«К тебе через забор лазил... сколько раз имя твое повторял... доверяясь, засыпал на горячем твоем плече... Дура и дура... Кур тебе пасти... Ладно... Кончено...» В фильме эти слова сказаны прямо Анне (в несколько сокращённом виде, так как временны́е рамки основательно смещены), в романе это мысли царя, но суть остаётся прежней.
Если Евдокия мечтала, чтоб они с Петром «вместе говели, заутреню стояли бы», то Анна хотела «безмятежной жизни», как у простой бюргерши. Она чувствует себя счастливой на мызе, где «смотрела за удоем, за кормлением птицы, считала яйца, сама резала салат к завтраку». Но в это счастье никак не вписывается поведение царя: «То понаедут подвыпившие русские, наследят, накурят, побьют рюмки, насыплют пеплу в цветочные горшки, или — хочешь не хочешь — наряжайся, скачи на ассамблею — отбивать каблуки». А больше всего огорчает, что «он никогда не предупреждал, что тогда-то будет обедать или ужинать и сколько с ним ждать гостей», и не внял просьбе «Мой ангелочек, будет меньше напрасных расходов, если изволите предупреждать меня всякий раз о приезде» («Пётр изумлённо взглянул, нахмурился, промолчал, и все продолжалось по-прежнему»).
Когда начался этот внутренний разлад? Может быть, когда приехал Пётр после смерти Лефорта? Он будет говорить «вполголоса, будто дивясь, что смерть так неразумно оплошала», вспоминать о прошлом, а она «не приготовилась — не знала, что ответить».
И не в силах понять её: сначала «всхлипнув носом, полным слёз, пробормотала, что Францу, наверно, хорошо сейчас у Бога. Петр странновато взглянул на неё». А затем снова свела разговор к быту: «Питер, вы ничего не ели с дороги, прошу вас остаться откушать. Как раз сегодня ваши любимые поджаренные колбаски». И «с тоской видела, что и колбаски его не прельстили».
Почему в жизнь её входит саксонский посланник Кенигсек? Что ему нужно от Анны? Толстой укажет, что его «беспечно-наглые, водянистые глаза ласкали Анхен»; вспомним его предложение: «Вам нужен верный друг, прелестное мое дитя. Вам некому поверять тайн... Поверяйте их мне... С восторгом отдаю вам себя...» И очень важно добавление: «На вас смотрит Европа». Любовь ли это? Мне кажется, ему нужно установить связь, узнавать замыслы царя. Влюблённость в Анну он, мне думается, только разыгрывает. Главное в его замыслах - «Чуть побольше остроты ума и честолюбия у этой нимфы, — с ней можно делать историю». Он и стремится это честолюбие развить. Ведь Анна задаст ему явно волнующий её вопрос: «Почему король Людовик не женится на мадам Ментенон?» (на самом деле, Ментенон с 1683 года была морганатической женой Людовика). А слышит в ответ: «Разве значение королевы может сравниться с могуществом фаворитки? Королева — это лишь жертва династических связей. Перед королевой склоняют колени и спешат к фаворитке, потому что жизнь — это политика, а политика — это золото и слава. Король задёргивает ночью полог постели не у королевы, — у фаворитки... На горячей подушке поверяются самые тайные мысли. Женщина, обнимающая короля, слушает биение его сердца. Она принадлежит истории». Ясно же совершенно, что ему нужно, чтобы Анна играла именно такую роль в жизни Петра, а он, её сердечный друг, мог играть свою роль в европейской политике и послужить своему королю, который, по его словам, «в каждом письме справляется о "нимфе кукуйского ручья"».
Но мы очень быстро убедимся в неспособности Анны к такой миссии. Пётр привезёт к ней «на тайный обед» Иоганна Паткуля и генерала Карловича. Он всем будет подчёркивать, что гости – у него дома (даже парик Анне вручит: «Возьми гребень, расчеши, Аннушка. За столом буду в волосах, как ты велишь... Нарочно за ним солдата посылал»).
