Молчание в доме стало густым и тяжёлым, как паутина. Оно давило на уши, мешало дышать. Сергей больше не задавал вопросов, он просто смотрел — холодным, изучающим взглядом следователя, и Вера чувствовала, как с каждым таким взглядом её уверенность тает, обнажая голый, панический страх.
Ледяное молчание, установившееся между супругами, не могло остаться незамеченными для самых чутких членов семьи. Дети. Андрей, десятилетний, серьезный не по годам, и Оля, жизнерадостная и непосредственная, вдруг стали тише. Их смех уже не звенел так беззаботно по всему дому, а игры часто затихали, уступая место настороженному шепоту.
Однажды вечером, когда Вера, сославшись на головную боль, ушла рано в спальню, а Сергей сидел в гостиной, уставившись в потухший камин, Андрей подошел к нему. Мальчик стоял, переминаясь с ноги на ногу, его пальцы теребили край рубахи.
— Пап? — тихо позвал он.
Сергей вздрогнул, вынырнув из своего оцепенения. Он посмотрел на сына и увидел в его глазах не детское любопытство, а серьезную, взрослую тревогу.
— Что, сынок?
— Ты... ты с мамой поссорился?
Вопрос повис в воздухе, острый и неудобный, как осколок стекла. Сергей почувствовал, как сжимается его сердце. Что он может ответить? Сказать правду? Обрушить на хрупкие детские плечи весь груз взрослого предательства и грязи? Нет. Никогда.
— Почему ты так решил? — уклончиво спросил Сергей, отводя взгляд.
— Вы не разговариваете. Ты не смотришь на нее. А она... она все время плачет, когда думает, что мы не видим.
Сергея пронзила острая боль. Он не видел ее слез. Он видел только ложь и притворство. Мысль о том, что она плачет в одиночестве, вызвала в нем не жалость, а горькое, ядовитое удовлетворение. «Пусть поплачет, — подумал он с жестокостью, которая испугала его самого. — Она заслужила».
— Взрослые иногда бывают такие периоды, — с трудом подбирая слова, сказал он Андрею. — Ничего страшного. Все наладится.
Но он сам не верил в эти слова. И Андрей, судя по его умным, внимательным глазам, тоже не поверил. Он молча кивнул и отошел, оставив отца наедине с его мучительными мыслями.
На следующее утро Оля, сидя за завтраком, неожиданно заявила:
— Мама, а почему дядя Павел всегда такой грустный?
Вера, наливавшая чай, резко дернула рукой, и кипяток пролился на скатерть, оставив темное пятно.
— Почему ты решила, что он грустный? — спросила она, слишком быстро вытирая лужу.
— Я вчера видела, он в саду стоял и на наш дом смотрел. Очень долго. И лицо у него было совсем несчастное. И тетя Аня тоже все время грустит. Они что, тоже поссорились?
Сергей наблюдал за Верой. Она старалась сохранять спокойствие, но кончики ее пальцев дрожали. Детская непосредственность и наблюдательность оказались опаснее любого допроса. Они обнажали правду без всяких улик и доказательств.
— Не выдумывай, Оленька, — с натянутой улыбкой сказала Вера. — У всех бывают задумчивые дни.
Но семя было брошено. Теперь Сергей видел это тоже. Мимоходом, из окна своего кабинета, он заметил Павла, неподвижно стоявшего у себя в саду. Тот действительно смотрел на их дом. Но не с грустью, как показалось Оле. В его взгляде Сергей прочел нечто иное — напряженное ожидание, смешанное с досадой и беспокойством. Он ждал сигнала. Ждал, когда в их доме снова появится знак, что путь свободен. А Анна... Сергей видел, как она выходила из своего дома, садилась на скамейку в саду и подолгу сидела, уставясь в одну точку, ее руки бессильно лежали на коленях. Она была похожа на прекрасную статую скорби.
В тот вечер, укладывая Олю спать, Сергей услышал, как она шепчет Андрею:
— Андрюша, а они помирятся? Мама с папой?
— Наверное, — не очень уверенно ответил мальчик. — Надо просто подождать.
— А я боюсь, — тихо призналась Оля. — Когда они молчат, в доме становится страшно.
