Октябрь шёл к концу. Небо было серое, как старое полотенце, ветер гнал по улице мокрые листья, и казалось, будто сам город скорбит об ушедшем лете. Семилетний Петя стоял у гроба в чёрном отцовском пиджаке, который бабушка сняла с вешалки в шкафу. Он был ему очень велик, рукава свисали ниже ладоней, и Пете приходилось то и дело вытаскивать пальцы, чтобы не споткнуться об рукава.
Отец лежал в гробу так, будто спал. Усы торчали чуть вверх, как всегда, когда он читал вслух. Лицо было бледное, но не чужое. Петя не плакал. Он только смотрел и думал: «А завтра он встанет и скажет: “Ну что, Петруша, пойдём яблочко сорвём?”» Но завтра не наступило. На похоронах собралось человек двадцать — коллеги из школы, соседи и пара дальних родственников. Все говорили тихо, будто боялись разбудить его.
После похорон нас пригласили к адвокату. Сухой мужчина в очках, раскрыв кожаную папку, зачитал завещание. Голос его был ровный, без тени сочувствия:
— Дом, расположенный на улице Сосенка, домовладение №14, с прилегающим участком и постройками, перейдёт в собственность моего сына, Петра Алексеевича Соколова, по достижении им совершеннолетия. До того времени имущество находится под опекой нотариуса и не подлежит отчуждению.
Лидия Степановна, мать Пети, не смотрела на адвоката. Её пальцы теребили край чёрного платка, словно она пыталась что-то разорвать, но не решалась. Когда прозвучали слова «дом переходит сыну», её губы чуть дрогнули, будто кто-то уколол её иголкой. Но она ничего не сказала. Только кивнула, как будто соглашалась, хотя в глазах её читалось не согласие, а что-то другое типа обиды, а может быть и расчёта.
Через неделю после похорон она привела домой мужчину. Звали его Иван Петрович. Он работал на автозаправке, носил кожаную куртку и говорил очень громко, будто всё вокруг глухие. Петя сидел за кухонным столом и рисовал отца — с усами, в пиджаке, с книгой в руках. Иван Петрович заглянул через плечо и фыркнул:
— Опять этот умерший учитель? Живых-то не замечаешь что ли?
Мать промолчала. Она только взяла Петю за плечо и сказала:
— Пойдём к бабушке. Там тебе будет лучше.
Так он и уехал — с маленькой сумкой с вешами и с рюкзаком, в котором лежала памятная тетрадка. В ней отец писал ему короткие записки: «Петруша, не забудь вымыть руки!», «Сегодня будет гроза, надень дождевик». У него было такое чувство, будто его вытаскивают из тёплой воды на холодный ветер.
Дом на Сосенке остался позади. В окне виделся силуэт матери и Ивана Петровича, стоящих рядом. Петя не обернулся. Он знал: отец бы это не одобрил.
А через месяц мать вышла замуж. Свадьба была скромной, но весёлой. Играла гармошка, гости пили шампанское из пластиковых стаканчиков. Петя узнал об этом от бабушки, которая, вздохнув, сказала:
— Жизнь, Петруша, не стоит на месте. Кто-то уходит, кто-то приходит. Главное помнить, кто тебя любил по-настоящему.
Он кивнул. И в тот вечер впервые перечитал завещание. Петя не то чтобы понял все слова, но почувствовал дом — это последнее что осталось от отца. А мать… мать уже не та.
Петя рос в доме деда и бабки среди старых книг, запаха квашеной капусты и тишины, которую нарушало только тиканье напольных часов. Там было спокойно. Там никто не требовал называть чужого человека «папой». Там помнили отца — не умершего, а как живого: с его привычкой пить чай с лимоном, его усами и любовью к «крыжовнику» и «степи».
Мать приезжала раз в год, обычно весной, когда таял снег и на улицах пахло сырой землёй. Она привозила конфеты, гладила сына по голове и говорила:
— Ты у меня хороший мальчик.
Потом садилась за стол, пила чай, расспрашивала деда о пенсии, а бабушку о здоровье, и уезжала, даже не оставаясь на ночь. Петя молчал. Он давно перестал спрашивать: «Когда ты заберёшь меня домой?» — потому что понимал, домой его не позовут.
Однажды, когда ему исполнилось пятнадцать лет, он проходил мимо своего дома на Сосенке. День был пасмурный, но тёплый. Так бывает только в мае. Петя остановился у калитки. В саду цвела яблоня — та самая, под которой, сидя на скамейке, отец читал ему стихи. На веранде сушилось бельё. На окнах висели новые занавески, которых раньше не было. Он постоял немного, глядя на окна второго этажа: одно было из его комнаты, два — в родительской спальне. Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вышла девушка лет восемнадцати в халате, с распущенными волосами.
— Ты чего тут? — спросила она, щурясь от света.
Петя не сразу ответил. Он узнал её. Это была Вера, дочь Ивана Петровича. Он видел её однажды, когда мать приводила её в гости к деду со словами «Пусть познакомятся, всё-таки семья». Тогда Вера сидела, скрестив ноги, жевала жвачку и даже не смотрела на Петю.
— Хотел… посмотреть, — наконец сказал он.
— Смотреть? — фыркнула она. — Это не музей. Это дом. И он не твой.
Петя молчал. Он не стал спорить. Просто вошёл. Не потому что имел право, а потому что ноги сами понесли. В прихожей пахло новой краской и луком. На вешалке висели чужие пальто. В гостиной стоял новый диван, новый большой телевизор и кругом в рамках стояли фотографии, на которых его не было.
Он поднялся наверх. Его комната была первой слева. Дверь оказалась открыта.
Кровать была другая и стол не его. На стене красовались плакаты с певцами, которых он даже не знал. На подоконнике рос кактус в кружке из-под йогурта. А на тумбочке так же стояла его старая жестяная коробка, в которой он хранил марки и записки отца. Она лежала полуоткрытой, будто в ней недавно рылись.
— Эй! — раздался голос за спиной. Вера стояла в дверях, скрестив руки. — Ты вообще понимаешь, что зашёл в чужую комнату?
— Это была моя комната, — тихо сказал Петя.
— Была, — передразнила она. — А теперь моя. Так что уходи. И не смей сюда больше соваться.
Он вышел, спустился по лестнице. На кухне сидел Иван Петрович, который читал газету. Он Поднял глаза и усмехнулся:
— А, наследник явился. Ну что, осмотрел своё царство?
Петя не ответил. Он вышел на улицу, захлопнув за собой калитку чуть громче, чем нужно.
Дом всё ещё стоял на том же месте. Но внутри него жили чужие люди. И даже память об отце, казалось, стёрлась, как пыль с подоконника.
Вечером он рассказал всё бабушке. Она вздохнула, налила ему чаю и сказала:
— Не держи зла, Петруша. Злость как камень в кармане: тянет вниз, а пользы от неё никакой.
— Я не злюсь, — ответил он. — Просто… дом стал чужим.
Бабушка помолчала, глядя в окно.
— А по бумагам то он твой, — сказала она наконец. — И это главное.
Петя кивнул. Но в ту ночь долго не мог уснуть. Ему снилась его комната с деревянным столом, полкой для книг и видом на яблоню. А потом входила Вера, брала его коробку и бросала в печку. Он проснулся с комом в горле.
С тех пор он больше не подходил к дому на Сосенке. Но в мыслях возвращался туда часто, особенно по вечерам, когда начинало темнеть. Три окна второго этажа казались ему тремя глазами, которые смотрят в никуда.
Петя окончил университет с дипломом журналиста. Он устроился работать в редакцию и начал откладывать деньги. Жил скромно: снимал угол у старого приятеля, ел овсянку на воде, ходил пешком даже в дождь. Бабушка и дедушка старели. Дед всё чаще кашлял по ночам, бабушка забывала, куда положила очки. Петя навещал их каждую неделю, приносил лекарства, чинил подтекающий кран, читал вслух газету, так, как когда-то отец читал ему.
Однажды, сидя за чаем, дед сказал:
— Ты бы, Петруша, подумал о своём деле. Редакция мелкая. Человек должен строить что-то своё, пока руки работают.
Петя кивнул. Он и сам об этом думал. Но где взять стартовый капитал? Тогда бабушка, помолчав, тихо произнесла:
— А дом-то твой… Ты ведь можешь сдать его. Или… начать там своё дело.
Он не сразу ответил. Дом на Сосенке — это не просто стены и крыша. Там жила память. Но память, как оказалось, давно вытеснили чужие голоса и чужие запахи.
Он написал матери письмо. Вежливо, без упрёков:
«Лидия Степановна, мне двадцать четыре. Я хочу сдать дом в аренду, чтобы открыть собственную редакцию. Прошу вас и вашу семью освободить помещение в течение трёх месяцев. Готов обсудить любые разумные условия».
Письмо долго оставалось без ответа. Ни звонка, ни письма. Только тишина.
Тогда он пошёл сам.