А она попытается «делать политес», но все её попытки вести светский разговор не находят отклика; её «политические обещания» («Но вот скоро, Бог даст, с турками замиримся — велим всем носить венгерское и немецкое платье, улицы будем мостить камнем, разбойников из Москвы выведем») и указания, как вести себя с нечистыми на руку торговцами («Нужно приказывать своему холопу брать такого человека и тащить в земскую избу, там его хорошенько отколотят батогами»), вызывают лишь презрительные усмешки.
И ещё более неудачной станет её попытка вмешаться в разговор, когда гости, стремясь получить согласие Петра на участие в готовящейся войне, расскажут о шведском короле. «Анна Ивановна неожиданно для всех проговорила с презрением:
— Нечего сказать, — король! Такого Карлу с одним нашим Преображенским полком можно добыть...
К ней все повернули головы. Кенигсек приложил ко рту платочек. Петр — негромко:
— Вот уж это, Аннушка, не твоего ума дело. Скажи-ка лучше вздуть свечи».
И будет всё же сближение с Кенигсеком (Сёстры Буйносовы сплетничают: «Кобылица она, немка... Вся Москва про Кенигсека шепчет, один государь слеп...»)
И будет горький для Петра вечер, когда на Красную горку (напомню, что, по народным традициям, это день молодёжных гуляний, хороводов и сватовства, день, когда возобновлялись венчания, запрещённые во время Великого поста, - словом, день любви), он, устав заниматься делами и затосковав, поедет к Анне – и застанет у неё игру в карты (с пастором Штрумпфом, Кенигсеком и герцогом фон Круи), а затем, хоть Анна и «вскрикнула радостно», — «всё же ему померещился, мелькнувший отсветом, ужас в её прозрачно-синих глазах». И поймёт, что пришёл не вовремя, что хозяйка просит гостей не уходить «голосом более жалобным, чем полагалось бы для вежливости», и вдруг увидит: «Жирная складочка набежала на ясный лоб Анхен (раньше этой складочки не замечалось)».
И уйдёт, оставив всё общество продолжать прерванные занятия, а сам найдёт утешение у какой-то женщины в «простом дворе»…
А потом, после нелепой гибели Кенигсека в Шлиссельбурге, будет открытие её измены, когда на теле погибшего найдут медальон с портретом Анны и письма «от неё же к Кенигсеку, глупые, слащавые, — размягшей бабы». И горькое непонимание: «Ну, скажи, пожалуйста. (Усмехаясь, качал головой.) Променяла... Не понимаю... Лгала. Алексашка, лгала-то как... Всю жизнь, с первого раза, что ли?.. Не понимаю...» Но Меншикова, пытавшегося что-то сказать («Падаль, мин херц, стерва, кабатчица... Я давно хотел тебе рассказать...»), сразу оборвёт: «Молчи, молчи, этого ты не смеешь... Пошёл вон!»
А дальше будут лишь упоминания, что Пётр, вернувшись в Москву, «велел Алексашке поехать к ней, взять у неё нашейный, осыпанный алмазами, свой портрет, — прочих драгоценностей, равно и денег, не отнимать и оставить её жить, где жила (захочет — пусть уезжает в деревню), но отнюдь бы никуда не ходила и нигде не показывалась». Он «с корнем, с кровью, как куст сорной травы, выдрал эту женщину из сердца. Забыл». И не желал слушать никаких оправданий.
А ещё позднее узнаем, что Анна «жила всё в том же доме, построенном для неё Петром Алексеевичем», и занималась ростовщичеством.
И, чтобы подвести окончательные итоги, - несколько слов уже не о романе.
В 1711 году Анна вышла замуж за прусского посланника Георга-Иоанна фон Кейзерлинга (на столкновении того с Петром и Меншиковым предпочту не останавливаться), умершего через несколько месяцев после свадьбы; овдовев, три года вела тяжбу за курляндское имение мужа и вещи, находившиеся при нём, со старшим братом покойного — и получила всё, что хотела.
Умерла она 15 августа 1714 года от скоротечной чахотки, оставив всё состояние последнему возлюбленному – пленному шведскому офицеру.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь