— Ты же понимаешь, она осталась совсем одна, а девочке нужна крыша над головой. Это всего на пару недель.
Алёна медленно повернула кран, и струя горячей воды, шипя, ударилась о фарфоровую раковину. Она смотрела на мужа, на его лицо, которое за семь лет брака выучила до последней морщинки, и не узнавала. Серёжа, её скала, её надёжный, основательный, предсказуемый до зевоты, но такой родной муж, сейчас выглядел жалким и чужим одновременно. Он стоял посреди их кухни, их святая святых, залитой мягким утренним светом, и предлагал не просто впустить в дом посторонних, а поселить призрак. Призрак его прошлого, материализовавшийся в бывшую жену с ребёнком от первого брака.
— Серёж, ты... ты в своём уме? Сюда? В нашу двухкомнатную квартиру? Где мы-то едва помещаемся? — голос предательски дрогнул, сорвался на шёпот. Она обвела взглядом свои любовно подобранные занавески, баночки со специями, детский рисунок их сына Павлика, прилепленный магнитиком к холодильнику. Это была её территория, её мир, выстроенный по её правилам.
— Алён, ну войди в положение, я тебя умоляю. У неё там какие-то мутные проблемы с арендой, хозяин оказался козлом, выставил буквально на улицу. Идти им совершенно некуда. Машенька, дочка моя... Понимаешь, она плакала в трубку. Ребёнок не должен страдать из-за взрослых разборок.
Он мастерски бил по самому больному, по её материнскому инстинкту, по той самой кнопке, которая отключала в ней логику. Алёна перевела взгляд на Павлика, который сосредоточенно катал по полу красный грузовик, издавая губами звук мотора. Представила его, своего маленького, растерянного, беззащитного, на холодной лестничной клетке с чемоданом… и дрогнула. Липкая, непрошеная жалость, которую она ненавидела в себе больше всего, подступила к горлу.
— На пару недель, — твёрдо, почти с нажимом повторил он, увидев, что оборона дала трещину. — Слово даю. Честное слово. Они просто перекантуются, найдут быстро какой-то вариант и съедут. Ты же у меня самая лучшая, самая понимающая. Никто, кроме тебя…
Алёна устало прикрыла глаза. Воздуха в её собственной кухне вдруг стало не хватать. Она согласилась. Не потому, что поверила в эти «пару недель», а потому, что не нашла в себе сил сказать «нет», когда на кону стояло благополучие ребёнка. Даже чужого. Даже ребёнка его бывшей. Это была её первая, роковая ошибка.
Первые дни напоминали странный, тягучий сон. Бывшая жена, Марина, оказалась тихой, почти бесплотной женщиной с огромными, вечно виноватыми глазами. Она передвигалась по квартире на цыпочках, словно боялась своим весом продавить паркет. Её дочь, Маша, худенькая и угловатая девочка-подросток, почти не выходила из комнаты, которую им уступил Павлик. Оттуда доносились лишь обрывки диалогов из сериалов. Марина же пыталась быть полезной с каким-то отчаянным рвением. Она мыла посуду сразу после еды, протирала пыль в самых дальних углах, благодарила за каждую мелочь: за тарелку супа, за чистое полотенце, за то, что просто разрешили дышать этим воздухом. Алёна иногда, заходя на кухню, заставала её за тем, что та перемывала уже чистые чашки. Это вызывало не благодарность, а глухое, иррациональное раздражение.
Серёжа ходил гоголем. Он расправил плечи, стал громче говорить и вообще выглядел человеком, совершившим подвиг. Спаситель, благодетель, настоящий мужчина. Он не бросил в беде свою первую семью. «Вот, смотри, Алён, какой я порядочный, — буквально кричал его самодовольный вид. — Не то что некоторые». Он приносил Маше дорогие шоколадки, которые никогда не покупал Павлику, а Марине — её любимый зелёный чай с жасмином. Алёна молча пила свой, чёрный, без сахара. Ей казалось, что её дом превратился в сцену, где разыгрывается спектакль о благородстве, а ей отвели роль безмолвной декорации. Напряжение сгущалось, невидимое, как угарный газ, но медленно отравляющее всё вокруг.
Прошла неделя, за ней вторая, подходила к концу третья. О поиске нового жилья никто больше не заговаривал. Вместо этого началось медленное, методичное вторжение на её территорию. Сначала Алёна заметила, что банки со специями на кухонной полке стоят не так, как она привыкла. Марина, поймав её недоумевающий взгляд, смущённо улыбнулась: «Ой, я тут немного прибралась, по алфавиту расставила, так же удобнее, правда? Не сердись». Алёна промолчала.
Затем в холодильнике начали появляться продукты, которые она никогда не покупала. Обезжиренный творог определённой марки для Машеньки, диетические йогурты для Марины, какой-то экзотический соус. «Я на свои деньги купила, ты не переживай», — с той же кроткой улыбкой говорила она. Но дело было не в деньгах. Дело было в том, что её холодильник, её кухонные полки, её дом — перестали быть её. Они становились общими.
