Москва навылет 27. Начало тут
Нас пугали чужими танками, а мы боялись только своих сомнений.
С утра пришла тревога: в тупике сортировочного разъезда у Междуреченска — бронетехника. «Для устрашения» такни, которые введут в город, если мы не остановимся в своих требованиях.
Слова тяжёлые, как буксирная цепь: одну мысль зацепит — потянет весь состав.
— Поеду сам, — сказал я. — Проверим глазами, а не ушами.
Взял двоих практикантов — Павла Ушакова и Юрия Зимина. Парни смущённые, но цепкие. С ними проще — у них ещё не отлита в привычку та самая «рабочая обречённость», которая умеет «лучше знать».
Дорога заняла меньше часа. Сортировка — как скелет железного зверя: стрелки щёлкают, ветки уходят в серый лес пакгаузов. Мы шли между платформами, как по рёбрам. Корпуса танков — без башен, башни — без стволов, траки — навалом, двигатели — как повыдранные сердца.
На сорока восьми платформах — списанный хлам, матёрый, металлический, но уже без воли. У замыкающих теплушек — «живые»: прапорщик, пара сержантов, шестеро рядовых. Пахнут табаком и деповским маслом. Разговор короткий: «на переплавку на КМК», «долго стоять», «про забастовку не знаем». Рассказываем — слушают как про чужую планету.
— Боевого ничего? — уточнил я.
— Только отчётности, — пожал плечами прапорщик.
Возвращался спокойнее, но не легче. Склады из металла — это не «страх», это декор к страху. И всё же мы приняли: следить за тупиками и дальше.
В мире, где ложь похожа на правду, проверка — единственная религия, которая приносит пользу.
***
Два часа ночи, четырнадцатое июля 1989 года. Комитет — полный состав. Прибыла делегация «шахт-миллионеров»: «Зыряновская», «Капитальная», «Нагорная», «Распадская», «Юбилейная». Штабели наград на лацканах — как витрины. Секретари парткомов садятся в кресла; нам кивают на стены: «встаньте». Психология — как из учебника: «поставить по рангу». Мы даже не сдвинулись с места. Вы перед нами должны вставать, мы - народ, а вы то кто?
— Изложите, — говорю ровно. — По делу.
Они выкатывают лекцию про «историческую миссию класса» и «недопустимость саботажа». Хитрый сахар старого сиропа: глотнёшь — станет липко и стыдно. Мы слушали молча. Потом я сложил руки на груди, чтобы не швырнуть в них из чистой мужской усталости то, что не положено швырять.
— В нашем доме — наш уклад, — сказал я. — Мы вас не звали. Чужого не берём. Своё забираем.
Кто-то из наших добавил с той самой шахтёрской прямотой, которую ценят, когда поздно юлить.
«Орденоносцы» сбились с ритма, переглянулись, поднялись вместе "с креслами" — и вышли, не оглядываясь. Мы выдохнули: не потому что «победили», а потому что устояли — внутри.
К четырём утра к забастовке митингово примкнули другие отрасли: металлурги, химики, врачи, учителя, транспортники и лётчики.
Площадь загудела как трансформатор: ток пошёл.
***
В пятом часу привели «артель подпольных виночерпиев» — решили на массовке заработать по-простому: продавать пойло с машины. Мы даже не спорили. Машины — на прикол до конца забастовки. Пойло — в канализацию. Зелёный змей не умеет стоять рядом с дисциплиной — только жаловаться.
Созвонились с Советами на юге Кузбасса. Предложили мораторий на продажу алкоголя до окончания забастовки. Нас поняли. К обеду решения приняли, в Новокузнецке — повсеместно. Для свадеб и поминок — исключения: по заявке, под контролем стачкомов, «разумные объёмы». Остальным — «извините».
Мы знали, что сейчас каждый стакан будет работать против нас лучше любого провокатора.
Из соседних областей полез «бизнес»: от суррогата до коньяков. Наши заставы разворачивали: «Пойло — на слив. Тачки — на обочину. Колёса — в стачком на хранение». И было в этом что-то правильное и стыдное одновременно: пару застав на подступу к городу возглавили те самые мужики, кто ещё вчера унижался за «стопарь». Они стояли жёстко — будто выкупали вину перед своими.
В Осинниках случилась «свадьба до срока». Попросили меня приехать в город, чтобы разобраться в ситуации. С одной стороны орут как сумасшедшие «невестины», с другой — наши. Я попросил пригласительный.
— Есть, — уверенно достали.
Дата — двадцать восьмое июля. Сегодня — четырнадцатое.
— По-честному? — спросил я мягко. — Или «как всегда»?
Молчание. Глаза в сторону. Я положил пригласительный обратно.
— Отложим. Получите 28-го утром. И свадьбу не испортим, и город не продадим.
Проголосовали единогласно. Никто не хлопал. Просто стало тихо — как бывает после правильного решения.
***
К десяти утра позвонил Геннадий Мирошников, председатель райсовета. Голос деловой, без «рыданий по порядку».
— Срочно в районный забастком. Назревает.
Через час мы уже спорили у карты. К забастовке присоединились двадцать восемь предприятий: коммуналка, сервис, транспорт, здравоохранение. Если все они остановятся — город ляжет. Значит — думать, а не позировать.
— Делать общее, — сказал Трунов. — Но без «всё выключить».
— Согласен, — кивнул Шавров. — Солидарность — без остановки жизненных систем.
К двум дня трансформировали «Забастком угольщиков района» в «Забастовочный комитет Куйбышевского района». Формула простая: шахты — в активной остановке; отрасли — в солидарном режиме, работая. По одному связному от каждого коллектива — в комитет. Патрули — единый центр. Власть райсовета — рядом, не поперёк.
Это был случай редкий до невозможности: совет поддержал людей против партийной вертикали. Мы молча отметили это внутри — как в шахте отмечают редкую жилу: не шумят, чтобы не сглазить.
К шестнадцати часам «миллионерские» шахты — те самые, с ночной «лекцией» — объявили о вступлении в забастовку. В комитет формально не вошли, но поддержали наши требования. Понты кончились там, где началась реальность.
***
В регион спешно прилетел первый зампред Совмина РСФСР Фикрят Табеев. Его, как школьника, взяли под локоток областные партийные шефы — возили, показывали «всё важное», но бастующих — аккуратно обошли. Это смешно и грустно: от города к городу — без площади. Как раньше водили иностранных гостей — мимо очередей и мокрых подвалов.
К девяти вечера я вернулся из Высокого и Калтана: гудели площади, пахло мокрой фанерой плакатов. Там беседовал с обычными людьми — честно, без жирных слов. Читал наши сорок два пункта, объяснял, где стоим. Женщины говорили первыми — и говорили так, что у мужиков застывали лица.
Чужих слёз не бывает, когда это слёзы твоих. После выступлений один старший горняк подошёл к жене и тихо сказал: «Прости». У нас в городе это слово произнести тяжелее, чем мат отжать. Площадь поддержала всё. «До победы». Это не лозунг — это договор.
***
В одиннадцать вечера связь работала как швейная машинка — стежок за стежком. Из Кемерово: завтра приедет руководство области. Звонок из Москвы — «гроза по проводу», Валерий Киселёв ответил:
— С кем говорю?! — в трубке голос как металл.
— Киселёв. — Чётко ответил Валерий.
— Здесь Секретариат Совета Министров СССР! Вы понимаете, что вы делаете?! Вы — государственные преступники! Враги народа! На вашей совести саботаж! Вам небо станет с овчинку!
Пауза — и голос Валерия, уже с той улыбкой, за которую я его люблю:
— Назовитесь по имени.
— Вы что, не поняли?! Совет Министров СССР!
— Так вы уже не секретариат, а Верховный Совет? Тогда мы — Папы Римские. — И положил трубку.
Мы рассмеялись — негромко, но так, как смеются шахтёры, когда в забое треснуло брёвнышко, а порода «устояла»: напряжение вышло, держим.
Больше карательных звонков не было.
***
Два часа пятнадцатого. Дежурю. Морозов только что сменился, ушёл, сказав «не усни». Голова ватная, в глазах песок. Между звонками делаю записи для своего стачкома — наш «гроссбух совести»: кто зашёл, кто вышел, что решили, кого ждать, где узкое место.
Звонок из аэропорта:
— Прибыл грузовой борт с моющими средствами. Получатель — «Забастовочный комитет горняков юга Кузбасса». Срочная выгрузка. Простой — за вами.
Я включил громкую связь. Комната встрепенулась. Обсудили за две минуты: не ловушка ли? Название нашего нового органа — в накладной. Значит, нас «видят». Значит, будут «рядом».
Едем. Аэропорт — наш район, наши люди. На месте выясняется: формально груз адресован городскому забасткомитету, а получить можно при наличии юрлица, хоть кооператива. Поза вчерашнего дня — сегодня как «закон».
— Нужно? — спрашивает дежурный начальник смены. — Или «как скажете»?
— Нужно — городским, — отвечаю. — Нам — не нужно играть в бумажные статусы. Переадресуйте исполкому. Мы не рынок. Мы — переговоры.
Едем обратно. В диспетчерской остаётся короткий «мостик» — на будущее. Людям важно видеть, что с ними говорят не по бумаге, а по делу.
По пути заезжаю в управление — не спится. Уголь нашего района «горячий»: в отвалах через двое суток — самовозгорание. Сидим у карты, считаем: если не начать перевалку, само воспламенится — и нас обвинят. Решение — отправить уголь сельским потребителям Алтая по цене транспорта: и огонь предотвратим, и людям поможем. Звоню в комитет — подтверждают. Тут дисциплина — лучшее топливо.
К девяти утра — новая волна. В комитет входят представители коксохимов и обогатительных фабрик: КМК, ЗСМК, «Сибирь», «Мысковская», «Томусинская», «Калтан». У забастовки выросли руки до металлургии. Пахнет не только углём — жаром доменных печей. Север и центр Кузбасса за ночь тоже встали. Центр страны переходит на прямую связь, минуя «фильтры».
Когда система теряет доверие к своим же отчётам — она вдруг начинает звонить тем, кого вчера называла «неуправляемыми».
Угольные разрезы — «Ерунаковский», «Красногорский», «Сибиргинский», «Ольжерадский», «Томусинский» — заходят в комитет с протоколами. «Листвянский» и «Талдинский» — с нами давно, ещё с момента городского забасткома. Их уголь — всегда «дешёвый», их жизнь — всегда «дорогая». И именно их приход фиксирует железом: мы не вспышка. Мы — конструкция.
Оставались четыре междуреченские шахты, подписавшие соглашения с министром и частично вышедшие на работу. Никто не кричал «штрейкбрехер». Мы отправили к ним курьеров с нашими требованиями — без нажима, без клейм. Въехали в Междуреченск и встретили их делегацию, уже едущую к нам: «включите и нас». Забастовочное кольцо сомкнулось.
На закрытом заседании заслушали ещё одну сводку: по узловым станциям снова замечена бронетехника. На станции Красноармейская, уже в Алтайском крае, — «скопление». Решили проверить.
— Я поеду, — сказал я.
— Возьми двоих, — ответил Киселёв. — И без геройства. Нам сейчас живые нужны.
Мы вышли на улицу. Небо было бледным, как металл перед раскатом. Машина чихнула выхлопом. Я посмотрел на город: он дышал — ровно, тяжело, но в новом ритме. Ритм забастовки — не шум. Это порядок.
— Поехали, — сказал я.
Фары взрезали утренний воздух. На выезде из города нас встретил патруль. Кивнули — «с Богом». Дальше дорога легла прямой железной мыслью. Там, за следующей стрелкой, должны были стоять платформы. И кто знает — списанные они или нет.
Мы прибавили газ. Где-то впереди щёлкнули прожекторы. В этом щелчке было всё, чего боится и власть, и человек: возможность увидеть правду.
Продолжение следует...................