Все нормально. Все нормально. Все нормально. Если эти слова повторять, как мантру, то и будет – нормально. Не хорошо – так не бывает. И тем более – не замечательно. Так совсем не бывает. А «все нормально» - норма для человека. Скучная, обыденная и безопасная. И я хочу, чтобы мне было скучно, обыденно и безопасно.
Женя, женщина всего сорока семи лет от роду, чувствовала себя на все семьдесят семь. Ощущала себя такой пожившей, пожилой, опытной, повидавшей на этом свете все. А еще она чувствовала глубокую, непроходимую, непреодолимую усталость. Как кляча, отработавшая свой срок. Такая облезлая кляча с завязанными глазами, бродившая по кругу с утра до вечера, каждый божий день без остановки. Такая кляча, завалившаяся в итоге на ребристый бок свой и по привычке, до последнего вздоха шевелившая растрескавшимися копытами.
В юности кляча была молодой и задорной лошадкой с ярким султаном на макушке. Она помахивала пушистым, тщательно причесанным хвостом, делала реверансы и скакала иноходью, восхищая публику, и пока не задумывалась, что гарцует по кругу. И выхода из круга нет. Никогда. Она, конечно же, взбрыкнула… Вырвалась из циркового манежа на волю вольную, чтобы вдосталь набегаться по зеленой травке, поваляться в сочной мураве и насладиться желанной свободой.
Как бы не так – цирковая лошадка понятия не имела, что на вольной воле, помимо лугов и живописных полянок есть еще дремучие буреломы, в которых водятся злые и беспощадные серые волки.
Впрочем, начнем по порядку.
Женька росла, как и большинство советских детей, в нормальной по советским меркам семье. Женькины родители звезд с неба не хватали, работали на градообразующем предприятии, неплохо зарабатывали, жили в полученной от завода двушке, воспитывали Женьку и Вальку, девчонок, рожденных с разницей в четыре года.
Вальку рожать не хотели. Со старшей намаялись, бабок не было у детдомовских папки с мамкой. Работа посменная, оставить ребенка не с кем. Пробовали меняться сменами, и никак не получалось, график вечно плавал. Женьку воспитывали всем дружным общежитским кагалом. Нянек хватало – половина общаги – мамаши с детьми.
Радоваться бы, но обоих, и Володю, отца, и Светлану, мать, настолько достала эта коммунна, что сил никаких уже не было. Соседи – люди золотые, и присмотрят за Женькой, и покормят, и сопли вытрут, но ведь за добро добром платить надо. Потому дверь Светы и Володи никогда не запиралась. Вечно, как в проходном дворе – соли дай, сахару насыпь, хлеба отрежь, муки отмерь, туфли на вечерок одолжи, платьице на свидание дай, деньгами до получки, аванса, премии поделись… А еще ночные скандалы со вторыми половинами, драки, слезы, разборки… Дурдом на колесиках!
Мечтали, конечно, о собственном, отдельном жилье. Потому и впахивали, как волы, на вредном производстве, не жалея себя. Оба «висели» на доске почета, среди передовиков, и обоим на тот момент и тридцати не было. Поэтому, когда на горизонте замаячила квартира от завода, подсуетились, поднатужились и сконструировали Вальку, младшую сестренку для Жени. И Женя отлично помнила лица родителей, когда долгожданный ордер был им вручен. Светлые лица, полные счастья!
В кузове грузовика семья переезжала в новый дом, с отдельным санузлом и ванной, с просторной кухней и комнатами расположенными в форме «распашонки», и Женька отлично понимала, что теперь начнется совсем другая житуха. Она обнимала свой ночной горшок и повторяла:
- Мама едет, папа едет, Валя едет, я еду, и горшочек мой тоже едет!
И мама смеялась. Она была тогда очень молодая. И папа был молодой. И Валька тоже была молодой, совсем молоденькой, новенькой девочкой. От нее, укутанной в толстое одеяло с кружевной оборкой, вкусно пахло. Она сопела носиком-пуговкой и не качала права, что Света и Володя навеки забыли, как не хотели второго ребенка и родили ее только из-за жилплощади.