Сергей замер у двери, сжимая в руке край дверного косяка так, что побелели суставы. Дети чувствовали страх. Его молчаливая война с Верой, его холодная месть отравляла их маленький мир. Он думал, что защищает их, скрывая правду, а на самом деле он травил их этим ядовитым молчанием, этой ледяной атмосферой невысказанной боли.
Он не мог так больше. Что-то нужно было делать. Но что? Простить? Он не мог. Выгнать ее? Но как объяснить это детям? И что будет с ними, с их репутацией в этом маленьком поселке, где все всех знают?
Он стоял в темном коридоре, зажатый между жерновами собственной гордости, жажды мести и отчаянной, щемящей любви к своим детям. И понимал, что любое его решение принесет им боль. Оставалось только выбрать, какая боль будет меньшим злом. Но пока он не знал ответа. Он лишь чувствовал, как трещина, прошедшая через его брак, теперь раскалывала пополам и детские сердца. И с этим осознанием жить было невыносимо больно.
***
Этот вечер был особенным. В доме царила натянутая, неестественная тишина, которую не могли разрядить даже дети. Андрей и Оля, словно чувствуя грозовую напряженность в воздухе, тихо играли в углу гостиной, перешептываясь и украдкой поглядывая на родителей.
Вера пыталась наладить обычный быт. Она расставляла на столе посуду к ужину, но ее движения были резкими, угловатыми. Тарелка выскользнула из ее рук и разбилась о пол с оглушительным треском, разлетевшись на десятки осколков. Она замерла, глядя на осколки с странным, отрешенным выражением лица, будто видела в них метафору своей жизни.
Сергей, сидевший в кресле с нечитаемой газетой, медленно поднял на нее взгляд. Он не сказал ни слова. Не спросил «Ну что, разбила?» или «Уберешь?». Он просто смотрел. Его молчание было гуще и тяжелее любых упреков.
Вера, не выдержав, резко наклонилась и начала сгребать осколки руками. Острый край впился ей в палец, выступила капля крови. Она всхлипнула — не от боли, а от бессилия. Сергей видел это. Он видел, как дрожат ее плечи, но внутри него шевельнулась лишь черная, усталая злость. «Актриса», — подумал он.
В этот момент в дверь постучали. Стук был твердым, уверенным. Сердце Сергея екнуло. Он знал, кто это. Так стучал только Павел.
Вера замерла на полу, с окровавленным пальцем и осколками в руке, ее глаза с ужасом уставились на входную дверь. Дети притихли.
Сергей медленно поднялся, откашлялся и пошел открывать. Он чувствовал, как каждый его шаг отдается гулким эхом в его собственной груди.
На пороге стоял Павел. Не один. С ним была Анна. Она стояла чуть позади, завернувшись в легкий палантин, несмотря на теплый вечер. Ее лицо было бледным и непроницаемым, но в глазах горел какой-то странный, решительный огонек.
— Сергей, — начал Павел, его голос прозвучал слишком громко в тишине прихожей. — Мы по соседски. Зашли. Обсудить кое-что. По поводу водопровода на улице. Плановое перекрытие на следующей неделе.
Ложь была настолько грубой и неумелой, что показалась Сергею почти оскорбительной. Водопровод? Сейчас? В восемь вечера?
Сергей молча отступил, пропуская их внутрь. Они вошли в гостиную. Павел окинул комнату быстрым, оценивающим взглядом, его глаза на секунду задержались на Вере, все еще сидевшей на полу. В его взгляде мелькнуло что-то — раздражение? беспокойство? — и он быстро отвернулся.
Анна же, напротив, не смотрела ни на кого, кроме Сергея. Ее взгляд был пристальным и тяжелым.
Вера поднялась с пола, сжимая в кулаке окровавленную салфетку.
— Павел Игнатьевич... Анна... — ее голос дрогнул. — Простите, беспорядок.
— Пустяки, — отмахнулся Павел, устраиваясь в кресле без приглашения. — У всех бывает.
Воцарилась неловкая пауза. Дети смотрели на взрослых широкими глазами. Андрей обнял Олю за плечи, словно защищая.
