Пыль поднималась в косых лучах октябрьского солнца, когда Лариса провела пальцем по резной ножке секретера. Красное дерево откликнулось глухим стоном, словно голосом столетней древесины, помнившей иные времена. Гамбс, конец девятнадцатого века. Она узнала бы эту работу из тысячи. Изящные пропорции, благородную простоту линий, фурнитуру, которую не спутаешь с современными подделками.
Верхняя створка поддалась с тихим щелчком. Запах времени хлынул навстречу: сухое дерево впитало десятилетия, старые переплеты источали аромат давно высохших чернил, а где-то в глубине ощущался едва уловимый след духов.
― Сколько это может стоить? ― пожилая женщина в углу теребила край вышитого платка. Пальцы выдавали нервозность больше, чем голос.
Лариса выдвинула верхний ящичек. Механизм отозвался с той мягкостью, которая приходит только к идеально пригнанным деталям. Словно вчера был смазан маслом орехового дерева.
― Нужно осмотреть каждую деталь. А документы есть?
Хозяйка отвернулась к окну, где за стеклом качались голые ветви клена. В углу комнаты дремала старая гитара в потертом кожаном чехле, точно такая же, как у Михаила. Только его инструмент покрывался пылью в кладовке уже лет двадцать. Лариса иногда натыкалась на него взглядом, когда искала новогодние украшения или старые фотоальбомы, и всякий раз удивлялась: зачем он держит эту вещь? Но спрашивать было как-то неловко.
― Дедушкина была, ― женщина повернулась от окна. ― А про гитару не знаете? Может, и она денег стоит?
― Извините, но музыкальные инструменты ― не моя специализация.
* * *
Дома Михаил склонился над каминными часами, словно хирург над операционным столом. На белой скатерти россыпью лежали крошечные детали ― пружинки, винтики, колесики, каждое не больше рисового зернышка. Очки съехали на кончик носа, седые волосы растрепались, левая рука едва заметно дрожала. Возраст напоминал о себе даже в такие минуты полной сосредоточенности.
Лариса поставила чайник, наблюдая, как муж собирает сложный паззл. В эти моменты с него спадала привычная усталость, морщины разглаживались, и можно было разглядеть того мальчишку, который когда-то разбирал отцовские наручные часы, а потом плакал, не сумев собрать обратно. Михаил рассказывал ей эту историю в самом начале знакомства, а теперь она читала ее в каждом движении его пальцев ― уверенном, но осторожном, словно он до сих пор боялся что-то сломать безвозвратно.
― Как дела?
― Главная пружина лопнула, ― он не поднял головы, но по тому, как сжались его плечи, она поняла: дело серьезное. ― Теперь нужно заказывать новую, искать мастера, который сделает точную копию. А таких осталось...
― Найдешь.
Она села рядом, положила руку ему на плечо. Под пальцами чувствовалось напряжение. Последние месяцы Михаил стал молчаливее, задумчивее. Засыпал, не дочитав газету до конца, просыпался раньше будильника и долго лежал, глядя в потолок. Возраст? Усталость? Или что-то другое?
Двадцать восемь лет брака выработали у них особый язык. Они научились понимать друг друга по наклону головы, по интонации, по тому, как другой ставил чашку на стол. Слов требовалось все меньше. Но иногда Ларисе казалось, что вместе с лишними словами из их жизни ушло что-то важное. Что-то, чему она не могла подобрать название.
Телефон зазвонил резко, разрывая тишину на части.
― Баб Лар! ― в трубке звенел голос восьмилетней Маши, внучки, которая умела превратить любой день в праздник одним своим присутствием. ― Можно я завтра к вам приеду? Мама на работу уходит рано, а папа говорит, дедушка лучше всех мультиков на свете!
Лариса рассмеялась. Первый раз за день.
― Конечно, солнышко. Дедушка уже заскучал по своей принцессе.
Михаил поднял глаза от часов, и в них мелькнуло что-то, чего Лариса не видела уже давно. Предвкушение? Радость? А может, облегчение.
* * *
Маша ворвалась в дом как весенний ветер в зимнюю комнату. Рыжие кудри растрепались от бега, на щеке розовела липкая полоска ― след от съеденной по дороге сладкой ваты. Она повисла на дедушкиной шее, и Лариса заметила, как изменилось лицо Михаила. Ушли напряжение и усталость, появилась та мягкость, которую она помнила по первым годам их брака.
― Деда Миша! Ты мне сегодня будешь играть?
Лариса замерла над документами. Играть? О чем она говорит?