Потом были ясельки и детский садик. И первый класс. И второй, и пятый. И первые тройки. И первые скандалы с родителями из-за того, что маме и папе, получившим шесть соток земли в садоводстве, ужасно хотелось эту землю возделывать, а Женьке не хотелось. Одно дело – валяться в гамаке, как валялся в гамаке мальчик с соседнего участка. Или клубнику с грядки есть. И совсем другое дело, когда на мамином-папином участке пока еще ничего нет, ни гамака, ни клубники. Голая земля и сарайчик. И солнцепек. И сорняки на картошке. И вообще – фу. Лучше бы Женька в городе осталась и книжку читала. Или по телику кино про гостью из будущего смотрела…
А ее и мелкую Вальку вечно тащили сюда, в садоводство, где в общем-то весело и людно, если бы не нудная, обязательная огородная работа. Женьку заставляли полоть сорняки, тяпать тяпкой гряды, поливать лук из желтой лейки… Скукота неимоверная.
А еще Женька не выносила прямых солнечных лучей, когда прямо в темечко бьет, когда пот градом, и рубашка липнет. Мать надевала на головы Женьки и Вали панамы, сама повязывалась белым платочком, и продолжала исступленно работать.
Вечером, когда желанная прохлада заключала все садоводство в прохладные, жасминовые объятия, семейство тащилось в город, ночевать. А в городе, наоборот, начиналась душная ночь, когда раскаленный асфальт и кирпич отдавали жар. У Женьки трещала голова, она долго ворочалась в мокрой постели и ненавидела маленькую Валюшку, спавшую крепко, без задних ног – свежий воздух делал свое дело, усыплял сестренку, укачивал. Утром Валя просыпалась свеженькой и бодренькой, а Женя радовалась, что сегодня дачи не будет – матери в дневную смену, а отцу на работу с четырех!
Отец не давал дочерям разлеживаться, будил их, чуть свет, готовил завтрак, неизменно состоявший из хорошо прожаренных ржаных гренок и глазуньи, да крепкого чая с сахаром. Чай у отца получался отменный. У него был особый, «чайный» вкус. Он долго колдовал с заварочным чайником, грел его над паром, засыпал заварку внутрь и заливал не крутым кипятком, а чуть остывшим, чтобы лист раскрыл свой аромат полностью, а не обварился. Сначала на треть. Накрывал чайничек (красный в белый горох, огромный такой, семейный) полотенцем, выжидал минуты три, заново при этом кипятя свежую воду, и, наконец наполнял заварник полностью.
Такой чай Женя больше нигде не пробовала, хоть и сто сорок тысяч раз спрашивала у матери: что за сорт? Мама говорила, что обыкновенный сорт, из Краснодара, даже не индийский. Ну и почему так шикарно выходило? Мама говорила, что в чае был один наиважнейший ингредиент. Любовь.
В общем пили чай. А потом читали то, что задано было на лето читать. И читать не хотелось, потому что вся это скучнейшая белиберда из школьной программы ничего, кроме зевоты не вызывала. Нет, не только зевоты. От некоторых книг Женю бросало в дрожь, снова мучили головные боли и странное ощущение сырой духоты. «Дети Подземелья», «Гуттаперчивый мальчик», «Белый пудель» и, о боже ты мой, «Черная курица».
Женька читала вслух, чтобы отец слышал, что она не халтурит, и Валька начинала плакать. Женя старалась читать с выражением, в лицах, Валя плакала громче, пока папа, психанув, не открывал дверь и не спрашивал:
- Вот «это» обязательно нужно читать летом?
Женя хлопала глазами и кивала.
- Они там совсем уже чокнулись! – отец выгонял всех гулять.
Сестры гуляли во дворе. Почти все, у кого были младшие братья и сестры, прекрасно знают, что это за «гулянка». Сидишь, как дурак, на одном месте и следишь, чтобы дражайшая родственница твоя никуда не убежала, ни во что не вляпалась и ничего себе не сломала. Никаких тебе подружек, «гостей» и набегов на чужие дворы.
Валя, по правде сказать, была идеальной в этом плане. Она никуда не отходила от Женьки, вела себя хорошо, забавляла свою персону, как умела: закапывала секретики под тополями, срывала одуванчики, разделяя их стебельки на несколько полосок, нанизывала головки на тонкие веточки, вымачивала в луже, отчего стебельки закручивались колечками, и получалась настоящая принцессина шевелюра.
Валька вообще была идеальным ребенком, искренне любившим и маму, и папу, и Женю. Ела то, что давали, не капризничая. Спала, когда приказывали, и даже днем. Носила то, что оставалось от Женьки, и никогда не пакостила. Нежеланная Валька была в сто раз лучше желанной Жени. Ее за это и любили больше, потому что любить такое дитя очень удобно и приятно. Даже в сады Валя ездила с нескрываемым удовольствием, где постоянно рвалась чем-нибудь помочь раскрасневшейся от усталости матери.
- Ты моя лапонька, девочка моя, ну, водички набери в леечку, ага? – умилялась мама. Одновременно зыркая на старшую, - Женя, ешкин-матрешкин, ну чего ты спишь на ходу? Глаза на тебя не глядят, до чего ленивая, противная девка! У нас в детдоме таким темную устраивали.
Женька пыхтела и нервничала. Мама иногда надоедала прямо со своим чертовым детдомом. Орет на всю ивановскую, детей позорит. Детдомовским быть – стыдно. Все равно, что ущербным. А она орет через каждые пять минут: у нас в детдоме, у нас в детдоме…
Нет, родители у Жени не были злыми карабасами-барабасами. Обычные родители. В меру строгие и очень требовательные. С жадностью впивались в жизнь, в землю, во все то, чего им не додали в свое время. Любили дочерей. Чуточку больше маленькую, потому что большая, приблизившись к пубертатному возрасту, не позволяла себя любить так же. Бывает. Правда, Женя тогда этого всего не понимала и не желала понимать. В ее душе бурлило и клокотало отвращение, стыд, даже ненависть. Они не хотят ее понимать! Они не жалеют ее! Не любят!
Так и сдали бы в свой чертов детдом и не мучились!
Хотелось воли и самостоятельности. До зубовного скрежета. Без этого: ты должна и обязана. Ничего и никому Женя не должна! Она бунтовала, дерзила, скатилась до низкой успеваемости в школе. Разговоры и наказания не помогали. Женя требовала модную одежду и магнитофон. Джинсы, с кровью и потом выстоянные в магазине через многослойный блат, она, паршивка, тем же вечером сварила в бачке для белья, насыпав туда хлорки. В общем – угробила вещь.
Страна в то время очень походившая характером на Женьку, так же скатывалась непонятно куда, дерзила, хамила старшим и требовала перемен и свободы. Женя же, насмотревшись на крутое хулиганье на задворках их микрорайона, начала курить. Чтобы – как девочки из «девятки». Никчемные, туповатые девицы, раскрашенные во все цвета радуги, с обесцвеченными волосами, в колготках сеточкой, похабные и раскрепощенные – Женю вдохновляли. И та стала такой же похабной, раскрепощенной, противной…
Валя глядела на сестру широко распахнутыми глазами. Не верила, что вот это чудище – ее родная Женька. Боялась ее. Женька разговаривала с Валей матом и бахвалилась, что так умеет.
Отец, исчерпав все аргументы, не выдержав, однажды сорвался и устроил своей старшенькой такую трепку, что следы от его пощечин долго горели на Женькиных щеках. Было больно – никто и никогда Женьку пальцем не трогал. Женька орала, как резаная, пока в комнату не влетела испуганная мама и не увела дочку подальше от разъяренного отца.
- Я уйду из дома, ты! Коз-зел! – Женька, отпихивая от себя мать, спешно одевалась в прихожей.
Валя плакала.
- Женечка, не уходи!
Отец, желваки и руки которого ходили ходуном, гремел вслед:
- Вали, тварь! Видеть тебя не хочу! Вали!
Так Женя вырвалась на свободу в первый раз.
Анна Лебедева