Поезд уже тронулся, вагоны мягко заскрипели, за окном замелькали поля и станции. Я устроился на нижней полке, достал книгу, надел наушники и наконец почувствовал то самое приятное чувство — дорога только началась, впереди несколько часов покоя.
Но покой длился ровно до тех пор, пока моя пожилая соседка по купе не заметила татуировку на моей руке.
Она сидела напротив, поправляла платок, с сумкой из «Уривермага» у ног и таким выражением лица, будто увидела что-то кощунственное.
— Молодой человек, — произнесла она тоном сельской учительницы, — а это у вас что? — и ткнула пальцем в моё предплечье, где из-под рукава виднелась татуировка — простая, ничего вызывающего.
— Рисунок, — ответил я спокойно, надеясь, что этим разговор и закончится.
Но не тут-то было.
— Рисунок? — переспросила она с явным презрением. — Или вы, простите, сидели где-то?
Я моргнул. Подумал, что ослышался. Но нет — она смотрела прямо в глаза, пристально и с непоколебимым любопытством.
Проводница, проходя мимо, даже обернулась: видимо, услышала начало разговора и почувствовала запах грядущего конфликта.
Допрос с пристрастием
— Нет, не сидел, — ответил я, стараясь не выказывать раздражения. — Просто сделал татуировку, нравится мне.
Но бабушка, кажется, только ждала этого ответа, чтобы начать настоящий допрос.
— А зачем? — сузила глаза. — Вон, нормальные люди живут без этих ваших рисунков. Это всё с тюрьмы пошло! У нас в деревне тоже один с змеёй на шее был — так потом его милиция увела!
Я вздохнул и закрыл книгу.
— Послушайте, это просто символ, ничего больше.
— Символ, говорите? — она придвинулась ближе, будто вынюхивая преступление. — А что он значит? Что вы хотели этим показать?
— Просто память о человеке, — коротко сказал я, надеясь, что личное остановит поток расспросов.
Но пожилая соседка только всплеснула руками:
— Господи, память! А вот раньше как помнили — в сердце, а не на коже писали! Что ж вы себя так изуродовали, милок? Молодой, вроде, симпатичный, а как уголовник теперь.
Пассажиры из соседнего купе начали посматривать в нашу сторону. Я чувствовал, как волна раздражения поднимается всё выше.
— Женщина, — наконец сказал я твёрдо, — давайте просто поедем спокойно. Моя рука — моё дело.
Но она не унималась:
— А я, может, боюсь! Вдруг вы ночью на нас нападёте? Эти с наколками все нервные!
Я сжал кулаки и впервые всерьёз пожалел, что сел именно сюда.
Охота на преступника
Дальше началось то, что я бы назвал поездной паранойей.
Пожилая соседка не просто не успокоилась — она развернула целую «операцию наблюдения».
Поначалу я старался не обращать внимания: открыл книгу, надел наушники. Но каждое моё движение она встречала подозрительным взглядом. Стоило мне достать термос — она уже переглядывалась с попутчицей напротив, шепча:
— Смотри, смотри, что-то там у него! Может, спиртное? Или ножик какой?
Потом, когда я вышел в тамбур, чтобы позвонить, вернувшись, застал картину, от которой у меня просто отвисла челюсть:
бабушка копалась в моей сумке.
— Что вы делаете?! — я рванул к ней.
Она даже не смутилась.
— Проверяю, — заявила с достоинством. — А то мало ли что вы тут везёте. В наше время таких не жалели — сразу сообщали, если подозрительный человек рядом!
— Подозрительный?! — я уже не сдержался. — У меня билеты, паспорт, вещи — обычный человек!
Но соседка только покачала головой:
— Так все говорят. До поры до времени.
Пассажиры начали перешёптываться. Кто-то хихикнул, кто-то хмурился. Молодая девушка из соседнего купе прошептала:
— Да отпустите вы его, бабуль, он нормальный.
Но старушка стояла на своём.
— Я лучше перебдю, чем потом новости смотреть про то, что рядом маньяк ехал!
И я понял — это уже не просто бестактность. Это почти обвинение.
Ложная тревога
К вечеру поезд начал замедляться у какой-то станции. Люди уже готовились к ночи — кто-то разворачивал постель, кто-то стоял в очереди в туалет. Я наконец надеялся на покой. Но не тут-то было.
Моя соседка вдруг поднялась с полки и с выражением священного ужаса закричала на весь вагон:
— Проводница! Проводница! Тут, кажется, преступник едет!
Я едва не уронил чашку чая. Люди моментально проснулись. Кто-то выглянул из купе, кто-то захлопнул дверь.
— Что случилось? — подбежала проводница, зевая и поправляя фуражку.
Бабушка, дрожащей рукой указывая на меня, выпалила:
— У него татуировка! Он странный! Вещи прячет! Наверное, что-то украл или провозит незаконное!
В вагоне повисла мёртвая тишина.
Я сидел с кружкой в руке, глядя на неё, и не знал, то ли смеяться, то ли хвататься за голову.
Проводница посмотрела на меня, потом на неё — и сдержала смешок.
— Мадам, вы серьёзно сейчас?
— А вы посмотрите на него! Вид у него подозрительный, сидит, молчит весь день, на руку свою всё глядит. У таких всегда что-то нечисто!
Я уже не выдержал.
— Может, мне штаны снять, чтоб вы убедились, что я не опасен? — выдохнул я саркастически.
Половина вагона засмеялась.
Проводница только махнула рукой:
— Женщина, идите спать, а то вот точно полицию вызову — но уже для вас.
Старушка фыркнула, завернулась в плед и села, но глаза от меня так и не отвела. Её губы беззвучно шевелились: «всё равно я права…»
А я смотрел в окно и чувствовал, как злость постепенно уходит, уступая место усталому абсурдному смеху.
Тату и утреннее покаяние
К утру вагон уже жил своей обычной дорогой жизнью. Кто-то пил чай, кто-то зевал, кто-то искал тапочки под полкой. Я проснулся от стука кружек и запаха растворимого кофе — проводница разносила утренний кипяток.
Соседка сидела на своей полке, аккуратно застилая постель, будто вчерашнего скандала и не было вовсе. Только глаза у неё бегали — явно ждала, заговорю ли я первым.
— Доброе утро, — сказал я спокойно, открывая термос.
Она вздрогнула, но тут же собралась:
— Утро доброе… А вы не обижайтесь, ладно? Я просто… я ж одна езжу, знаете, страшно бывает. Сейчас такие времена… всякое может случиться.
Я кивнул.
— Понимаю, но если страшно — не значит, что можно обвинять кого угодно. У людей бывают татуировки просто потому, что им это нравится, а не потому что они кого-то били ложкой в колонии.
Бабушка опустила глаза, виновато поправила платок.
— Да, да, я, может, и погорячилась… просто у нас в селе, если у кого тату, то всё, с тем уже никто не связывается.
— Так вы теперь с городским человеком познакомились, — улыбнулся я. — Видите, живой, нормальный, чай пью, книжки читаю.
Она смущённо улыбнулась.
— Ну ладно… мир?
— Мир, — сказал я и протянул ей чашку с кипятком.
Она взяла, поблагодарила и тихо добавила:
— А всё-таки красивая у вас тату. Только я бы не решилась.
Путь к принятию
Когда поезд медленно подкатил к конечной станции, вагон ожил окончательно. Люди собирали вещи, складывали постель, звенели замками сумок. Сквозь окна пробивалось утреннее солнце — яркое, честное, как будто и оно решило подсветить конец этой странной истории.
Я снял рюкзак с полки, проверил билет и уже собирался выходить, когда пожилая соседка вдруг нерешительно коснулась моей руки.
— Молодой человек… — сказала она тихо. — Извините, если я вчера вас обидела. Глупая я, наверное. Просто, знаете, возраст уже, всё пугает.
Я улыбнулся — без злости, просто по-человечески.
— Ничего страшного. Вы не первая, кто судит по внешности. Главное — что потом поняли, как ошиблись.
Она кивнула, глаза её заблестели.
— Вот и правда. Иногда мы старики живём прошлым и всех по старым меркам мерим. А времена-то другие. Вы уж простите, а я, может, домой приеду — и дочери своей скажу: не суди людей по коже.
— Это будет самое правильное, что можно сказать, — ответил я.
Мы вышли из вагона вместе. Она — медленно, опираясь на сумку, я — с рюкзаком за спиной. На перроне мы распрощались просто:
— Счастливого пути.
— И вам.
Я глянул ей вслед и подумал: странная всё-таки штука — человеческое предубеждение. Иногда, чтобы его разрушить, нужно просто сесть рядом и проехать вместе одну ночь в поезде.
А татуировка на руке… она так и осталась тем, чем и была — просто напоминанием о человеке. Не о тюрьме, не о боли. О жизни, в которой, как и в поезде, рядом всегда кто-то сидит — и учится видеть не кожу, а душу.