Михаил слегка растерялся, бросил быстрый взгляд на жену:
― Ну... может быть. Если время найдется.
― Ты всегда находишь время! ― Маша рассмеялась звонко, как колокольчик. ― И споешь мне песенку? Ту, где я, как птичка, лечу над домами?
Что-то острое кольнуло Ларису под ребрами. Песенка? Играет?
― Маш, а что именно дедушка тебе играет?
― На гитаре! Он очень красиво играет! И поет про меня, про то, как я расту, как солнышко встает, как бабушка Лара красивая и добрая!
Лариса медленно повернулась к мужу. Тот стоял спиной, глядя во двор, где октябрьский ветер гонял желтые листья в бесконечном танце. Плечи напряжены, руки сжаты. Поза человека, которого застали врасплох.
― Маша, иди мультики посмотри, ― сказал он тихо, не оборачиваясь. ― А мы с бабушкой поговорим.
Маша, почувствовав, как изменилась атмосфера, послушалась. Комната наполнилась тишиной.
― Значит, играешь.
Это был не вопрос. Михаил повернулся медленно, лицо усталое и почти виноватое.
― Играю.
― Сколько лет?
― Долго.
― Сколько, Миша?
Он прошел к дивану, опустился тяжело, словно нес на плечах невидимый груз.
― Лет пятнадцать. Может, больше.
Пятнадцать лет. Половина их совместной жизни он что-то от нее скрывал. Лариса чувствовала, как внутри что-то рвется, но странно ― не от злости. От недоумения. От ощущения, что человек, которого она считала изученным до последней мысли, оказался загадкой.
― Почему?
Михаил поднял глаза, в них читалась растерянность ребенка, которого поймали на запретной шалости.
― А что бы ты подумала? Взрослый мужик дурачится с гитарой? У меня работа, дом, семья, ответственность. А тут... ― он махнул рукой. ― Ерунда какая-то.
― Ерунда? ― Лариса села напротив, изучая его лицо, как изучала бы картину неизвестного мастера. ― Маша говорит, ты поешь про меня. Это тоже ерунда?
Михаил покраснел, и в этот момент время повернулось вспять. Он снова стал тем застенчивым молодым человеком, которого она встретила на концерте классической музыки тридцать лет назад.
― Ты не поймешь.
― Попробуй объяснить.
Он долго молчал. Из детской доносилось попискивание мультфильма, во дворе лаяла на почтальона соседская собака, жизнь текла по привычному руслу, а между ними внезапно образовалась пропасть из недосказанного.
― Помнишь, как мы познакомились? ― заговорил наконец Михаил, глядя куда-то в сторону. ― Ты сидела в первом ряду, слушала Вивальди. А я.... я тогда мечтал когда-нибудь сыграть что-то красивое. Для тебя.
Лариса помнила тот вечер до мельчайших подробностей. Консерватория, «Времена года» и этот серьезный молодой человек, который говорил о музыке не как о развлечении, а как о чем-то жизненно важном. Остальные кавалеры казались рядом с ним поверхностными, легкомысленными. А Михаил... он умел слушать. И главное ― умел слышать то, что она не говорила вслух.
― Но ты же тогда не умел играть.
― Не умел, ― он вздохнул. ― А потом мы поженились, дети пошли, работа, кредиты, обязательства. И я как-то забыл об этом. Думал: ну что за глупости, взрослый человек, а мечтаешь, как мальчишка. Но потом... руки зачесались. Купил самоучитель, начал потихоньку, думал ― через месяц-другой брошу.
― Но не бросил.
― Не смог, ― он посмотрел на нее, и в глазах его было столько нежности, что Лариса почувствовала, как сжимается горло. ― Потому что, когда играю, думаю о тебе. О нас. О том, какая ты красивая по утрам, когда думаешь, что я еще сплю. Как смеешься над старыми фильмами. Как сердишься, когда я разбрасываю инструменты по всему дому.
Слезы подступили внезапно. Сколько лет она думала, что между ними остались только привычка и взаимная забота? А он, оказывается, сочинял ей песни. Втайне. Пятнадцать лет.
― Можно... послушать?
Михаил встал, исчез в кладовке. Вернулся с гитарой в руках ― той самой, на которую Лариса натыкалась взглядом, когда искала среди хлама новогодние игрушки. Сел, уверенными, привычными движениями настроил струны. Сразу видно, что инструмент ему знаком, как собственные руки.
