— Артём останется со мной. И квартира, разумеется, тоже.
Эти слова, брошенные с ледяным, отточенным высокомерием, повисли в спертом воздухе комнаты, где ещё остро пахло ладаном, воском и увядающими цветами. Елена медленно подняла глаза на говорившую. Алина. Яркая, хищная, в идеально скроенном чёрном платье, которое облегало её точёную фигуру и больше подходило для модной премьеры, чем для поминок. Она стояла посреди гостиной, окинув её хозяйским, оценивающим взглядом, будто уже прикидывала, куда передвинет диван и где будет лучше смотреться её белый рояль. За спиной кто-то из дальних родственников Виктора неуверенно звякнул вилкой о тарелку, и звук этот показался оглушительным в наступившей тишине.
Елена ничего не ответила. Какой в этом был смысл? Восемь лет брака с Виктором, а потом три года выжженной пустыни после него, научили её, что иногда молчание — это самый сокрушительный ответ. Восемь лет, которые начинались так… по-книжному правильно. Она, двадцатисемилетняя, немного растерянная после собственного неудачного романа, влюбилась во вдовца с печальными глазами и маленьким, серьёзным не по годам сыном на руках. Артёмка. Ей тогда казалось, что нет миссии благороднее, чем подарить семью этому мальчику, отогреть его, залатать раны его отца.
Они поженились быстро, без пышной свадьбы. Виктор был нежен, заботлив, благодарен. Артём, трёхлетний малыш, который почти не помнил свою родную мать, поначалу дичился, а потом, через полгода, однажды вечером, засыпая, вдруг прошептал ей в самое ухо: «Мам». И для Елены в этот момент перевернулся весь мир. А ещё через год родилась их общая дочь, белокурая хохотушка Соня. Казалось, вот оно, выстраданное, заслуженное, настоящее счастье. Дом наполнился топотом маленьких ножек, смехом, запахом пирогов и какой-то… завершённостью. Елена без остатка растворилась в этой семье, в этих детях, в этом мужчине. Она не просто стала мачехой для Артёма, она стала ему мамой. Той, кто знает, что он боится грозы и пауков, той, кто часами могла собирать с ним сложный конструктор, той, кто вставала к нему по ночам, когда снились кошмары о том, что все уходят.
А потом, как-то до ужаса буднично, между утренним кофе и вечерними новостями, всё рухнуло. Виктор пришёл домой раньше обычного, сел на кухне, долго смотрел в одну точку и сказал, что уходит. К другой. К Алине. Молодой, яркой, как экзотическая птица, той, что обещала ему не тихую семейную гавань, а вечный карнавал. И он ушёл, забрав с собой Артёма. Просто взял одиннадцатилетнего, уже всё понимающего мальчика за руку и увёл из единственного дома, который тот помнил. Аргумент был убийственно простым и жестоким: «Он мой родной сын, Елена. А ты… ты пойми». Ей он оставил Соню, ворох неоплаченных счетов и горькое, как полынь, чувство, что её восемь лет жизни просто использовали. Выжали до капли и выбросили за ненадобностью, как заваренный чайный пакетик.
Три года она училась дышать заново. Работала на двух работах — днём бухгалтер в небольшой фирме, вечером мыла полы в офисе неподалеку. Воспитывала дочь, стараясь, чтобы та не чувствовала себя брошенной. Старалась не плакать по ночам, когда накатывало. Артёму звонила тайком, встречалась у школы, совала в карман мятые купюры на кино и мороженое. Он сильно вытянулся, стал угловатым подростком, но в глазах его застыла та же детская тоска. Он скучал. Она видела это по тому, как крепко он сжимал её руку при встрече.
И вот теперь Виктор мёртв. Внезапный сердечный приступ в сорок пять. Жизнь-карнавал оказалась утомительной и короткой. И на пепелище их общей жизни теперь отплясывала свой победный танец Алина, абсолютно уверенная в своей неотразимости и своих законных правах.
На похоронах она устроила целый спектакль. Громко, картинно рыдала у гроба, так, что приходилось её поддерживать под руки, и ловила сочувствующие взгляды, демонстративно поправляя безупречный макияж. А после, на поминках, развернула полномасштабное наступление. Она дождалась момента, когда Елена наливала Соне компот, и, подойдя вплотную, процедила сквозь зубы ту самую фразу. Про Артёма. И, разумеется, про квартиру.
Елена в тот момент всё поняла. Дело было не в мальчике. О нет. За три года Алина не удосужилась ни разу сводить его в зоопарк или помочь с уроками, воспринимая его как досадное, но необходимое приложение к Виктору. Дело было в просторной трёхкомнатной квартире в хорошем районе. В той самой квартире, где на обоях в детской ещё остались карандашные отметки роста Артёма. В той, где каждая трещинка на потолке была Елене родной.
Конфликт разгорался неспешно, но неотвратимо, как лесной пожар, пожирающий сухую траву. Алина не брезговала ничем. Она начала свою игру, распуская слухи. Среди общих знакомых, среди соседей, в родительском чате школы, где учился Артём. Шёпотом, с трагическим надрывом в голосе, она рассказывала, каким ударом для неё стала смерть любимого. И как она, бедная молодая женщина, теперь просто обязана, ну, обязана взять на себя заботу о его осиротевшем сыне.
— Теперь квартира будет моей, вместе с Артёмом, — донеслось до Елены через сердобольную соседку. Эта фраза, сказанная якобы вскользь, была рассчитана точно. Чтобы унизить, испугать, заставить сдаться заранее.
