
— Может, — Марина отпила остывший чай. — Вы меня просто не узнали. Да я и сама себя ту, прежнюю, уже плохо помню. Вы правы, Тамара Николаевна хорошо меня описала. Серая мышь. Забитая. Которая должна была молча всех вас обслуживать.
— Но… мы же… мы же родня! — это был последний, самый слабый аргумент, который Анна повторяла, как мантру.
— Родня — это те, кто любят и поддерживают, — отрезала Марина. — А те, кто съезжаются в чужую квартиру, чтобы жить за чужой счет, пока хозяйка сутками напролет шьет, чтобы вас всех прокормить, — это не родня. Это, простите, паразиты.
Анна покраснела. Губы её задрожали от обиды.
— Да мы… мы всего три недели у вас были!
— Три недели, — кивнула Марина. — За которые вы ни разу не купили хлеба. За которые ваш Игорь выпил ящик моего пива, а вы использовали мой дорогой французский шампунь, как будто это вода из-под крана. Я всё помню, Анна.
— Вы… вы считали?! — взвизгнула Анна. — Вы считали куски?! Какая же вы… мелочная!
— Да! — вдруг повысила голос Марина. И люди за соседними столиками обернулись. — Да, я считала! Я начала считать, когда поняла, что моя зарплата в сто двадцать тысяч уходит в никуда! Накормить, одеть, обуть, заплатить за квартиру… за семерых! А взамен что? «Маринка, ты опять суп пересолила?», «Маринка, а что у нас к чаю нет ничего?».
Она перевела дух. Ей было противно вспоминать это, но она поняла, что должна договорить. Не для Анны. Для себя.
— Вы уехали, «гордые». А знаете, что было потом? Потом остались самые клыкастые. Тамара Николаевна, Коля и Оксана. И они жрали меня. Пять. Лет. Они жили в моей квартире, они спали на моей постели, они обесценивали мой труд, называя меня «сиделкой» и «неблагодарной».
— Но… Коля же работал… — пролепетала Анна.
— Коля приносил двадцать пять тысяч и отдавал их маме «на карман». А я — сто двадцать пять. И вот на них мы жили. Все. А когда я отказалась покупать новую стиральную машину, потому что они сломали старую, запихнув в неё коврик, меня назвали тварью.
Анна молчала. Её мир, где она была «жертвой», а Марина «злодейкой», рушился.
— Вы жалуетесь, что они сели на вашу шею? — продолжила Марина. — А кто им позволил? Ваш Игорь. Ваш «мягкотелый» муж. Такой же «маменькин сынок», как и Коля. Вы знаете, Анна, что такое «финансовая грамотность»? Это не только умение зарабатывать. Это, в первую очередь, умение не позволять другим тратить то, что заработали вы. Вы этого не умеете.
— У вас… у вас просто… нет сердца! — выкрикнула Анна.
— Ошибаетесь, — покачала головой Марина. — Сердце у меня есть. И оно очень болело. Оно болело так, что я чуть не умерла от отчаяния. Пока однажды не поняла: нельзя опускать руки. Бороться можно и нужно всегда! Вы меня слышите? Всегда!
Марина наклонилась к Анне через стол.
— Вы плачете, что вам тяжело. А что вы сделали, чтобы это изменить? Вы продолжаете отдавать свои деньги Оксане, которая покупает на них курсы по «визуализации»? Вы продолжаете выслушивать жалобы Коли, который работает водителем и ноет, что ему не хватает на сигареты?
— Они же… родня… — беспомощно повторила Анна.
— Это не родня! — отрезала Марина. — Это… знаете, как в биологии? Есть такое понятие — «социальный паразитизм». Когда один вид живет за счет ресурсов другого. Тамара Николаевна, царствие ей небесное, была маткой этого улья. Она создала систему, в которой все должны были обслуживать её и её непутевых детей. А вы с Игорем и я — мы были для неё просто… кормом.
Марина отодвинула стул.
— Я свой выбор сделала. Я их выгнала. Всех. И знаете, Анна… — она посмотрела на собеседницу долгим, тяжелым взглядом. — Я ни разу. Ни единой секунды. Об этом не пожалела.
Она встала, оставила на столе деньги за свой чай и, не оборачиваясь, пошла к выходу.
Марина не видела Анну три дня. Она избегала ресторана, заказывая еду в номер, и ходила на дальний пляж. Ей нужно было прийти в себя. Встреча всколыхнула всё то болото, которое она так старательно осушала последний год. Она злилась. На Анну, на Колю, на покойную Тамару Николаевну. Но больше всего — на себя. На ту себя, которая позволила этому длиться так долго.
Она сидела на гальке, смотрела на бирюзовую воду и думала. Думала о том, что эта встреча была не случайной. Это была проверка. Экзамен. Сдала ли она его?
Она вспомнила заплаканное лицо Анны. И ей вдруг стало её невыносимо жаль. Не той жалoстью, которая унижает, а той, которая сочувствует. Ведь Анна — это она сама, не сделавшая последнего шага. Не решившаяся.