День был пасмурный, но тёплый, как будто природа не знала, плакать или радоваться. Петя подошёл к калитке. В садуросла та же яблоня, но теперь под ней стоял детский манеж. На веранде стояла коляска. Дом выглядел ухоженным, даже нарядным.
Дверь открыла мать. Она постарела. Её лицо осунулось, волосы поседели, взгляд был уставший, но твёрдый. Увидев Петю, она на миг замерла, потом выдавила неестественную улыбку.
— А, это ты… — сказала она, не открывая дверь до конца. — Что привело?
— Хотел поговорить о доме, — ответил он.
— Опять? — Она вздохнула, будто он отбирал у неё последнюю копейку. — Заходи, если уж пришёл.
В прихожей пахло духами и чем-то сладким — детским кремом, наверное. Из кухни вышла Вера. Беременная, в домашнем халате, с лицом, полным презрения.
— О, наследник явился, — сказала она, не здороваясь. — Решил проверить, не украли ли у тебя стены?
Иван Петрович сидел в гостиной, смотрел телевизор. Он поднял на него глаза, кивнул, как будто видел Петю вчера.
— Ну что, решил забрать дом? — спросил он, не выключая звук. — А налоги кто платит? Крышу чинил кто? Ты же и не заглядывал сюда пятнадцать лет.
— Я платил налоги, — тихо сказал Петя. — Каждый год. По почте. Квитанции есть.
— Ах, квитанции… — усмехнулся Иван Петрович. — А кто здесь живёт? Кто дрова таскал зимой? Кто окна мыл? Ты? Нет. Мы. Так что дом то наш.
Мать молчала. Она стояла у двери, скрестив руки, будто защищалась от ветра.
— Я не хочу ссоры, — сказал Петя. — Просто даю три месяца. Чтобы вы нашли жильё.
— Три месяца? — фыркнула Вера. — А я через два рожаю! Ты хочешь, чтобы я рожала на улице?
— Нет, — ответил он. — Хочу, чтобы вы съехали из моего дома.
В комнате повисла тишина. Только телевизор бормотал что-то про погоду.
Мать наконец заговорила:
— Ты не имеешь права так говорить. Отец бы не одобрил.
Петя посмотрел на неё. Впервые за много лет ответил ей прямо.
— Отец завещал мне дом, — сказал он. — Не тебе. Не им. Мне. И если он бы знал, что ты выгонишь сына, чтобы пустить чужих… он бы не оставил тебе даже платка.
Она отвела взгляд. Губы дрожали, но слёз не было. Только обида — та, что копилась годами.
— Он умер, — сказала она глухо. — Смирись.
— Я смирился, — ответил Петя.
Он вышел. На улице задул ветер. Он постоял под яблоней, где когда-то отец читал ему книги. Потом достал телефон и набрал номер адвоката.
— Начинайте процедуру, — сказал он. — Я больше не хочу быть добрым.
В тот вечер он сидел у деда, пил чай. Дед молчал долго, потом спросил:
— Тяжело?
— Да, — сказал Петя. — Но легче, чем молчать.
Дед кивнул. Он знал: иногда справедливость — это не месть. Главное во время потребовать своё, когда все молчат.
В годовщину смерти отца Петя устроил поминки у церкви — той самой, где отец крестил его и где каждое воскресенье читал Евангелие вслух. Петя накрыл скромный стол под навесом: каша, компот, булочки, чай в термосах. Пришли бедные, старушки с сумками, дети с грязными коленями. Он раздавал им тетради: «Пусть учатся».
Он пригласил и мать. Он написал ей письмо — вежливо, без упрёков, как учила бабушка:
«Лидия Степановна, завтра в три часа у Спасо-Преображенской церкви будет поминальная молитва по Алексею Ивановичу. Буду рад, если вы придёте».
Письмо осталось без ответа. Ни «да», ни «нет», ни даже «спасибо». Просто тишина.
На следующий день, стоя у стола с кашей, Петя всё же оглядывался. Не надеялся. что она придёт. Мимо прошли соседи, учительница из школы, даже старый почтальон, который знал отца с юности. Матери не было.
Вечером он пошёл к дому на Сосенке. Не с угрозами, не с бумагами, а просто пошёл. Может, хотел увидеть её лицо. Может, надеялся, что она скажет: «Прости, я не смогла…»
Дверь открыла Вера с огромным животом. Она стояла в халате, босиком, с лицом, полным раздражения.
— Ты опять? — спросила она, не здороваясь. — Что тебе нужно?
— Мама дома? — спросил Петя.
