Чашка треснула давно, ещё года три назад. Анна уронила её, когда Костя внезапно обнял её сзади у раковины, и тонкая белая линия пролегла по фарфору, похожая на шрам. Выбросить было жалко — любимая, с синими васильками по ободку. Анна аккуратно склеила её и с тех пор пила чай только из неё, каждый раз проводя пальцем по шершавой полоске. Ей казалось, что эта чашка — символ их семьи: надломленной, но всё ещё держащейся вместе. Сегодня утром чай в ней казался особенно горьким.
Костя уже неделю был в «командировке». Так он это назвал. Странная командировка — звонил редко, говорил сухо, на вопросы о делах отвечал односложно: «Нормально», «Разберёмся», «Ань, я занят». Анна чувствовала, как между ними нарастает холод, такой же, как сквозняк от плохо закрытого окна на кухне. Она заклеивала рамы на зиму, пыталась утеплить их отношения звонками и сообщениями с картинками котиков, но сквозняк только усиливался.
Звонок в дверь прозвучал резко, по-хозяйски. Анна знала, кто это, ещё до того, как посмотрела в глазок. Тамара Игоревна никогда не пользовалась звонком мягко. Она всегда нажимала на кнопку так, будто вбивала гвоздь.
— Здравствуй, Анечка, — свекровь прошла в прихожую, не дожидаясь приглашения. Её взгляд, цепкий и оценивающий, мгновенно обежал всё вокруг: пылинку на тумбочке, одиноко стоящие тапочки Кости, её, Анну, в стареньком домашнем халате. — Кости нет, я так понимаю?
— Здравствуйте, Тамара Игоревна. Нет, он в командировке, — Анна закрыла дверь, чувствуя, как напрягается спина. — Вы проходите на кухню, я сейчас чайник поставлю.
— Не надо мне твоего чайника, — отрезала Тамара Игоревна, проходя в гостиную и усаживаясь в кресло. В то самое кресло, которое Анна сама реставрировала полгода, снимая старый лак и перетягивая обивку. В руках свекрови оно сразу стало чужим, казённым. — У меня к тебе разговор серьёзный.
Анна присела на краешек дивана. Сердце заколотилось тревожно, как птица в клетке. Она знала этот тон. Таким тоном Тамара Игоревна сообщала о необходимости сделать ремонт, который им был не по карману, или о том, что двоюродной тёте из Сызрани нужно пожить у них недельку-другую.
— Я вас слушаю.
Тамара Игоревна выдержала паузу, давая словам, которые ещё не были произнесены, набраться веса.
— Дело в том, Аня, что жизнь — штука сложная. Люди сходятся, расходятся. Это нормально. Главное — вовремя понять, что всё закончилось, и не цепляться за прошлое.
— Я не совсем понимаю, о чём вы, — пролепетала Анна, хотя холодок уже пополз по венам.
Свекровь вздохнула, будто ей приходилось объяснять очевидные вещи неразумному ребёнку.
— Костя тебя больше не любит. У него другая женщина. Вероника. Очень хорошая девочка из приличной семьи, перспективная. Они собираются пожениться.
Мир качнулся. Васильки на треснувшей чашке на кухонном столе поплыли перед глазами. Анна вцепилась пальцами в обивку дивана.
— Что?.. Как?.. Он же в командировке…
— Какая ты наивная, — усмехнулась Тамара Игоревна. — Ни в какой он не в командировке. Он у неё живёт. Решает, как тебе всё это сказать помягче. Но я считаю, что такие вещи надо говорить прямо, без сантиментов. Мой сын тебя разлюбил, так что освободи квартиру для его новой невесты.
Анна молчала. Воздух кончился. Она смотрела на свекровь и не видела её. Видела только, как рушится её мир, как трескается пополам, словно та самая чашка, только склеить его уже не получится.
— Квартиру? — выдавила она наконец.
— Ну да, квартиру, — буднично подтвердила Тамара Игоревна, поправляя идеально уложенные волосы. — Ты же знаешь, что квартира моя. Я её Косте дала пожить, когда вы поженились. Теперь здесь будет жить его новая семья. Я думаю, недели тебе хватит, чтобы собрать вещи и съехать.
— Но… у нас же семья. Восемь лет… Мы вместе эту квартиру обживали, ремонт делали… Мои вещи…
— Вещи заберёшь, кто тебе мешает, — свекровь встала, давая понять, что разговор окончен. — А насчёт ремонта… Скажи спасибо, что я с тебя за аренду все эти годы не брала. Костя тебе позвонит вечером, подтвердит мои слова. Он просто трус, не может сам сказать. А я не могу смотреть, как мой сын мучается. В общем, неделя, Аня. Не затягивай. Не порть мальчику новую жизнь.
Дверь за ней захлопнулась, а Анна так и осталась сидеть на диване. Она смотрела в одну точку, на узор на ковре, и пыталась дышать. В голове билась одна мысль: «Неделя». Неделя, чтобы вычеркнуть восемь лет жизни.
Вечером действительно позвонил Костя. Голос у него был чужой, виноватый. Он мямлил что-то про то, что чувства угасли, что так бывает, что мама, наверное, была резка, но по сути она права.
— Ань, пойми, я не хотел, чтобы так вышло… Вероника… она другая. Мы с ней на одной волне.
— На какой волне, Костя? — спросила она тихо, без слёз. Слёзы где-то замёрзли внутри. — На волне, где можно выкинуть человека из его дома за неделю?
— Ну, квартира же мамина, ты знаешь…
— А дом чей, Костя? Дом, в котором пахнет моими пирогами, где на подоконнике моя герань цветёт, где каждая царапина на паркете — это наше воспоминание. Чей это дом?
— Ань, не надо драмы, пожалуйста, — он устало вздохнул. — Давай решим всё по-хорошему. Я помогу тебе с переездом, если нужно. Вещи помогу перевезти.
— Не нужно, — отрезала она. — Я сама справлюсь.
Положив трубку, она прошла по квартире. Вот стена, которую они красили вместе, перепачкавшись, как дети. Вот полка, которую он прибил криво, и они смеялись до слёз. А вот её мастерская на балконе — маленький столик, инструменты для реставрации, незаконченная рама для зеркала… Всё это было пропитано ею, её теплом, её заботой. И всё это теперь нужно было вырвать с корнем.
Ночь она не спала. Сидела на кухне, обхватив руками свою треснувшую чашку, и думала. Горечь и обида сменились холодным, звенящим гневом. Не на Костю-предателя, не на Веронику-разлучницу, а на Тамару Игоревну, которая с самого начала видела в ней не невестку, а временную квартирантку. И на себя — за то, что позволяла этому быть. За то, что склеивала чашку, вместо того чтобы купить новую.
Утром она позвонила подруге, Свете.
— Свєтка, мне нужно где-то пожить.
Света, не задавая лишних вопросов, ответила сразу:
— Приезжай. Комната свободна. Что случилось?
Анна рассказала. Света на том конце провода молчала, а потом выдала:
— Вот же… семейка Адамс. Знаешь что, Анька? А ты им устрой прощальный фейерверк. Не уходи, как побитая собака.
— Что ты имеешь в виду?
— А то и имею. Квартира её? Пусть получает. Голые стены.
Идея, поначалу показавшаяся дикой, начала обретать форму в голове Анны. Это было не о мести. Это было о справедливости. О том, чтобы забрать не просто вещи, а частичку своей души, которую она вложила в эти стены.
Следующие шесть дней превратились в тщательно спланированную операцию. Днём, когда Тамара Игоревна могла нагрянуть с проверкой, Анна аккуратно паковала в коробки свою одежду, книги, посуду. А по вечерам и ночам начиналось самое интересное.
Она начала с кухни. Кухонный гарнитур они покупали вместе с Костей, но старую советскую плитку на фартуке Анна расписывала сама — тонкий узор из полевых цветов и трав. Это была её гордость. Она аккуратно, плитка за плиткой, сбила её. Сложила в ящик, перекладывая каждую картоном. Пусть новая невеста любуется на голый бетон.
Потом пришла очередь обоев в гостиной. Они были дорогие, итальянские, с нежным перламутровым отливом. Анна выбирала их три недели. Тамара Игоревна тогда ещё фыркала: «Зачем такая роскошь? Простенькие, бумажные, и хватит». Анна взяла шпатель и начала методично, полоса за полосой, их отдирать. Под ними проступила унылая серая стена.
Люстру из муранского стекла, которую она выменяла у одного антиквара за реставрацию старинного комода, она сняла и упаковала. Вместо неё вкрутила в патрон тусклую «лампочку Ильича».
Она работала без устали, подпитываясь адреналином и злой решимостью. Она сняла карнизы, которые сама подбирала под цвет мебели. Выкопала из клумбы под окном все свои пионы и гортензии, бережно завернув корни в мокрую ткань. Забрала даже дверной звонок — старый, с приятной трелью, который нашла на блошином рынке. Вместо него остались торчать два голых провода.
Самым сложным было расставаться с вещами, которые хранили общие воспоминания. Вот кресло, которое она реставрировала. Она оставила его, но вспорола новую обивку. Пусть сидят на торчащих пружинах. Вот стол, за которым они ужинали. Она оставила и его, но на столешнице вывела наждачной бумагой короткое слово: «Спасибо».
Костя звонил ещё пару раз, спрашивал, как продвигаются дела. Она отвечала ровным голосом: «Нормально, собираюсь». Он, кажется, чувствовал облегчение. Глупец. Он думал, что она собирает свои платья и кастрюли. Он и представить себе не мог, что она демонтирует их общую жизнь.
В последний день, когда коробки с её вещами уже были вывезены на съёмную дачу Светы, квартира выглядела так, будто в ней побывал Мамай. Голые стены с клочьями старых обоев, торчащие из потолка провода, бетонный фартук на кухне. Пахло пылью и пустотой.
Анна обошла комнаты прощальным дозором. Она не чувствовала жалости. Только опустошение и странное, горькое удовлетворение. Она не разрушила. Она просто забрала своё. Всё, что делало эту бетонную коробку домом.
Она оставила на кухонном столе только одну вещь — свою склеенную чашку с васильками. А рядом положила ключи и записку. «Тамара Игоревна, как вы и просили, я освободила квартиру. Надеюсь, новой семье вашего сына здесь будет уютно. P.S. Чашку можете выбросить. Я себе куплю новую. Целую».
Она вышла из подъезда и впервые за неделю глубоко вдохнула свежий осенний воздух. Она была бездомной, с разбитым сердцем и туманным будущим. Но она была свободна.
Света встретила её на своей маленькой, но уютной кухне с чашкой горячего чая.
— Ну что, генерал? Операция «Выжженная земля» завершена?
— Завершена, — улыбнулась Анна. И впервые за эту неделю заплакала. Это были не слёзы обиды или отчаяния. Это были слёзы освобождения.
Через пару дней Свете на телефон пришло сообщение от общего знакомого. Он переслал ей голосовое от Кости, полное паники и ярости.
«Ты можешь на неё как-то повлиять?! Она что, с ума сошла?! Мы вчера с Вероникой и мамой приехали… А там… там как после бомбёжки! Мама в обморок чуть не упала! Вероника в слёзы, говорит, я в этом сарае жить не буду! Она обои содрала! Плитку со стены выковыряла! Там проволочки из потолка торчат! Это что за месть такая дикая?!»
Света дала Анне прослушать. Та дослушала до конца, и на её губах появилась слабая улыбка.
— Передай ему, что это не месть. Это инвентаризация. Я просто забрала своё имущество.
Жизнь на новом месте налаживалась медленно. Анна нашла небольшую комнату в старом фонде, с высоким потолком и большим окном. Первое время денег едва хватало на еду и аренду. Она бралась за любую работу по реставрации: чинила старые стулья, обновляла рамы, возвращала к жизни потрескавшиеся шкатулки. Руки работали, а голова отдыхала. Боль постепенно утихала, оставляя после себя тонкий рубец, как на той самой чашке.
Однажды, почти через полгода, раздался звонок с незнакомого номера. Она не хотела отвечать, но что-то заставило её нажать на кнопку приёма.
— Аня? — голос Кости был уставшим и каким-то поникшим.
— Да.
— Привет. Как ты?
— Нормально, — ровно ответила она. — Что-то случилось?
Он помолчал.
— Да так… Я просто хотел… извиниться. Я дурак был, Ань. Полный идиот.
— Ты только сейчас это понял?
— Я это понял, когда вошёл в ту квартиру. Я увидел голые стены и понял, что всё, что было в ней живого и тёплого — это была ты. Не обои, не плитка. Ты.
Анна молчала, слушая его.
— Мы с Вероникой расстались, — продолжил он. — Она не смогла жить с моей мамой. Да и я… я всё время сравнивал. Как ты готовила, как ты смеялась, как ты могла из ничего сделать уют. С ней всё было не так. Всё правильно, идеально, но… неживое.
— Мне жаль, Костя.
— Не жалей. Я заслужил. Мама до сих пор в ярости, говорит, что ты ведьма. Она вложила кучу денег в ремонт, но квартира всё равно осталась какой-то чужой. Холодной. А я… Ань, я скучаю. Может, встретимся? Поговорим?
Анна посмотрела в окно своей комнаты. За окном начиналась весна. На подоконнике в простом глиняном горшке рос маленький росток герани. Она купила его на рынке неделю назад. Она посмотрела на свои руки, испачканные краской и воском. Это были руки человека, который создаёт, а не разрушает.
— Нет, Костя, — сказала она мягко, но твёрдо. — Нам не о чем говорить. Всё, что было между нами, я оставила в той квартире. Вместе с обоями.
Она повесила трубку. На душе было спокойно. Она подошла к столу, взяла в руки новую чашку — простую, белую, без единой трещинки. Налила себе чаю с мятой, который вырастила сама на подоконнике. Чай был вкусный. И совсем не горький. Она сделала глоток и улыбнулась. Впереди была новая жизнь, которую она построит сама. С нуля. На чистом, нетронутом фундаменте. И в этом доме все чашки будут целыми.