Сергей стоял посреди комнаты, чувствуя себя актером в чужом и плохо поставленном спектакле. Он понимал, зачем они пришли. Это была разведка. Павел хотел оценить обстановку, понять, насколько далеко зашли подозрения Сергея, посмотреть в глаза его жене. А Анна... Зачем пришла Анна?
И тут Анна нарушила молчание. Она повернулась к Вере и сказала тихим, но четким голосом, в котором звенела сталь:
— Вера, у тебя палец в крови. Пойдем, я помогу тебе перевязать. У меня с собой есть чистый платок.
Предложение прозвучало не как проявление заботы, а как приказ. Как вызов.
Вера растерянно посмотрела на Павла, потом на Сергея. Оба мужчины молчали.
— Я... Я сама... — попыталась она отказаться.
— Нет, пойдем, — настаивала Анна, и ее рука уже легла на локоть Веры, направляя ее в сторону кухни. — Мужчины могут поговорить о своем.
Она увела Веру из гостиной. Две женщины вышли, оставив за собой гулкую тишину, в которой остались два мужчины и двое детей, чувствующих себя забытыми актерами на пустой сцене.
Павел тяжело вздохнул и посмотрел на Сергея.
— Ну что, Сергей, как дела на работе?
Сергей посмотрел на него. Он смотрел на этого уверенного в себе человека, сидящего в его кресле, в его доме, где только что его жена уводила его жену, чтобы перевязать ей палец, пораненный из-за нервного срыва, причиной которого был он, Павел.
И Сергей понял, что не выдержит еще минуты этой лицемерной комедии. Он не ответил на вопрос. Он просто развернулся и, не сказав ни слова, вышел из гостиной в свой кабинет, громко щелкнув замком. Пусть сидит там один. Пусть почувствует себя незваным и неуместным в этом доме, который он так жаждал посетить.
Он стоял в темноте кабинета, прислонившись лбом к холодному стеклу окна, и слушал доносящиеся с кухни приглушенные, но напряженные голоса двух женщин. Он не мог разобрать слов, но тон был красноречивее любых слов. Это был не мирный разговор. Это была первая прямая стычка в этой тихой, подпольной войне. И он, Сергей, только что дал свой первый залп. Молчаливый. Но враг, без сомнения, понял его значение.
***
На кухне, за закрытой дверью, пахло хлебом и разлитым чаем. Воздух был густым и тяжелым, словно перед грозой. Анна, отпустив локоть Веры, прислонилась к краю раковины, скрестив руки на груди. Ее поза была неестественно прямой, а взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по знакомой обстановке, по кастрюлям на плите, по занавескам в цветочек — по этому уютному миру, который она ненавидела всей душой.
— Дай я посмотрю, — сказала Анна, и в ее голосе не было ни капли сочувствия.
Вера молча протянула ей порезанный палец. Рука ее слегка дрожала. Анна развернула свой чистый, вышитый платок и ловко, с почти хирургической точностью, перевязала порез. Движения ее были резкими, без нежности.
— Ну что, Вера, — начала Анна, не поднимая глаз на свою «пациентку», — как тебе твоя новая роль? Роль любовницы директора? Удобно?
Вера отшатнулась, будто ее ударили по лицу. Она побледнела, губы ее задрожали.
— Анна, я не знаю, о чем ты...
— Не надо! — отрезала Анна, и ее голос впервые зазвенел сталью. — Не надо этой дешевой игры. Мы обе знаем, о чем я. Ты думаешь, я слепая? Или просто считаешь меня настолько глупой, что я не вижу, как мой муж смотрит на тебя? Как ты смотришь на него?
Она подняла глаза, и в них горел такой холодный огонь, что Вере стало физически страшно. Она отступила к плите, ища опоры.
— Ты ничего не понимаешь, — прошептала Вера, и в ее голосе послышались слезы. — У тебя все есть. Дом, статус, деньги...
— А у тебя нет? — Анна рассмеялась коротким, сухим и безрадостным смехом. — У тебя есть муж, который, как я вижу, тебя обожает. Дети. Твой дом пахнет пирогами, а не страхом. Ты действительно хочешь все это променять на пошлый роман с человеком, для которого ты — всего лишь очередная причуда? Очередная красивая вещь?
— Это не причуда! — выкрикнула Вера, и слезы, наконец, потекли по ее щекам. — Ты не знаешь, каков он на самом деле! Ты его не понимаешь!
— О, я понимаю его лучше, чем ты можешь себе представить, — ядовито сказала Анна. — Я знаю его тридцать лет. С детства. Я знаю каждую его низость, каждую трусость, каждую подлость, которые он прячет под маной благополучия. Ты думаешь, он оставит ради тебя меня? Ради тебя, твоих детей? Он никогда не рискнет своим положением. Ты для него — забава. Глупая, мимолетная интрижка, которая закончится, как только станет слишком опасно.
— Это неправда! — Вера вытерла слезы тыльной стороной ладони, оставив на щеке мокрый след. Ее голос дрожал от гнева и отчаяния. — Он сказал...
— Он сказал? — Анна перебила ее, и ее голос стал тихим, почти шепотом, но от этого еще более страшным. — Он много чего говорит. Он мастер слов. Но давай посмотрим на факты. Он построил тебе дом? Нет. Он дал тебе фамилию? Нет. Он признается в любви при всех? Нет. Он прячет тебя, как вора, в темных аллеях и в своем кабинете под зеленым абажуром. Ты — его грязный секрет, Вера. И все, что у тебя есть от этой «любви» — это коробка спичек из ресторана и нитка чужого жемчуга.
Вера ахнула, ее глаза расширились от ужаса. Она не знала, что Анна в курсе таких мелочей. Это означало одно — за ней следили. За ними обоими следили.
— Как ты... — начала она.
— Я ничего не знаю, — солгала Анна, ее лицо снова стало непроницаемой маской. — Но я все вижу. И я тебя предупреждаю. Один раз. Прекрати это. Оставь моего мужа в покое. Пока не стало слишком поздно.
— И что ты сделаешь? — с вызовом в голосе спросила Вера, пытаясь вернуть себе хоть каплю достоинства. — Расскажешь Сергею?
— Зачем? — Анна улыбнулась тонкими, бледными губами. — Он, кажется, и так все понял. Или ты действительно думаешь, что его молчание — это знак одобрения?
Она сделала шаг к двери, затем остановилась и обернулась.
— Подумай о детях, Вера. Твоих детях. Ты готова, чтобы они росли в тени скандала? Чтобы их мать называли шлюхой? Чтобы их отец, хороший человек, сломался из-за твоей глупости? Решай. Но помни — если ты не остановишься, я найду способ остановить тебя. И тебе это не понравится.
Не дожидаясь ответа, Анна вышла из кухни, оставив Веру одну в центре комнаты, с перевязанным пальцем, с лицом, мокрым от слез, и с душой, разорванной в клочья между страхом, стыдом и упрямым, отчаянным желанием доказать, что она не просто «грязный секрет». Но страх уже пустил в ее сердце глубокие, цепкие корни. Угроза Анны прозвучала не как истеричный крик, а как холодный, взвешенный приговор. И Вера впервые по-настоящему испугалась. Не скандала, не разоблачения, а этой женщины, которая смотрела на нее глазами, полными тихой, беспощадной решимости.
***
После ухода Анны кухня опустела, но ее угроза висела в воздухе, густая и удушающая, как смог. Вера стояла, опершись о столешницу, и ее тело била мелкая дрожь. Слова Анны, холодные и острые, как лезвие, вскрыли тот нарыв самообмана, который она так тщательно лелеяла. «Грязный секрет». «Мимолетная интрижка». «Он никогда не рискнет своим положением».
Она смотрела на свой перевязанный палец, на белую ткань, на которой уже проступал розовый след крови. Это была метафора всей ее жизни сейчас — внешне еще пытающаяся выглядеть чистой, но уже испачканная, уже кровоточащая. Она думала о детях, об их испуганных глазах, о ледяном молчании Сергея. Она думала о Павле, о его страстных клятвах, о его обещаниях, которые сейчас, под пристальным взглядом Анны, казались такими же дешевыми и ненадежными, как бумажная корона.
Страх, который она чувствовала, был сильнее стыда, сильнее даже той странной, болезненной привязанности, что связывала ее с Павлом. Это был животный страх за свое существование, за свою репутацию, за будущее детей. Анна не станет кричать и бить посуду. Она уничтожит ее тихо, методично, используя все свои связи и влияние. Она оставит ее на дне общества, с клеймом разлучницы, с несчастными детьми и с мужем, который будет ненавидеть ее вечно.
Мысль о Сергее заставила ее содрогнуться. Его молчаливое осуждение было хуже их криков. В его глазах она видела не просто боль преданного мужчины, она видела крушение всего их общего мира, который они строили двадцать лет. И она понимала, что он прав. Она сама взяла молоток и разбила его вдребезги.
Решение пришло внезапно, рожденное отчаянием и этим новым, острым страхом. Она должна закончить это. Сегодня. Сейчас.
Она подошла к кухонному столу, отодвинула хлебницу и достала из ящика блокнот с клеенчатой обложкой — тот самый, в котором вела хозяйственные записи. Вырвала лист. Взяла карандаш. Пальцы все еще дрожали, и почерк вышел неровным, рваным.
«Павел.
Между нами все кончено. Не пытайся меня найти, не звони, не пиши. Это слишком опасно. Для нас обоих. Анна все знает. Сергей все подозревает. Прошу тебя, оставь меня и мою семью в покое. Забудь меня.
В.»
Она перечитала написанное. Коротко, сухо, без лишних чувств. Именно так и должен был выглядеть конец авантюры — не романтическое прощание, а срочная депеша, полная паники и страха. Она не чувствовала ничего, кроме ледяной пустоты и щемящего стыда.
Она аккуратно сложила листок в несколько раз, превратив его в плотный прямоугольник. Теперь нужно было передать его. Идти к нему в дом она не могла. Ждать случайной встречи — слишком долго. Оставался один способ — старый, как мир, и столь же рискованный.
Она выглянула в коридор. Из гостиной доносились приглушенные голоса — Павел, видимо, все еще был там, пытаясь вести никчемную беседу с немым, как скала, Сергеем. Дети, наверное, уже в своих комнатах.
Вера накинула на плечи легкую шаль и, крадучись, как вор, выскользнула через черный ход в сад. Ночь была тихой и безлунной. Воздух пьянил ароматом цветущего жасмина, который она всегда так любила. Теперь этот запах будет ассоциироваться у нее только с этим моментом отчаяния.
Она пробиралась по влажной траве вдоль забора, отделявшего их участок от участка Павла. Она знала, что у него в саду, под старой яблоней, стояла каменная скамья. Под ней, между корнями, была небольшая расщелина, где в детстве их Андрей прятал свои «секреты». Они с Павлом как-то смеялись над этим, и он в шутку сказал: «Вот наш тайник, если что».
Теперь это «если что» наступило.
Она подошла к забору в самом темном его конце, просунула руку между деревянными планками и на ощупь нашла ту самую щель под скамьей. Зажатое в пальцах письмо показалось ей раскаленным углем. Она разжала пальцы, и листок бесшумно скользнул в каменную пасть тайника.
Сердце ее бешено колотилось. Она сделала это. Она перерезала последнюю нить. Теперь оставалось только ждать. Ждать, найдет ли он записку. Ждать, как он отреагирует. Ждать, утихомирит ли этот шаг гнев Анны и сможет ли она хоть как-то залатать дыру в своей собственной семье.
Она повернулась и побрела обратно к дому, чувствуя себя невероятно усталой, словно возраст ее за эти полчаса увеличился на двадцать лет. Она не знала, что в темном окне соседнего дома за шторами стояла Анна и наблюдала за ней холодными, все понимающими глазами. И на губах Анны играла тонкая, почти невидимая улыбка удовлетворения. Первый ход в ее игре был сделан. И сделан верно.
***
Сергей стоял в темноте кабинета, прислушиваясь к звукам уходящей ночи. Он слышал, как хлопнула входная дверь — ушел Павел, наконец-то оставив его дом в покое. Слышал приглушенные шаги Веры, поднимающейся по лестнице в спальню. Их комната. Та самая, где когда-то он засыпал, обняв ее, и просыпался, чувствуя запах ее волос на подушке.
Он не мог пойти туда. Не сейчас. Воздух в том помещении казался ему отравленным. Вместо этого он снова вышел в сад. Ночь была прохладной, но он не чувствовал холода. Внутри него горел лед.
