Точка невозврата, как я теперь понимаю, была пройдена в тот самый вторник, когда Андрей пришел с работы раньше обычного. Я как раз вынимала из духовки курицу, и по дому плыл густой, уютный запах чеснока и розмарина. Он вошел на кухню, не разуваясь, бросил портфель на стул — чего никогда не делал — и посмотрел на меня таким взглядом, будто собирался сообщить о падении метеорита.
— Оль, тут такое дело… Надо поговорить.
Сердце ухнуло куда-то в район живота. Первое, что приходит в голову любой женщине в такой момент, — самое страшное. Я вытерла руки о полотенце и приготовилась.
— Что случилось? С твоей мамой что-то?
— С мамой как раз всё в порядке. В относительном. В общем, она переезжает к нам.
Воздух вдруг стал вязким, и запах курицы показался мне удушливым. Я молча смотрела на него, пытаясь осознать услышанное. Наша двухкомнатная квартира, наше тихое, выстроенное годами пространство, наш маленький мир… И Тамара Павловна. Его мама. Женщина, которая до сих пор считала, что я неправильно глажу Андрею рубашки.
— Как… переезжает? Насовсем? — голос сел, превратившись в сиплый шепот.
— Ну не то чтобы насовсем, — Андрей отвел глаза и принялся изучать рисунок на линолеуме. — Понимаешь, она продала свою дачу. И квартиру свою в Загорске тоже продает. Решила, хватит ей одной куковать. Хочет поближе к единственному сыну.
— Андрей, но у нас же… У нас нет места. Куда? В зал, на диван?
Он наконец поднял на меня глаза, и в них была та самая смесь вины и упрямства, которую я так хорошо знала. Это означало, что решение уже принято, и я просто поставлена перед фактом.
— Оль, ну войди в положение. Она же не будет нам мешать. Поживет немного, освоится в городе, а там… — он сделал паузу, набрал в грудь побольше воздуха и выпалил. — Она решила снова личную жизнь устраивать. Так что она с нами, пока не найдет себе мужчину.
Я рассмеялась. Нервно, сдавленно, почти беззвучно. Это было похоже на плохой анекдот. Тамаре Павловне было шестьдесят восемь лет. Последние двадцать из них она посвятила рассказам о том, что «все мужики — сво…» и что её единственная отрада — это сыночка.
— Мужчину? Андрей, ты серьезно?
— А что такого? Она женщина еще видная. Просто ей нужен стимул. Вот, поживет с нами, увидит, как должна выглядеть нормальная семья, и сама захочет того же. Это, можно сказать, терапия.
Терапия. Для нее. А для меня, видимо, шоковая.
Приехала она через неделю. С тремя огромными чемоданами, коробкой с рассадой помидоров для балкона и старым котом Васькой, который немедленно начал драть обивку нашего нового кресла. Тамара Павловна вошла в квартиру не как гостья, а как ревизор. Провела пальцем по полке в прихожей, цокнула языком, критически осмотрела меня с ног до головы и заявила:
— Что-то ты, Оленька, похудела. Андрей тебя совсем не кормит? Ничего, теперь я за вас возьмусь.
И она взялась. Ее день начинался в шесть утра с громыхания кастрюлями на кухне. Она считала, что завтрак должен быть плотным, как обед, и на столе непременно должны были стоять наваристый суп и котлеты. Мои попытки объяснить, что мы привыкли к кофе и бутерброду, натыкались на стену снисходительного непонимания.
— Это всё ваша городская блажь. Мужчина должен с утра есть мясо, иначе откуда у него силы возьмутся?
Андрей ел. Молча, виновато поглядывая на меня, но ел. Он снова превратился из моего мужа в ее сына, маленького мальчика, которого нужно было правильно кормить.
Наш зал, где стоял диван, превратился в ее филиал. Вечерами там работал телевизор на полную громкость — Тамара Павловна обожала сериалы про несчастную любовь и бандитов. Моя привычка почитать вечером в тишине с чашкой чая умерла в первый же день. Я пыталась уходить в спальню, но и оттуда доносились крики и выстрелы с экрана.
— Мама, может, потише сделаешь? — как-то раз робко попросил Андрей.
— Ой, сыночка, а мне так не слышно! Уши-то уже не те! Да и Оленьке полезно от своих книжек отвлечься, а то совсем в другом мире живет.
Она говорила обо мне в третьем лице, даже когда я стояла рядом. Это было ее главное оружие — полное, тотальное игнорирование меня как личности. Я была функцией, приложением к ее сыну.
Я пыталась поговорить с Андреем. Сначала мягко, потом — настойчивее.
— Андрей, я так больше не могу. Я не чувствую себя дома. Это не моя кухня, не моя гостиная. Я как будто в гостях, причем незваных.
— Оль, ну потерпи, — вздыхал он. — Она же мать. Она старается. И вообще, это временно.
— Временно — это сколько? Пока она не найдет кавалера? Андрей, она никого не ищет! Она целыми днями смотрит телевизор и обсуждает по телефону с подружками, какая я плохая хозяйка.
— Она просто привыкает. Ей одиноко. Ты должна быть мудрее.
Быть мудрее. Это означало — молчать и терпеть. Терпеть, когда она без спроса брала мои вещи. Терпеть, когда она переставляла мои книги на полках, потому что «не по росту стоят». Терпеть, когда она комментировала каждую мою покупку: «Зачем тебе эта кофточка? Лучше бы Андрюше носки новые купила».
Месяц сменялся месяцем. Осень перетекла в зиму. Рассада на балконе давно замерзла. Кот Васька окончательно разодрал кресло. А Тамара Павловна и не думала искать себе мужчину. Наоборот, она всё глубже пускала корни в нашей квартире и в нашей жизни.
Однажды вечером она затеяла генеральную уборку в кухонных шкафах. Я пришла с работы уставшая, мечтая только о горячей ванне, и увидела посреди кухни гору посуды, банок и пакетов.
— Вот, Оленька, решила тебе помочь, — радостно сообщила свекровь, вытирая пот со лба. — А то у тебя тут такой бардак! Крупа в одном месте, макароны в другом. Всё должно быть по системе!
На верхней полке, куда я ставила сервиз, подаренный мне моей мамой, теперь стояли банки с ее солеными огурцами. Самого сервиза я не видела.
— Тамара Павловна, а где чашки? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие.
— А, эти твои финтифлюшки? Я их в коробку сложила и на антресоль убрала. Непрактичные они. Только место занимают.
И тут что-то внутри меня оборвалось. Этот сервиз был единственной вещью, оставшейся у меня от мамы. Я доставала его только по большим праздникам. Он был не про практичность. Он был про память.
Я молча развернулась и пошла в спальню. Андрей сидел за компьютером, что-то читая. Я подошла и закрыла крышку ноутбука.
— Андрей.
Он удивленно поднял на меня глаза.
— Что такое? Ты чего такая бледная?
— Твоя мама убрала мой сервиз на антресоль. Сказала, он непрактичный.
Он не понял. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую.
— Ну… и что? Достанешь, когда понадобится. Мама же из лучших побуждений.
— Нет, Андрей. Не из лучших. Она методично, день за днем, уничтожает всё мое. Мои привычки, мой порядок, мои вещи. Мою жизнь. Она выживает меня из моего собственного дома. А ты ей в этом потакаешь.
— Оля, перестань! Не накручивай себя!
— Я не накручиваю! Я констатирую факт! — я чувствовала, как дрожит мой голос. — Завтра она решит, что мои картины на стенах непрактичные, а послезавтра — что я сама не вписываюсь в ее систему. Скажи, Андрей, этот дом еще наш? Или это уже ее квартира, где мы с тобой временно проживаем?
Он молчал. Он просто не знал, что ответить. Потому что в глубине души он понимал, что я права.
— Я так больше не буду, — сказала я тихо, но твердо. — Я даю тебе неделю. За эту неделю ты должен решить: либо ты говоришь со своей матерью и находишь ей другое жилье, либо съезжаю я.
— Куда ты съедешь? — испуганно спросил он.
— Не знаю. Сниму комнату. Уеду к подруге на дачу. Куда угодно. Туда, где я снова почувствую себя дома. А не экспонатом в музее имени твоей мамы.
Я взяла с вешалки пальто и вышла из квартиры. Просто на улицу. Шел мелкий, колючий снег. Я бродила по темным дворам, не чувствуя холода. Я впервые за эти месяцы дышала полной грудью. Ультиматум был поставлен. И я знала, что не отступлю.
Когда я вернулась через пару часов, в квартире было тихо. Андрей сидел на кухне за столом, обхватив голову руками. Тамара Павловна, видимо, уже спала.
— Оля… — начал он. — Я… я поговорю с ней. Завтра.
Он не смотрел на меня. Он смотрел в стол. И я поняла, какой это будет для него трудный разговор. Но еще я поняла, что он сделал свой выбор. Он выбрал меня. Нашу семью.
Разговор был тяжелым. Я слышала приглушенные голоса из зала. Слышала, как Тамара Павловна сначала кричала, потом плакала, обвиняя нас в неблагодарности. Андрей держался. Он спокойно и методично объяснял ей, что они с Олей ее любят, но жить все вместе они не могут. Что они помогут ей снять хорошую квартиру рядом, будут приходить каждый день, помогать во всем. Но их семья — это он и я. И точка.
Через неделю Тамара Павловна съехала. На прощание она не сказала мне ни слова, только бросила презрительный взгляд. Андрей перевез ее вещи, помог обустроиться. Вечером он вернулся домой совершенно вымотанный, но с каким-то новым, спокойным выражением лица.
Он вошел на кухню. Я как раз доставала с антресоли коробку с маминым сервизом. Он подошел, молча взял у меня коробку, поставил ее на стол и обнял меня. Крепко-крепко.
— Прости меня, — прошептал он мне в волосы. — Я был таким идиотом.
В тот вечер мы пили чай из тех самых «непрактичных» чашек. В квартире было тихо. Так тихо, что было слышно, как тикают часы на стене. И это была самая прекрасная музыка на свете. Я смотрела на Андрея, на наши руки, на знакомую трещинку на своей любимой чашке, и понимала, что мы вернули себе не просто квартиру. Мы вернули себе наш дом. Нашу жизнь. И я знала, что больше никогда и никому не позволю ее отнять.