Пятница. Я вернулся с работы уставший, но довольный — впереди были два дня отдыха с моей Леной. Наша двухкомнатная квартира, наше первое собственное гнездо, встретила меня запахом жареной картошки с грибами и тихим гулом работающего телевизора. Лена, моя жена, выпорхнула из кухни, обняла меня и чмокнула в щеку. От нее пахло домом, уютом и чем-то неуловимо сладким, как ее шампунь с ароматом ванили.
— Устал, котик? — спросила она, заглядывая мне в глаза.
— Есть немного. Неделя была сумасшедшая. А ты как?
— Нормально. С мамой болтала по телефону. Она что-то опять хандрит, — Лена вздохнула, и на ее лице промелькнула тень беспокойства.
Антонина Петровна, моя теща, была женщиной... своеобразной. Жила она одна в своем доме в пригороде, в часе езды от нас. Мы виделись по выходным, и каждый наш визит превращался в череду ее жалоб на одиночество, на болячки, на неблагодарных соседей. Она любила Лену до безумия, а ко мне относилась с вежливой прохладой, как к предмету мебели, который пока стоит на своем месте, но в любой момент может быть заменен на что-то более подходящее. Я старался не обращать внимания. Главное, что Лена была счастлива.
Интересно, что на этот раз? Опять давление скачет или кошка соседская под окном шумит? — подумал я, разуваясь в прихожей. Я любил наш маленький коридор, заставленный обувью, со старым комодом, который мы вместе реставрировали. Это было наше пространство. Наше.
— Она просила в гости приехать? — спросил я, проходя на кухню.
— Нет, наоборот. Сказала, чтобы мы не беспокоились, что у нее все под контролем, — Лена пожала плечами. — Голос был какой-то странный. Бодрый, даже слишком. Словно она что-то затеяла.
Мы сели ужинать. Картошка была восхитительной. За окном сгущались сумерки, город зажигал свои огни. Мы болтали о пустяках: о планах на выходные, о новом фильме, который хотели посмотреть. Я уже почти забыл о странном звонке тещи, погрузившись в теплую, расслабляющую атмосферу дома. Мы домывали посуду, когда в дверь настойчиво позвонили. Два коротких, требовательных звонка.
Мы с Леной переглянулись. Мы никого не ждали.
— Может, соседи? — предположила она.
— В девять вечера? Вряд ли.
Я пошел открывать, на ходу вытирая руки о полотенце. На пороге стояла Антонина Петровна. В своем лучшем пальто, с ярко накрашенными губами и горящими глазами. А рядом с ней, на площадке, возвышались два огромных, просто необъятных чемодана на колесиках. Я застыл, не зная, что сказать.
Она обошла меня, будто меня и не было, и с широкой улыбкой провозгласила, обращаясь к выбежавшей в коридор Лене:
— У меня сюрприз для вас! Я свой дом продала! Будем теперь жить все вместе!
Эти слова прозвучали как выстрел в оглушительной тишине нашей прихожей. Воздух стал густым и тяжелым. Я смотрел на ее сияющее лицо, на чемоданы, похожие на два саркофага, и чувствовал, как пол уходит у меня из-под ног. Наше уютное гнездо, наше пространство, наша тихая жизнь — все это в один миг оказалось под угрозой. Лена стояла с открытым ртом, ее лицо было белее мела. А теща, довольная произведенным эффектом, уже бесцеремонно вкатывала свои чемоданы в нашу гостиную. Сюрприз удался. Мой внутренний мир рухнул, не успев даже толком понять, что произошло. В голове стучала только одна мысль: Это конец. Это конец всему.
Лена первой пришла в себя. Она бросилась к матери, обняла ее, начала что-то сбивчиво говорить про то, как это неожиданно, как они не были готовы. Антонина Петровна отстранила ее с видом победителя.
— А зачем готовиться? Свои же люди! Леночка, где я могу расположиться? Ноги гудят, с этими переездами совсем себя измучила.