Он прошелся по дорожке, уставшей походкой человека, не знающего, куда ему идти. Его взгляд автоматически скользнул по соседскому участку, по темному силуэту дома Павла. И там, в окне на втором этаже, он снова увидел огонек. Не зеленый, приглушенный абажуром, а яркий, резкий. И в свете этого окна он разглядел фигуру Павла. Тот стоял, раскуривая папиросу, и его лицо, освещенное снизу спичкой, было искажено злобой. Он что-то яростно жестикулировал, обращаясь к кому-то в комнате. К Анне.
Сергей замер. Он наблюдал за этой немой сценой, за этим театром теней. Он видел, как Павел резко развернулся и вышел из поля зрения, оставив окно освещенным. А через мгновение в рамке окна появилась Анна. Она подошла к стеклу и смотрела прямо в темноту, в сад Сергея. Прямо на него. Она не двигалась, ее лицо было спокойным и невыразительным, словно маска. Но в этой неподвижности была страшная сила. Она не отводила взгляд, будто знала, что он там, и бросала ему вызов. Или искала в нем союзника?
Сергей не шелохнулся. Он смотрел на эту женщину, чья жизнь была разбита так же, как и его. Но в отличие от него, она, казалось, не была сломлена. В ней была какая-то ледяная, опасная решимость. В ее позе, в ее взгляде читалось не отчаяние, а план. Стратегия.
И в этот момент до него донесся приглушенный, но яростный мужской крик из-за забора. Он не разобрал слов, но понял интонацию — звериное рычание униженного и разъяренного самца. Павел получил ее записку. Тайник сработал.
Сергей почувствовал странное, горькое удовлетворение. Так, собака. Получил свою кость. Но это удовлетворение быстро сменилось новой волной горечи. Потому что следом за криком, сквозь ночную тишину, прорвался другой звук — тихий, сдавленный плач. Детский плач. Оли.
Его сердце сжалось. Его маленькая дочка. Она плакала, разбуженная скандалом у соседей, который был лишь отголоском скандала в их собственном доме. Этот звук пронзил ледяную броню, в которую он заковал себя. Он проник глубже их подозрений, их обид ихней жажды мести.
Он больше не мог стоять здесь, ведя эту немую дуэль взглядов с Анной, пока его ребенок плачет. Он развернулся и быстрыми шагами пошел в дом. Он прошел мимо приоткрытой двери спальни, из-за которой доносились приглушенные всхлипывания Веры, и прямо в комнату к дочери.
Оля сидела на кровати, обхватив колени, и ее маленькие плечики вздрагивали.
— Папочка, я испугалась, — прошептала она. — Там кричали.
Он сел на край кровати и молча обнял ее. Прижал к своей груди, чувствуя, как бьется ее крохотное, перепуганное сердечко. Он гладил ее по волосам, шепча бессмысленные утешительные слова: «Все хорошо, зайка, все хорошо. Это просто соседи. Все уже прошло».
Но он знал, что ничего не прошло. Все только начиналось. Скандал у соседей, письмо, ледяной взгляд Анны, детские слезы — все это были лишь первые раскаты надвигающейся грозы. А он стоял посреди поля, не зная, куда бежать, чтобы укрыться, и понимая лишь одно: его каменное сердце, которое он так лелеял все эти недели, оказалось не защитой, а тюрьмой. И плач его дочери был единственным ключом, который мог его оттуда выпустить. Но он боялся, что если он отопрет эту дверь, наружу вырвется нечто такое, с чем он уже не сможет справиться.
***
Утро началось с зыбкого, обманчивого спокойствия. Сергей молча пил чай на кухне, глядя в окно. Вера, с красными, опухшими от слез глазами, пыталась накормить детей завтраком. Воздух был густым, пропитанным невысказанным, словно перед грозой.
Раздался резкий, официальный стук в дверь. Не тот, что был вчера у Павла. Этот стук был сухим, казенным. Сердце Сергея екнуло. Вера замерла с ложкой в руке, ее лицо вытянулось от страха.
На пороге стоял молодой человек в строгом костюме и с портфелем. Рядом с ним — участковый милиционер, знакомый всем на улице, дядя Миша, но сейчас его лицо было недружелюбным и напряженным.
— Сергей Петрович Орлов? — спросил незнакомец, сверяясь с бумагой в руке. Его голос был безличным, как скрип пера.
— Я, — вышел вперед Сергей, чувствуя, как у него холодеют кончики пальцев.
— Мне поручено вручить вам официальное уведомление. На ваше имя и имя Веры Ивановны Орловой поступила жалоба о нарушении общественного порядка и морального облика советской семьи.
Сергей взял протянутый лист бумаги. Рука его не дрогнула, но внутри все оборвалось. Он пробежался глазами по тексту. Жалоба была составлена умело, без имен, но с такими точными деталями — ночные визиты, подозрительные отлучки, «неподобающее поведение, порочащее звание советского гражданина» — что не оставалось сомнений: автор — Анна. Она начала свою войну. И начала ее с самого опасного — с официального доноса.
— Это... это чушь какая-то, — проговорил Вера, подойдя к двери. Ее голос дрожал.
— Факты будут проверены комиссией по бытовым вопросам, — холодно парировал человек в костюме. — Вам рекомендовано явиться для дачи объяснений в пятницу, в 16:00.
Они ушли, оставив на пороге леденящий душу холод. Сергей медленно закрыл дверь. Он скомкал уведомление в кулаке. Комиссия по бытовым вопросам. Это был не просто скандал. Это было публичное клеймо. Испорченная репутация, выговоры на работе, пересуды соседей. Анна била точно в цель, не оставляя им шанса сохранить лицо.
Вера стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на него с животным страхом.
— Сергей... что нам делать? — прошептала она.
Он посмотрел на нее. На ее испуганное, постаревшее за ночь лицо. И впервые за все время он не увидел в ней объект своей ненависти, а увидел просто человека, загнанного в угол. Сообщника по несчастью.
— Что нам делать? — он с горькой усмешкой разжал пальцы, и смятый лист упал на пол. — Ты хочешь сказать, что мне делать. Это твой... друг, — он с трудом выговорил это слово, — и его супруга устроили нам такую жизнь.
В этот момент они услышали сдержанный плач Оли. Девочка стояла на лестнице, прижимая к груди куклу, и с ужасом смотрела на родителей. Андрей стоял рядом, бледный, сжав кулаки. Он все понимал. Понимал больше, чем следовало в его годы.
Сергей подошел к детям. Он опустился на колено перед Олей и взял ее за руку.
— Не бойся, зайка. Ничего страшного. Это какая-то ошибка.
— Они заберут нас? — всхлипнула девочка. — Как в страшной сказке? Заберут в детдом?
Эти слова ударили Сергея с такой силой, что у него перехватило дыхание. Детдом. Вот до чего они дожили. Его дети боятся, что их отнимут из-за грязных интриг взрослых.
— Никто нас не разлучит, — твердо сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Я тебе обещаю.
Он поднял голову и встретился взглядом с Верой. В ее глазах он увидел то же осознание, ту же боль, тот же страх за детей. Впервые за многие недели между ними промелькнуло нечто общее. Не любовь, не прощение. Но общая тревога, общая угроза. Война вышла за стены их дома и теперь угрожала самому дорогому.
Сергей поднялся. Он подошел к окну и увидел, как на соседском крыльце появляется Анна. Она была одета в светлое летнее платье, в руках у нее была садовая корзина. Она с невозмутимым видом принялась срезать розы, как будто ничего не произошло. Как будто она не подписала им только что смертный приговор их спокойной жизни. Она действовала белой перчаткой, не запачкав рук, и это было страшнее их криков.
Сергей сжал кулаки. Теперь он понимал. Молчание, наблюдение, выжидание — все это было бессмысленно. Враг не ждал. Враг атаковал. И чтобы защитить своих детей, ему придется вступить в бой. Но как сражаться с тенью? Как доказать, что твоя семья — не моральное уродство, когда против тебя играют по правилам, в которых все средства хороши? Ответа у него не было. Была только ярость. И страх. И щемящая боль за испуганные глаза своей дочери.
Продолжение в Главе 3 (Будет опубликована завтра в 08:00 по МСК)