— Нет. И даже если бы была — не пустила бы. Ты же знаешь.
— Я приходил не за этим. Просто… хотел, чтобы она знала: я помянул отца. По-человечески.
Вера фыркнула.
— Это было сто лет назад. Забудь уже.
Петя посмотрел на неё. В её глазах не было злобы, а только усталость и привычка быть в центре внимания.
— Это мой отец, — сказал он тихо. — И это не твоё дело.
Она закатила глаза и захлопнула дверь. Это было сделано так громко, что в саду взлетели вороны.
На следующий день мать позвонила. Голос был сухой, будто она говорила через тряпку.
— Зачем ты приходил?
— Хотел пригласить на поминки.
— Я не могла. У Веры было обследование.
— Ты могла прийти на полчаса. Или хотя бы написать.
Она промолчала. Он потом добавил:
— Боишься, что я напомню, как ты выгнала сына через месяц после похорон отца?
Она ответила глухо:
— Он умер. Смирись.
— Я смирился, — ответил он. — А ты вот нет. Ты до сих пор злишься, что он не оставил дом тебе.
Она бросила трубку.
Петя сидел у окна. Рядом дед читал газету, а бабушка вязала носки. Никто не спрашивал, что случилось. Они знали: слова не нужны, когда боль аидна в каждом жесте.
На следующее утро Пётр пошёл к адвокату.
— Начинайте процедуру выселения, — сказал он. — Я больше не хочу быть добреньким ради тех, кто меня не ценит.
Адвокат кивнул.
Через неделю им пришёл первый официальный документ. Через тридцать дней они должны были освободить помещение.
Выселение происходило серым утром в конце октября. Прошло ровно пятнадцать лет после дня ухода из жизни отца. Дождь шёл мелкий и противный. Петя приехал не один: с ним был адвокат и двое полицейских. Это были молчаливые люди, которые давно перестали удивляться семейным драмам.
Иван Петрович стоял на крыльце с хоккейной клюшкой в руке. Вера — в пальто поверх халата, с лицом, полным злобы и слёз. Мать в старом платке пряталась за их спинами, как за щитом. Она не смотрела на сына. А смотрела в землю, будто боялась увидеть в его глазах то, что давно знала сама.
— Ты даже не представляешь, с кем связался! — бросил Иван Петрович, но голос его дрожал.
Полицейский молча показал удостоверение.
— Освободите помещение. У вас три часа.
Никто из них всерьёз не сопротивлялся. Клюшку отобрали. Вера, проходя мимо Пети с коробкой детских вещей, прошипела:
— Ты выгнал беременную женщину на улицу. Помни это.
Он не ответил. Он стоял под яблоней — той самой, что цвела каждую весну, даже когда в доме жили чужие. Листья с неё давно облетели, но это была память, которую не стереть ни временем, ни чужими голосами.
Через три часа дом опустел. На подоконнике в бывшей комнате Пети осталась чашка с остатками чая. На кухне лежала детская ложка. В прихожей остались следы от грязных ботинок. Но сам дом очистился от чужих людей.
Петя обошёл все комнаты. В гостиной — след от телевизора на стене. В спальне — вмятина от чужой кровати. В его комнате — пусто. Только на полу лежала жестяная коробка. Та самая. Он поднял её. Внутри неё лежали марки, записки отца, высушенные цветки яблони. Всё-таки не выбросили...
На следующий день в дом въехала молодая учительница с сыном. Она пришла к Петру, чтобы подписать договор. Она говорила спокойно, глядя прямо в глаза. Её сын, мальчик лет шести, сразу побежал в сад к яблоне.
— Можно мы посадим здесь цветы? — спросила она.
— Конечно, — сказал Петя. — Дом любит, когда за ним ухаживают.
Он не стал заходить внутрь. Просто постоял у калитки, глядя, как они распаковывают коробки. Потом он пошёл к деду.
Дед сидел на лавочке у дома, грелся в осенних лучах солнца. Увидев Петю, кивнул:
— Ну что, освободили?
— Да.
— Сердце болит?
Петя сел рядом. Помолчал.
— Болит. Но не так, как раньше.
Дед положил на его колено сухую, тёплую руку.
— Ты поступил правильно.
Петя кивнул. Ветер шелестел опавшими листьями. Где-то вдалеке звонил колокольчик на церкви. Жизнь шла дальше. А дом в Сосенке снова стал его домом.
Друзья! Напишите в комментариях, правильно ли поступил сын с новой семьёй матери? Подпишитесь, поставьте лайк!
Прочтите ещё этот интересный рассказ: