— Брату не солжешь, — хрипло произнес Максим, поднимая рюмку. — Дима, старина, за тебя. За нашу дружбу. Которая, блин, крепче всего на свете.
Стекло звонко стукнулось о стекло. Этот тост он произносил десятки раз за пятнадцать лет их дружбы, с самого института. Но сегодня в его голосе была какая-то надрывная, истеричная нота. Катя, сидевшая напротив, отведя глаза, принялась аккуратно разглаживать салфетку на коленях.
— Макс, да хватит тебе, — с легкой ухмылкой сказал Дима, но рюмку осушил до дна. — Всегда ты с этим пафосом.
Они сидели в их любимом ресторанчике, отмечая. Не день рождения, не повышение. Они отмечали— выдуманную ими же, годовщину их дружбы. Дата была плавающей, выбирали просто любой пятничный вечер, чтобы встретиться. Максим смотрел на Диму, на его привычное, родное лицо, на уверенные руки, счищавшие с рыбы кожуру. И на Катю, на свою жену, на тонкую цепочку на ее шее, которую он подарил ей на прошлый Новый год. Он чувствовал странный, давящий ком в груди, будто кто-то наступил ему на горло. Но это же Дима. Брат. Брату не солжешь.
Три недели назад они были на пикнике. Идеальный летний день, теплое солнце, запах жареного мяса и леса. Дима, как всегда, дурачился, показывая старый фокус с исчезающей монеткой, от которого Катя заливалась счастливым, детским смехом. Максим лежал на пледе и смотрел на них сквозь полуприкрытые веки. Они были двумя половинками его мира. Самыми близкими.
— Помнишь, как ты в десятом классе за меня на драку встал? — сказал Максим, глядя в небо. — Меня тогда двое старшеклассников прижали.
— Ага, — усмехнулся Дима, отбирая у Кати бутылку с водой и отпивая прямо из горлышка. — А получил тогда больше меня. Шрам на брови до сих пор.
— Зато с тех пор меня никто не трогал. Все знали, что у меня есть сторожевой пес.
— Я тебе не пес, я твой крестный отец, как в тех фильмах про мафию, — пафосно провозгласил Дима. — Отвечаю за твою духовную жизнь.
Катя перекатилась к мужу и обняла его за шею.
— А я за что отвечаю?
— Ты отвечаешь за то, чтобы этот болван не забывал, что у него есть сердце, — Дима подмигнул ей.
И все было идеально. Слишком идеально. Как в том самом моменте перед землетрясением, когда птицы замолкают, а животные чувствуют тревогу. Максим тогда отогнал от себя эту мысль. Параноик.
Тени стали появляться позже. Мелкие, почти невидимые трещинки на идеальном фасаде его жизни.
Катя, всегда равнодушная к телефону, теперь не выпускала его из рук. И когда он входил в комнату, она быстрым, почти шаркающим движением большого пальца откладывала его экраном вниз. А когда он спрашивал «Кто пишешь?», она отвечала «Так, подруга» или «Новости смотрю», и ее улыбка становилась натянутой, как струна.
Дима стал «зашиваться» на работе. Их традиционные пятничные посиделки сорвались уже два раза подряд. В последний раз Максим позвонил ему.
— Дим, ну что там? Выползай, я уже пиво купил, того, бельгийского, которое ты любишь.
— Не могу, братан, — в трубке послышалось какое-то фоновое шипение, будто от радио. — Проект горит. Сам знаешь, эти клиенты. В понедельник все вырвусь.
Максим повесил трубку и почувствовал холодок под лопатками. Знаешь. Да, он знал. Он знал Димин голос пятнадцать лет. И сейчас в нем была ложь. Он был в этом уверен с животной, необъяснимой точностью.
Он стал ловить их на странных совпадениях. Катя говорила «Ой, я сегодня такой анекдот услышала про жирафа…», а через день ту же самую, не самую распространенную шутку вскользь бросал Дима. Они стали использовать одни и те же словечки, которых раньше не было в их лексиконе. Они оба в один день начали пить кофе с кардамоном.
Он чувствовал себя сумасшедшим. Он проверял ее телефон ночью, пока она спала. Ничего. Переписки с Димой были пустыми, недавние сообщения — лишь невинные мемы и обсуждение, какой фильм посмотреть втроем. Он ненавидел себя за эти подозрения. Это же Дима. Человек, который ночевал в больнице, когда Максим попал в аварию. Человек, который держал его за руку на похоронах отца.
Вечером в четверг Катя, стоя у зеркала в прихожей, наносила помаду.
— К Алене заеду, — сказала она, не глядя на него. — У нее опять с Андреем кризис, надо плечо подставить. Я ненадолго.
Она поцеловала его в щеку, ее губы были липкими и холодными от помады. Максим кивнул. Плечо подставить.
Через пятнадцать минут зазвонил его телефон. Дима.
— Братан, привет. Извини, что поздно. Можно я к тебе заеду? У меня тут… сам знаешь, с Ликой опять не заладилось. Выпьем, поговорим, а то я с ума сойду.
Максим замер. В ушах зазвенела тишина. Он смотрел на темный экран телефона, а перед глазами стояли ее холодные губы и его голос в трубке, такой знакомый, такой родной, и такой лживый.
— Я… я не дома, — медленно сказал Максим. — У родителей. Мать плохо себя чувствует.
— А, понятно. Ничего, тогда как-нибудь в другой раз. Держись там.
Свидание отменено. Актеры получили новые вводные. Но режиссером был он.
Он не думал, не анализировал. Его тело действовало само. Он схватил ключи, выбежал из квартиры и сел в машину. Он ехал по мокрому от недавнего дождя асфальту, не включая музыку, сжимая руль так, что кости белели. Он не знал, что будет делать, когда приедет. Он просто ехал. В офис к Диме. С пиццей и бутылкой того самого бельгийского пива, которое тот любил. Абсурдный, идиотский жест. Последняя попытка доказать самому себе, что он — сумасшедший параноик.
Он припарковался через дорогу от нового бизнес-центра, где Димина фирма снимала офис на третьем этаже. Стеклянный фасад светился в темноте. Он достал телефон, чтобы написать «Я рядом, с пиццей, выходи», но его рука замерла.
Он поднял голову.
И увидел их.
Они стояли в огромной стеклянной витрине пустого переговорного зала. Дима прислонился к стене, а Катя прижалась к нему всем телом. Ее руки были у него на шее, его — на ее талии. Они не страстно целовались, нет. Это было хуже. Дима что-то говорил ей, склонив голову, а она, запрокинув лицо, смотрела на него снизу вверх. И на ее лице было выражение такой нежности, такой беззащитной, трепетной любви, которую Максим не видел давно. Может, никогда. Она улыбалась его словам, и вся она казалась хрупким, распускающимся цветком. Потом Дима нежно, почти по-отечески, поцеловал ее в лоб, а она прижалась щекой к его груди.
Максим перестал дышать. Мир сузился до этой светящейся витрины, до двух силуэтов в рамке из ночи. Звуки города — гудки машин, чьи-то голоса — исчезли, заменившись оглушительным гулом в ушах. Он не чувствовал ни ног, ни рук. Только ледяную, невыносимую пустоту в груди, будто кто-то вынул оттуда все внутренности одним резким движением.
Он не помнил, как вышел из машины. Он стоял на тротуаре, и бутылка пива выскользнула из его ослабевших пальцев, с глухим стуком разбившись о бетон. Пенистая жидкость брызнула на его ботинки. Они не услышали. Они продолжали стоять в своем хрустальном коконе, в их общем мире, куда ему не было дороги.
Он сел обратно в машину. Руки тряслись так, что он с третьей попытки вставил ключ в замок зажигания. Он не плакал. Он не кричал. Он просто сидел и смотрел в одну точку на потрескавшемся кожзаме руля. В его голове, с неумолимой, мучительной ясностью, начали всплывать обрывки. Ее рассеянность. Его вечная занятость. Общие шутки. Одинаковые привычки. Их взгляды, быстрые, перекрещивающиеся через него. Он был не мужем и другом. Он был фоном. Декорацией. Идиотом, который пятнадца лет строил свой дом на песке предательства.
Он доехал до дома. Поднялся в квартиру. Не зажег свет. Опустился в свое кресло у окна, то самое, в котором он читал ей вслух, когда она болела, в котором сидел Димка, когда они смотрели футбол. И замер, он ждал. Тело было тяжелым, чужим, налитым свинцом. Внутри была только черная, беззвездная пустота.
Он не знал, сколько прошло времени час, два. Ключ щелкнул в замке. Дверь тихо скрипнула. В прихожей зажегся свет, и его луч упал на него.
Катя замерла на пороге гостиной. Она увидела его, сидящего в кресле в кромешной тьме. Ее лицо, уставшее и спокойное, исказилось сначала удивлением, потом испугом.
— Макс? Ты что не спишь? Что случилось?
Он медленно поднял на нее глаза. Казалось, ему потребовались нечеловеческие усилия, чтобы просто сфокусировать взгляд. В горле пересохло. Он открыл рот, и из него вырвался не голос, а какой-то сдавленный, чужой шепот, полный такой боли и разрушения, что даже он сам его не узнал.
— Как давно ты спишь с моим другом?
Спасибо, что дочитали эту историю до конца.
Продолжение уже здесь
Загляните в психологический разбор — будет интересно!
Психологический разбор
Эта история — не просто про измену. Это про крушение всего мира, где любимый человек и лучший друг были его главными опорами. Сначала приходит отрицание — мозг отказывается верить в очевидное, ведь правда разрушительна. Потом боль, сравнимая с физической, когда рушится картина себя и своих отношений. Герой верил, что его любят, ценят, что дружба нерушима. Предательство самых близких заставляет усомниться во всём: в себе, в людях, в смысле былой жизни. Это одна из самых тяжелых психологических травм, после которой приходится заново учиться доверять и выстраивать личные границы.
А что вы чувствовали, читая эту историю? Сталкивались ли с предательством? Делитесь в комментариях — ваш опыт важен. Поддержите канал лайком и подпиской. Репост поможет найти тем, кому эта тема близка.
Вот ещё история, которая, возможно, будет вам интересна