Я молчал. Я просто физически не мог издать ни звука. Я смотрел, как чужая воля, как стихийное бедствие, врывается в мой дом и начинает устанавливать свои порядки. Наш кабинет, маленькая комната, где стоял мой компьютерный стол и книжный шкаф, был безжалостно определен под спальню для тещи. Лена, пытаясь сгладить ситуацию, начала суетиться, предлагать чай. Антонина Петровна оглядела комнату критическим взглядом.
— Ну, тесновато, конечно. После моего-то дома. Ничего, обживемся. Стол этот твой, — она кивнула на мое рабочее место, — придется куда-то перенести. В угол гостиной, например. А то мне тут шкаф поставить некуда будет.
Мой стол. Мой угол, где я работаю, где лежат мои вещи. Уже не мой.
Я наконец обрел дар речи.
— Антонина Петровна, подождите. Как продали? Почему вы нам ничего не сказали? Мы же могли как-то помочь, обсудить все.
Она посмотрела на меня сверху вниз, хотя была ниже ростом.
— А что обсуждать, сынок? Решение принято. Дом большой, одной мне тяжело, да и опасно. А так — все деньги от продажи в надежном месте, в банке лежат. Вам же на будущее. На внуков. Буду теперь рядом, помогать вам. Ты вот, я смотрю, похудел. Леночка, ты что, мужа не кормишь? Я вас научу, как надо щи варить, настоящие, наваристые.
Она говорила это с улыбкой, но в ее тоне сквозила сталь. Она не спрашивала разрешения. Она ставила нас перед фактом. Лена посмотрела на меня умоляющими глазами. «Пожалуйста, не сейчас. Давай не будем скандалить». Я прочел это в ее взгляде и стиснул зубы. Ладно. Не сейчас.
Первая ночь была адом. Я лежал в нашей спальне и слушал, как за стеной теща ворочается, кашляет, как скрипит диван, который мы поспешно разложили. Лена тихо плакала рядом со мной.
— Кирилл, прости. Я не знала. Она ничего не говорила.
— Она всегда так делает, Лен. Всегда. Но это… это уже слишком.
— Что нам делать? Я не могу ее выгнать на улицу.
— Я не знаю, — честно ответил я. И я действительно не знал. Я чувствовал себя в ловушке.
Утро началось в семь часов. Нас разбудил грохот с кухни и громкий голос тещи, которая напевала какую-то народную песню. Когда мы вышли, нас ждал завтрак. Но не наш обычный — кофе и тосты. На столе стояла огромная кастрюля с манной кашей, густой, с комками.
— Вот! Полезный завтрак! — гордо заявила Антонина Петровна. — А то вы питаетесь всякой ерундой. И кофе этот ваш — отрава. Я вам цикорий купила.
Она уже успела сходить в магазин. На кухонном столе лежали пакеты с продуктами, которые мы обычно не покупали. Дешевые макароны, тушенка, пачки чая «Принцесса Нури». И цикорий. Я посмотрел на нашу кофемашину, которую мы купили в прошлом месяце, радуясь как дети. Теперь она казалась неуместным предметом роскоши.
Дни потекли, как вязкий, мутный кисель. Антонина Петровна взяла на себя роль хозяйки дома. Моего дома. Она переставила мебель в гостиной, «чтобы было по фэншую». Повесила на стены свои фотографии в аляповатых рамках. Наши книги, которые стояли на видном месте, были сдвинуты в самый дальний угол стеллажа, а их место заняли фарфоровые слоники и безвкусные статуэтки. Каждый вечер она оккупировала телевизор, включая на полную громкость бесконечные сериалы про несчастную любовь. Наши тихие вечера с Леной, когда мы могли просто обняться на диване и посмотреть фильм, исчезли. Мы сидели, как чужие, по разным углам, а между нами гремел телевизор и раздавались комментарии тещи.
— Ох, и дура же эта Катька! Я бы на ее месте этому Игорю такое устроила! — вещала она, обращаясь к нам.
Мы молча кивали. Спорить было бесполезно. Любая попытка отстоять свои границы натыкалась на стену обид и манипуляций.
— Я же для вас стараюсь! Хочу, как лучше! А вы неблагодарные! Я вам всю жизнь посвятила, дом продала, чтобы рядом быть, а вы…
Лена ломалась. Она была между двух огней. Она любила мать, чувствовала себя виноватой, но в то же время видела, как я страдаю. Мы начали ссориться. По ночам, шепотом, чтобы теща не услышала.
— Кирилл, ну потерпи немного. Она привыкнет, успокоится, — умоляла Лена.
— К чему она привыкнет, Лен? К тому, что это ее дом, а мы тут квартиранты? Она выживает нас из нашей же жизни! Я не могу работать, я не могу отдохнуть! Я прихожу домой как на каторгу!
Особенно меня настораживала история с деньгами. «В банке лежат», — говорила она. Но при этом постоянно жаловалась на дорогие продукты, на цены в аптеках. И ни разу не предложила помочь с оплатой коммунальных услуг или купить что-то существенное. Наоборот, она стала тонко намекать, что ей нужна новая кофточка, а ее сапоги совсем износились.
Однажды я застал ее в нашей спальне. Она стояла у комода и перебирала Ленины украшения.
— Антонина Петровна, что вы делаете? — спросил я так холодно, как только мог.
Она вздрогнула, но тут же нашлась.
— Да вот, порядок навожу. У вас тут все вперемешку лежит. Надо бы шкатулочку хорошую купить. Вот у меня была… в старом доме…
Я молча смотрел на нее. Ложь. Она просто любопытствовала. Или что-то высматривала. Чувство тревоги росло с каждым днем. Что-то было не так. Вся эта история с внезапной продажей дома и переездом казалась мне сплошным фарсом. Но я не мог найти доказательств.
Подозрения копились медленно, как пыль в углах, которые Антонина Петровна почему-то никогда не протирала, хотя постоянно говорила о чистоте. То она получала какой-то странный звонок и уходила разговаривать на балкон, плотно прикрыв за собой дверь. Говорила она шепотом, но я улавливал обрывки фраз: «…нет, они не знают…», «…нужно еще немного времени…», «…я сказала, что все в порядке…». Кому она это говорила? Какое время ей было нужно?
То я замечал, как она внимательно слушает наши с Леной разговоры о финансах. Когда мы обсуждали предстоящий отпуск, на который копили почти год, она тут же вклинивалась:
— Какой отпуск? Зачем деньги на ветер выбрасывать? Лучше бы ремонт на кухне сделали. Плитка у вас старая, немодная.
Она пыталась контролировать каждую копейку в нашем бюджете, хотя формально не имела к нему никакого отношения. Я начал чувствовать себя под микроскопом. Каждый мой шаг, каждая покупка подвергались ее немому осуждению. Лена этого будто не замечала или не хотела замечать.
— Мама просто экономная, она так привыкла, — оправдывала она.
Нет, Лена, это не экономия. Это что-то другое. Это похоже на отчаяние, которое она пытается скрыть за маской хозяйственности.
Однажды я вернулся с работы пораньше. Я забыл дома важные документы и решил заскочить за ними. В квартире стояла тишина. Я подумал, что теща ушла в магазин или гуляет в парке. Я тихо вошел в нашу спальню, и то, что я увидел, заставило меня замереть на пороге. Антонина Петровна сидела за моим столом, который теперь ютился в углу, и внимательно изучала бумаги из ящика. Это были наши с Леной документы: свидетельство о браке, документы на квартиру, мои рабочие контракты. Она не просто «протирала пыль». Она рылась в самом сокровенном.
В этот момент во мне что-то оборвалось. Вся та злость, раздражение и обида, что копились неделями, превратились в ледяное спокойствие.
— Что вы ищете, Антонина Петровна? — спросил я тихо.
Она подпрыгнула на стуле, выронив из рук какую-то бумагу. На ее лице отразился неподдельный ужас.
— Кирилл! Ты… ты почему так рано? Я… я просто хотела протереть здесь… пыльно очень.
— Не врите, — сказал я, делая шаг в комнату. — Я же вижу. Вы копаетесь в наших документах. Зачем? Что вам нужно? Где деньги от продажи вашего дома?
Ее лицо стало меняться. Ужас сменился растерянностью, потом обидой, а затем — агрессией.
— Да как ты смеешь! Со мной, со старой женщиной, так разговаривать! Я мать твоей жены! Я все для вас делаю!
— Нет! — я повысил голос, уже не в силах сдерживаться. — Вы ничего для нас не делаете! Вы разрушаете нашу семью! Вы лжете нам с самого первого дня! Я слышал ваши разговоры по телефону! Какое «время» вам нужно? От кого вы скрываетесь?
Она смотрела на меня с ненавистью. В этот самый момент в замке повернулся ключ, и в квартиру вошла Лена. Она увидела нас — меня, стоящего с искаженным от гнева лицом, и свою мать, съежившуюся на стуле с бумагами в руках.
— Что здесь происходит? — испуганно спросила она.
— Спроси у своей мамы! — выкрикнул я. — Спроси, зачем она роется в наших вещах! Спроси, куда на самом деле делись деньги от ее дома, которого, я уверен, уже давно нет!
Это было сказано наобум. Я просто собрал все свои подозрения в одну фразу. Но я попал в точку. По лицу тещи я это понял.
— Мама? — Лена подошла к ней. — Мама, это правда? Что говорит Кирилл?
Антонина Петровна молчала. Она только смотрела то на меня, то на дочь. Ее губы дрожали. И вдруг она разрыдалась. Громко, надрывно, по-старушечьи. Это были не слезы манипуляции. Это были слезы настоящего, глубинного отчаяния.
— Нет никакого дома! — прохрипела она сквозь рыдания. — Нету! И денег никаких нету!
Мы с Леной замерли. В комнате повисла оглушительная тишина, которую прерывали только всхлипы тещи.
— Как нет? — прошептала Лена. — Мама, я ничего не понимаю. Ты же сказала, что продала…
Антонина Петровна подняла на нас заплаканные, опухшие глаза. Вся ее спесь, вся ее властность испарились без следа. Перед нами сидела маленькая, напуганная, сломленная женщина.
— Я не продала его… У меня его забрали, — выдохнула она. — Я… я связалась с одними людьми… Они обещали помочь… вложить деньги выгодно, приумножить. Я поверила. Подписала какие-то бумаги… доверенность… Я думала, это для дела. А они… они просто переоформили дом на себя и выставили меня на улицу. У меня ничего не осталось. Ни копейки.
Она снова зарыдала, закрыв лицо руками.
Я смотрел на нее, и гнев внутри меня начал уступать место чему-то другому. Странной смеси жалости и брезгливости. Вся эта ложь, весь этот театр, все эти недели мучений для нас с Леной — все это было прикрытием для ее собственного стыда и глупости. Она не злая. Она просто слабая и до ужаса гордая.
Лена опустилась на колени перед матерью, обняла ее за плечи.
— Мамочка… ну почему ты сразу не сказала? Почему? Мы бы помогли, мы бы что-нибудь придумали!
— Стыдно было… — прошептала Антонина Петровна. — Так стыдно… Сказать вам, что я, старая дура, позволила себя так обмануть. Я хотела выглядеть сильной. Хотела быть полезной, нужной… А на самом деле я никто. У меня даже крыши над головой нет. Мне идти было некуда. Совсем некуда.
И тут она произнесла фразу, которая стала последним гвоздем в крышку гроба этой истории.
— Витя… это все Витя… брат мой… это он меня с этими людьми познакомил… Сказал, что свои, надежные…
Дядя Витя. Ее младший брат. Весельчак, балагур, который появлялся раз в год, занимал у сестры денег и снова исчезал. Лена рассказывала, что он всегда был ее слабым местом.
Это был новый поворот. Ее обманул не просто какой-то мошенник с улицы. Ее предал самый близкий, родной человек. Моя злость окончательно испарилась, оставив после себя лишь горький привкус чужой беды. Я вышел из комнаты, оставив их вдвоем. Мне нужно было подышать. Я стоял на балконе, вдыхая холодный осенний воздух, и смотрел на город. Мой дом больше не казался мне крепостью. Он стал убежищем для раненого, обманутого человека. И что с этим делать, я по-прежнему не знал.
После этого разоблачения атмосфера в доме кардинально изменилась. Ушла ложь, а вместе с ней и напряжение. Антонина Петровна сдулась, как проколотый шарик. Она больше не командовала, не давала советов и не включала громко телевизор. Она тихо сидела в своей комнате, выходя только для того, чтобы поесть или помочь Лене по хозяйству. Теперь ее помощь была другой — не навязчивой, а какой-то виноватой. Она мыла посуду, молча протирала пыль, стараясь быть как можно незаметнее. Иногда я заставал ее взгляд, устремленный в одну точку, и в нем была такая бездна отчаяния, что мне становилось не по себе.
Тем же вечером мы с Леной долго говорили. Впервые за много недель — по-настоящему. Без шепота, без упреков.
— Прости меня, — сказала она, положив голову мне на плечо. — Я была слепа. Я так хотела верить, что она просто заботится о нас, что не видела очевидного. Я заставляла тебя терпеть, и мне очень стыдно за это.
— Все нормально, — ответил я, обнимая ее. — Это же твоя мама. Я понимаю.
Мы решили, что не можем выгнать ее. Это было бы бесчеловечно. Но и жить так дальше было невозможно. Наша семья, наша маленькая ячейка, не выдержала бы такого испытания. Нам нужно было найти какой-то выход. Мы потратили все выходные на поиски. Изучали варианты, звонили по объявлениям. В итоге мы нашли для нее крохотную, но чистую однокомнатную квартирку в соседнем районе. Недалеко от нас, чтобы мы могли навещать и помогать. Мы решили, что будем оплачивать аренду из наших сбережений, тех самых, что мы копили на отпуск. Отпуск подождет. Спасение семьи было важнее.
Переезд был тихим и быстрым. Вещей у Антонины Петровны оказалось немного — два чемодана и несколько коробок с самым необходимым, что удалось забрать из старого дома. Я таскал эти коробки в ее новую квартиру. Она была такой маленькой, что казалась игрушечной после ее просторного дома и даже после нашей двушки. Когда мы занесли последнюю коробку, она подошла ко мне. Ее лицо было сморщенным, а в глазах стояли слезы.
— Кирилл… Прости меня. За все. Я столько горя вам принесла.
Я ничего не ответил. Я просто кивнул. Слова были не нужны. В этом кивке было все: и прощение, и понимание, и горечь от того, что все так обернулось.
Вернувшись в свою квартиру, я закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Тишина. Впервые за полтора месяца в моем доме была абсолютная, звенящая тишина. Никаких сериалов, никаких шагов за стеной, никаких чужих запахов. Воздух снова стал нашим. Я прошел по комнатам. Вот наш диван, на котором мы снова сможем сидеть вдвоем. Вот мой стол, который я завтра же верну на его законное место. Вот наша кухня, где снова будет пахнуть только нашим ужином. Это был мой дом. Наш с Леной дом. Мы отстояли его. Дорогой ценой, но отстояли. Я понял, что семья — это не только любовь и радость. Иногда это тяжелый груз, сложные решения и жертвы. И настоящая семья — та, что способна через все это пройти и не развалиться. А сюрпризы… сюрпризы я с тех пор не люблю. Особенно те, что приезжают с чемоданами.