Первые аккорды прозвучали робко, словно он боялся спугнуть что-то хрупкое. Потом мелодия обрела уверенность, полилась свободно. Простая, без излишеств, но в ней было что-то такое, от чего Лариса замерла. В музыке она узнавала себя. Свое утро у окна с чашкой кофе, свой смех над старыми комедиями, свою задумчивость в вечерних сумерках. Себя настоящую, которую, казалось, никто не видел.
― Это... про меня?
― Про нас, ― Михаил продолжал играть, не поднимая глаз. ― Про то, как ты рассматриваешь антикварные вещи, так внимательно, словно читаешь их биографии. Про наши молчания по вечерам, которые не пустые, а полные. Про то, как ты поправляешь мне очки, когда я засыпаю над работой.
Музыка оборвалась внезапно. Михаил положил гитару рядом, будто она вдруг стала слишком тяжелой.
― Теперь ты знаешь мой секрет.
― Миша... ― Лариса искала слова и не находила. ― Почему ты решил, что я не пойму?
― А разве поймешь? ― он грустно улыбнулся. ― Взрослый мужчина, играет на гитаре, сочиняет песенки жене. Смешно же?
― Мне совсем не смешно.
Они сидели друг напротив друга, и Лариса вдруг поняла: она не знает этого человека. Совсем не знает. Того, который пятнадцать лет тайно учился музыке, чтобы рассказать ей о своих чувствах. Который боялся показаться нелепым, но не мог перестать играть.
― Сыграй еще.
На этот раз мелодия была другой, более печальной, в миноре. В ней слышалось то, о чем они молчали: как постепенно отдалились, как перестали замечать друг в друге что-то, кроме привычного и удобного. Как превратились в соседей по быту. Заботливых, внимательных, но чужих.
― А эта о чем?
― О том, что я боюсь тебя потерять, ― Михаил смотрел на струны, не на нее. ― О том, что мы стали как... как соседи по коммунальной квартире. Вежливые, предупредительные, но живущие каждый своей жизнью.
Лариса встала, подошла к нему, села рядом на диван. Так близко, как давно не садилась.
― Мы не соседи.
― Нет? ― он повернулся к ней. ― А когда ты в последний раз рассказывала мне о том, что тебя по-настоящему волнует? Не о работе, не о планах на выходные. О том, что у тебя внутри происходит.
Она задумалась. Когда? Они обсуждали покупки, строили планы, решали бытовые вопросы, но когда в последний раз говорили о мечтах, о страхах, о том, что делает их живыми?
― А когда ты в последний раз показывал мне, что я тебе интересна не как хозяйка дома и не как коллега по жизни, а как женщина?
Михаил посмотрел на нее внимательно:
― Каждый день. Каждый раз, когда играю.
― Но я ведь не слышала.
― Потому что я боялся.
Они еще долго сидели и разговаривали обо всем и ни о чем.
В дверь позвонили ― Алексей вернулся за дочкой. Высокий, серьезный, копия отца в молодости, только без той мечтательности, которая когда-то привлекла Ларису в Михаиле. Алексей жил по четкому плану: карьера, семья, накопления, стабильность. Каждый его день был расписан, каждое решение взвешено. Лариса гордилась сыном, но иногда ловила себя на мысли: а счастлив ли он?
― Папа, мама, привет, ― он поцеловал родителей в щеки, привычно, без особого тепла. ― Маша, собирайся, пора домой.
― Не хочу! ― раздался протест из детской. ― Хочу, чтобы дедушка мне сегодня поиграл!
Лицо Алексея изменилось. Он посмотрел на отца с раздражением и недоумением.
― Поиграл? Во что?
― На гитаре, ― прокричала Машенька.
Алексей повернулся к Михаилу.
― Пап, серьезно? Ты играешь на гитаре?
― Играю, ― тихо сказал Михаил.
― Зачем? ― Алексей покачал головой. ― Тебе шестьдесят. У тебя репутация, положение. А ты как подросток...
В его голосе звучало искреннее недоумение. Для Алексея мир делился на правильное и неправильное, солидное и несерьезное. В его картине жизни не было места для тайных мелодий.
― Леша… ― начала Лариса, но сын перебил:
― Мам, ну ты же понимаешь. Это же... несолидно. Что люди скажут?
― Какие люди? ― Михаил встал, взял гитару. ― И что они должны сказать?
― Ну, не знаю. Соседи, коллеги. В нашем возрасте мужчины занимаются серьезными делами.
― А музыка ― несерьезное дело?
― Для профессионалов ― серьезное. А для... ― Алексей осекся, поняв, что заходит на опасную территорию.
― Для кого?
― Для любителей это просто хобби. Развлечение.
― И что плохого в том, чтобы получать удовольствие?
Алексей растерялся. Видно было, что он действительно не понимает, зачем человеку в шестьдесят лет учиться играть на гитаре.
― Пап, мужчина твоего положения, с твоей репутацией...
― У меня нет никакого особенного положения, ― Михаил провел пальцами по струнам. ― Я ремонтирую часы. Хорошо ремонтирую, но это не делает меня важной персоной.
― Не говори глупости. Ты уважаемый специалист...
― Знаешь, что я чувствую, когда играю? ― Михаил посмотрел на сына. ― Я чувствую, что живой. Что у меня есть что-то свое, не связанное с обязанностями и необходимостью.
― Но зачем это показывать?
― Я никому ничего не показываю. Я просто живу.
Лариса смотрела на сына и чувствовала: он искренне не понимает отца. В его мире не было места для музыки ради музыки, для красоты ради красоты. Все должно было иметь практический смысл, приносить пользу или доход.
― Леша, ― сказала она мягко, ― а что плохого в том, что папа играет?
― Мам, я не говорю, что плохо. Просто... ― он пожал плечами. ― В молодости это романтично. А теперь как попытка вернуть молодость. Немного... неловко.
― А может, дело не в том, чтобы вернуть, а в том, чтобы не потерять то, что важно? ― тихо спросил Михаил.
Алексей посмотрел на родителей, покачал головой:
― Не понимаю я вас, ― он взял Машу за руку. ― Пошли, принцесса.
― Дедушка не доиграл!
― Доиграет в следующий раз, ― примирительно сказала Лариса.
После их ухода дом стал тише, но тишина была другой. Не пустой, а полной ожидания.
― Он прав?
― В чем?
― Что я выгляжу смешно.
Лариса взяла его руку. Теперь, когда она знала правду, каждая мозоль на его пальцах рассказывала историю. Сколько часов он провел, учась играть, вдохновляясь ею?
― Знаешь, что смешно по-настоящему? Что я двадцать восемь лет думала, будто знаю тебя наизусть. А самое важное ты от меня прятал.
― Самое важное?
― То, что ты до сих пор умеешь мечтать. То, что ты видишь красоту там, где я уже не замечаю. То, что ты думаешь обо мне, когда играешь.
Михаил сжал ее пальцы:
― Я думал, ты скажешь, что Леша прав.
― Леша боится… Он боится, что если позволить себе что-то «несерьезное», жизнь рассыплется. Что люди перестанут его уважать.
― А ты не боишься?
― Боюсь, ― она честно посмотрела ему в глаза. ― Но не того, что подумают соседи. Боюсь, что мы и правда потеряли друг друга где-то в этой взрослой, правильной жизни.
Михаил поднес гитару к груди:
― Хочешь, научу тебя играть?
― В моем возрасте?
― А что плохого в нашем возрасте?
Она взяла инструмент неловко, как берут незнакомое животное. Гриф не ложился в руку, струны врезались в пальцы, звук получался дребезжащий.
― Не выходит.
― Выйдет. ― Михаил встал за ее спиной, накрыл ее руки своими. ― Не думай о технике. Чувствуй.
Несколько неуверенных аккордов. Потом еще. Мелодия простая, но узнаваемая. Та самая, которую он играл про них.
― Получается! ― удивилась Лариса.
― У тебя всегда получается то, что важно для тебя.
Она обернулась:
― А это важно?
― Для меня ― самое важное на свете.
― Тогда и для меня важно.
* * *
На следующий день они поехали выбирать пианино. Не концертный рояль, а простой, дешевый инструмент. Продавец в магазине удивился:
― Вы музыканты?
― Нет, ― сказала Лариса. ― Мы учимся жить заново.
Пианино поставили прямо в гостиной. Теперь здесь звучала музыка. Неумелая поначалу, но искренняя. Лариса училась играть простые мелодии, Михаил аккомпанировал на гитаре. Иногда получалось красиво, иногда фальшиво, но всегда от души.
Алексей заехал через неделю и остановился в дверях, пораженный:
― Вы что, серьезно решили стать музыкантами?
― Мы решили перестать бояться собственного счастья, ― ответила Лариса.
Он долго смотрел на родителей. Они сидели рядом за пианино, разбирали ноты, и впервые за много лет выглядели не просто пожилой супружеской парой, а людьми, увлеченными общим делом. В их позах, в том, как они наклонялись друг к другу, обсуждая аккорды, было что-то... молодое.
― А если соседи жаловаться будут на шум?
― На какой шум? ― удивился Михаил. ― На то, что мы живем?
* * *
Вечером, когда Алексей ушел, Лариса и Михаил сидели за инструментами и искали общий ритм. Гитара и пианино, две мелодии, которые сначала спорили друг с другом, а потом находили точки соприкосновения и сливались в одну.
― О чем думаешь? ― спросил Михаил, когда они наконец отложили инструменты.
― О том, что мы полжизни прожили рядом, но не вместе, ― Лариса смотрела на свои руки ― И о том, что у нас есть еще полжизни, чтобы это исправить.
― А если не успеем?
― Успеем, ― она улыбнулась. ― Теперь у нас есть музыка. А музыка умеет растягивать время.
За окном город готовился ко сну. В квартирах напротив зажигались огни. Сотни жизней, сотни историй, сотни семей, которые, может быть, тоже хранили свои тайны. Лариса подумала обо всех парах, которые живут рядом годами, не зная друг о друге самого главного. О всех мелодиях, которые так и остаются неспетыми.
А потом взяла руку мужа и ощутила ― они больше не соседи по жизни. Они снова стали парой людей, у которых есть что рассказать друг другу. И музыка, чтобы это рассказать.
Автор: Алексей Поликарпов
---
---
Янтарные бусы
– Зинка, совесть у тебя есть? – Чубкина, руки в боки, ноги на ширине плеч, раззявила варежку, хрен заткнешь, – я тебя спрашиваю, морда ты помойная? А? Глаза твои бесстыжие, напаскудила, и в сторону? Я не я, и лошадь не моя? А ну, спускайся! Спускайся, я тебе говорю.
Зинка сидела на крыше. Как она туда забралась, и сама не помнит. Но от Чубкиной Людки и в космос улетишь, не заметишь. Страху эта бабенка нагнать может. У нее не заржавеет. С крыши Чубкина кажется не такой уж и большой: кругленький колобок в халате. Но это – оптический обман: у Чубкиной гренадерский рост, и весит Чубкина, как хороший бегемот.
«И угораздило меня… - нервно думает Зинка, - Теперь век на крыше сидеть буду».
Ее раздражало, что Чубкина орала на всю ивановскую, позоря несчастную Зинку. Хотя чего тут такого удивительного? Зинка опозорена на весь поселок не раз и не два. Зинка – первый враг супружеского счастья, кошка блудная. Так ее величают в Коромыслах, большом селе Вологодской области. Зинку занесли сюда жизненные обстоятельства, о которых она предпочитала молчать.
Зинка задолжала кое-кому очень много рублей. Пришлось продавать квартиру. Дяди в кожаных куртках попались гуманные. В чистое поле ее не выгнали, отправили Зинку в село, в домик о трех окнах и дряхлой печке – живи, радуйся, и не говори, что плохо с тобой поступили. Пожалели тебя, Зинка, ибо ты – женского полу, хоть и непутевая. Так что можешь дальше небо коптить и местных баб с ума сводить. Это твое личное дело, и дядей не касается, тем более, что натешились тобой дяди вдоволь! Скажи спасибо, что не продали Суренчику – сидела (лежала, точнее) бы у него, пока не подохла.
Зинка коптила и сводила с ума. Местный участковый Курочкин зачастил в храм, где задавал один и тот же вопрос:
- За что? Чем я провинился, Господи?
Господь молчал, сурово взирая с иконы на Курочкина, словно намекал Курочкину на всякие блудные мыслишки, которые тоже гуляли в круглой Курочкинской голове. А все из-за Зинки, так ее растак, заразу. Мало того, что мужичье в штабеля перед Зинкой укладывалось, так и Курочкин, между прочим, уважаемый всеми человек, закосил глазами и носом заводил. Сил не было держаться – Зинка манила и кружила несчастную Курочкинскую башку.
Дело в том, что Зинка уродилась на свет писаной красавицей. Джоли отдыхает, короче. Все, ну буквально все в ней было образцом гармонии и совершенства. И зеленые глаза, и брови, и алчные, зовущие к поцелую губы, и высокая грудь, и тоненькая, тоненькая талия, как у Анжелики на пиратском рынке. И вот это создание, достойное кисти Ботичелли, родилось в простой рабочей семье! Папка с мамкой и рядом не стояли. Обыкновенные вологодские физиономии, носики картошкой, глаза пуговицами и щербатые рты.
Папка Зинки всю жизнь потом жену травил:
- Не мое, - говорил, - изделие! Где, - говорил, - сработала? . . .
. . . читать далее >>