Алина даже позвонила ей пару раз. Голос в трубке был вкрадчивым, медовым, но за этой приторной сладостью сквозил холодный металл. Она говорила о суде. О том, что любой судья, ну, абсолютно любой, встанет на сторону молодой, полной сил женщины, потенциальной матери. А не… И тут она делала многозначительную паузу, давая Елене самой додумать, кем же та является в глазах общества и закона.
— Ты пойми, Лен, — мурлыкала она в трубку, — ты ему всего лишь мачеха. Ну, была ею. Без прав. Добрая душа, конечно, я не спорю, но закон есть закон. А я… Ну, мы с Витей собирались расписаться. Он мне обещал. Я для мальчика теперь самый близкий человек.
Елена молчала. Она слушала весь этот ядовитый, липкий поток и молчала. Алина, пьянея от собственной безнаказанности, принимала её молчание за слабость, за панический страх. Она не знала, что за этим молчанием скрывается знание. Правда, о которой Виктор, при всей своей слабости и вине, всё же позаботился заранее. И эта правда была Елениным единственным, но несокрушимым щитом. Алина была так уверена в своей победе, так ослеплена жадностью, что не видела ничего вокруг. Она уже делила шкуру неубитого медведя.
Елена же просто ждала. Ждала подходящего момента, чтобы одним движением обрушить этот тщательно выстроенный карточный домик. И этот момент настал.
Она сама позвонила Алине и предложила встретиться. В маленьком кафе, на нейтральной территории. Алина пришла, вся сияющая, пахнущая дорогими духами, уверенная, что сейчас будет принимать капитуляцию. Она заказала себе латте с карамельным сиропом и какой-то десерт с затейливым названием.
— Ну, что, надумала? — начала она. — Я тебе предлагаю по-хорошему. Не будем доводить до суда, позориться. Откажись от опеки добровольно. Может, я даже разрешу тебе видеться с мальчиком. По праздникам.
Елена смотрела на неё спокойно, без тени ненависти. Скорее, с какой-то брезгливостью. Она отпила глоток своего простого зелёного чая и тихо, но отчётливо произнесла:
— Алин, есть одна маленькая деталь, которую ты в своих расчётах упустила.
— Деталь? — Алина презрительно усмехнулась. — Милая, в таких делах не бывает деталей. Есть только закон и деньги.
— Бывает, — так же тихо ответила Елена. — Понимаешь, квартира… Она давно оформлена на меня. Виктор всё сделал ещё при жизни. Сразу после нашего развода. Он оформил дарственную. На меня. Так что твоё единственное основание, ну, как бы, твой главный интерес к Артёму, он… испарился.
На красивом лице Алины отразилась целая гамма чувств. Сначала недоумение. Потом неверие, сменившееся презрением. Оно, в свою очередь, уступило место подступающей ярости.
— Что? Ты врёшь! — почти выкрикнула она, и несколько посетителей за соседними столиками обернулись.
— Не вру, — Елена достала из сумки сложенный вдвое лист и положила на стол. Копия документа. — Вот. Можешь показать своему адвокату. Виктор, знаешь ли, при всех его недостатках, не был дураком. Он всё прекрасно понимал. И про тебя, и про твою великую любовь. Он просто хотел, чтобы у его детей, у обоих его детей, всегда была крыша над головой.
Алина уставилась на бумагу, потом перевела взгляд на непроницаемое лицо Елены. Её яркий макияж вдруг показался нелепой, потрескавшейся маской. Она пыталась что-то сказать, как-то выкрутиться.
— Но… но я… я же его любила! Он не мог так со мной поступить!
— Мог, Алина. И поступил. Так что теперь? Всё ещё горишь желанием бороться за опеку? За мальчика, которому ты, по сути, чужой человек? Без квартиры… опека тебе ведь не очень-то и интересна, правда?
Алина молчала, раздавленная, уничтоженная. Её идеальный, просчитанный до мелочей мир рассыпался в прах от одного листка бумаги. Она больше не была хозяйкой положения. Она была никем. Просто жадной и глупой женщиной, проигравшей по всем статьям.
За несколько дней до назначенного суда Алина исчезла. Просто испарилась. Её телефон был выключен. Адвокат растерянно разводил руками, утверждая, что она не выходит на связь и аннулировала их договор. Никто из окружения Виктора её больше не видел. Словно её и не было никогда в их жизни.
На заседание она, конечно, не явилась. Суд прошёл быстро, почти формально. Представитель органов опеки зачитал положительное заключение. У Елены была работа, стабильный доход, собственное, что было ключевым, жильё, а главное — многолетняя, настоящая, доказанная привязанность к мальчику. Судья зачитала решение сухо, без лишних эмоций. Опека над несовершеннолетним Артёмом закреплялась за Еленой.
В тот же вечер она привезла его домой. Артём вошёл в свою старую комнату и замер на пороге, будто боясь сделать шаг. Всё было на своих местах. Его плакаты с гоночными машинами на стенах, его книги, его старый плюшевый медведь, которого он когда-то стеснялся, а теперь вдруг взял в руки и крепко прижал к себе. Из комнаты выбежала Соня, закричала от радости и бросилась ему на шею.
— Ты вернулся! Насовсем-насовсем?
— Насовсем, — тихо ответил он, и в его голосе впервые за эти три года послышалось детское, беззащитное облегчение.
Вечером они сидели за ужином. Все вместе. Елена, Артём, Соня. Она смотрела на их лица, освещённые тёплым светом старого абажура. На то, как Соня, хихикая, тайком подкладывает брату лучший кусок курицы из своей тарелки. На то, как Артём, ещё немного стесняясь, но уже по-настоящему, улыбается. И в душе её не было ни злорадства, ни триумфа от победы. Только тихая, безмерная усталость. И огромное, всеобъемлющее спокойствие. Наконец-то всё было правильно. Наконец-то её дети были дома.