Вечером, за день до отъезда, она столкнулась с Анной у лифта.
Анна выглядела ужасно. За эти три дня она как будто постарела на пять лет. Глаза красные, лицо одутловатое.
— Марина… — начала она.
— Не нужно, — остановила её Марина. — У меня завтра самолет. Я хочу отдохнуть.
— Подождите! — Анна схватила её за руку. Рука была ледяной. — Я… я хочу… Я хочу попросить у вас прощения.
Марина удивленно подняла бровь.
— За что?
— За… за всё. За тот приезд. За то, что я… я ведь и правда всё видела. Я видела, как Тамара Николаевна вас унижает. Как Оксана ваши вещи без спроса брала… А я молчала. Я… я боялась. Боялась, что если я вас защищу, она и на нас ополчится. А потом… когда вы нас выгнали… я вас возненавидела. Мне было так удобно — ненавидеть вас. Считать вас злодейкой, которая разрушила «семью».
Анна говорила быстро, сбивчиво, боясь, что Марина её прервет.
— Я ведь… я ведь вам завидовала, — вдруг прошептала она. — Я завидовала вашей смелости. Тому, что вы смогли. А я — нет. Я так и осталась… кормом.
Слезы снова покатились по её щекам. Но это были уже другие слезы. Очищающие.
— Я… я позвонила Игорю. Вчера. После нашего разговора. Я слушала вас, и у меня как будто пелена с глаз упала. Я ему всё сказала. Всё, что думала. Про его мамочку покойную, про Оксанку…
— И что он? — тихо спросила Марина.
— Он… он сначала кричал. Назвал меня неблагодарной, — Анна горько усмехнулась. — Любимое слово Тамары Николаевны. А я… я ему сказала: «Или ты выбираешь меня и нашу дочь. Или ты выбираешь свою 'родню'. Я подаю на развод».
Лифт приехал. Двери открылись. Они молча вошли.
— И что он выбрал? — спросила Марина, когда лифт тронулся.
— Он… он приедет за мной. Завтра. Сказал, что мы уедем. В другой город. Снимем квартиру. Сказал, что… что любит меня. Что тоже устал. Но боялся мне признаться.
Двери лифта открылись на этаже Марины.
— Анна, — сказала Марина, выходя. — У вас всё получится.
— Марина! — окликнула её Анна. — А… а они? Коля, Оксана? Они… они ведь теперь не отстанут. Они же…
— Они будут пробовать, — кивнула Марина. — Они будут звонить. Давить на жалость. Манипулировать. Угрожать. Они будут делать всё, чтобы вернуть вас в стойло. Потому что без вас — им конец.
— Что же делать?
Марина посмотрела на неё и улыбнулась. Той самой, новой, спокойной и сильной улыбкой.
— Блокировать. Во всех телефонах. Во всех соцсетях. Менять номера. Переезжать. Рвать все контакты. Это называется «ампутация». Больно, страшно. Но это единственный способ выжить, если у тебя гангрена.
Марина сидела в самолете, который уносил её из Сочи. За окном проплывали облака. Она чувствовала невероятную легкость. Она не просто отдохнула. Она закрыла последний гештальт.
Она поняла, что её история была не о предательстве. Она была о силе. О том, что даже из самого глубокого колодца, куда тебя столкнули, можно выбраться. Нужно только перестать жалеть себя и начать карабкаться.
Когда она приехала домой, в свою чистую, светлую квартиру, ставшую её крепостью и её мастерской, её ждал сюрприз.
Под дверью лежал конверт. Без обратного адреса.
Она открыла его. Внутри был один лист бумаги.
Это было письмо. Написанное корявым, торопливым почерком Коли.
«Марина. Я знаю, ты меня никогда не простишь. Я и сам себя не прощу. Я был дурак, маменькин сынок, как ты и говорила. Мама умерла. Оксанка запила, её уволили. Я кручу баранку сутками, чтобы отдать долги, которые она набрала. Я не прошу у тебя денег. Я не прошу у тебя ничего. Я просто… я просто хотел, чтобы ты знала. Ты была единственным светлым, что у меня было. А я… я всё про… (слово было зачеркнуто). Я всё потерял. Прости. Если сможешь».
Марина долго смотрела на этот лист.
А потом произошло то, чего она от себя не ожидала. Она не почувствовала ни злости, ни злорадства. Только… усталость. И жалость. Ту самую, которую она больше не позволяла себе чувствовать к ним.
Она подошла к шредеру, который купила для рабочих документов.
И медленно пропустила письмо через него.
Оно превратилось в мелкие, никому не нужные полоски. Как и её прошлое.
Она налила себе чашку кофе, села за свою швейную машинку, включила яркую лампу и взяла в руки нежный, как облако, шелк. У неё был новый, большой заказ. И новая, большая жизнь. А халява… Халява закончилась. Для всех. И навсегда.