Вершиной этого тихого захвата стали советы по воспитанию Павлика.
— Алёнушка, а ты не думала, что Павлику нужно побольше строгости? Он у тебя такой избалованный растёт. Вот мы с Серёжей нашу Машеньку держали в ежовых рукавицах, и смотри, какая девочка выросла.
Сергей, конечно же, ничего криминального в этом не видел. Или делал вид, что не видел.
— Да что ты, она просто помогает, от души же, — отмахивался он от робких Алёниных жалоб, когда они оставались одни. — Ну, переставила она твою соль. Какая трагедия вселенского масштаба. Не будь такой мнительной, Алён. Она и так себя чувствует не в своей тарелке.
Алёна чувствовала, как её вытесняют. Медленно, вежливо, с виноватой улыбкой, но неумолимо. Из её же жизни, из её же дома. Она стала гостьей на собственной кухне, а её мнение — лишь незначительным фоновым шумом. И самое страшное — муж этого не видел. Он был слеп и глух, как пробка. Абсолютно.
Точка невозврата была пройдена в субботу, за ужином. Алёна с самого утра возилась на кухне, приготовила борщ, свой фирменный, с чесночными пампушками, который Серёжа всегда уплетал за обе щеки и просил добавки. Она хотела создать иллюзию нормальной семьи, собрать всех за одним столом, может быть, поговорить.
Марина долго нюхала пар, поднимающийся от тарелки, затем осторожно попробовала ложку, потом вторую. Подняла свои бездонные виноватые глаза и тихо, но так, чтобы слышали все, произнесла:
— Вкусно, Алёнушка. Очень. Только вот настоящий борщ я готовлю по-другому, без фасоли. Так моя бабушка учила. И свеклу отдельно тушу, чтобы цвет был рубиновый. А у тебя, кажется, пересолено немного. Наверное, от волнения.
Тишина за столом стала плотной, её можно было резать ножом. Павлик перестал жевать пампушку. Даже Маша оторвалась от своего телефона. Алёна впилась взглядом в мужа, ожидая защиты. Не крика, не скандала. Простого мужского слова. «Марина, Алёна прекрасная хозяйка, и мне нравится её борщ». Чего-то такого.
Серёжа неловко кашлянул, поёрзал на стуле и натянул на лицо глуповатую улыбку.
— Девочки, ну не ссорьтесь вы из-за ерунды. Это же мелочи. Главное, что все вместе за столом. Давайте лучше поедим, а то всё остынет.
«Девочки». Он назвал их «девочками». Он поставил её, свою жену, хозяйку этого дома, на одну доску с ней. С той, что пришла сюда на «пару недель». Он не просто не защитил. Он обесценил её чувства, её труд, её саму. Он просто ушёл от конфликта, как трус, оставив её одну, униженную за её же столом, перед её же ребёнком. Алёна молча доела свой пересоленный борщ. Каждый глоток обжигал горло, как кислота.
Кульминация, страшная и неотвратимая, как гроза, наступила через несколько дней. Снова был ужин. Видимо, все самые важные вещи в этой странной семье теперь решались за едой. Атмосфера была натянутой до предела. Сергей пытался шутить, но его шутки падали в тишину и не взрывались смехом.
И тут Марина, аккуратно отложив вилку, посмотрела на Сергея долгим, полным каких-то только им двоим понятных смыслов взглядом. Она говорила тихо, почти интимно, но её слова были адресованы всем.
— Знаешь, Серёж, я вот смотрю на всё это... на нашу Машеньку, на тебя... и понимаю. Настоящая жена — это ведь не та, что сейчас. Настоящая — это я. С которой ты прожил лучшие, самые яркие годы. От которой у тебя ребёнок. Наша дочь. Разве это можно просто вычеркнуть, забыть? Это же навсегда, это в крови.
Все замерли. Время будто остановилось. Алёна смотрела на мужа, и в её душе уже не было ни злости, ни обиды. Только ледяное, отстранённое любопытство. Что он сделает сейчас? Что скажет? Вот он, момент истины, который определит всё.
Сергей густо покраснел, потом побледнел. Он смущённо, криво, виновато улыбнулся и выдавил из себя то, что стало его приговором:
— Да ну, Марин, зачем всё это вспоминать? Прошлое... это неважно.
Неважно. Для Алёны это слово прозвучало громче выстрела. Он не осадил бывшую. Не сказал: «Моя жена — Алёна, и я люблю её. А наше прошлое, Марина, осталось в прошлом». Он не поставил её на место. Он трусливо свёл всё к нелепой шутке. Он предал её. Окончательно, бесповоротно, публично. Он показал, что её чувства, её достоинство, их брак, вся их совместная жизнь — всё это «неважно» по сравнению с его паническим страхом перед неудобным разговором.
Ярость поднялась откуда-то из самой глубины её существа. Алёна медленно, очень медленно встала. Её голос звучал на удивление спокойно, но от этого спокойствия веяло арктическим холодом.
— Раз это неважно, — произнесла она, глядя прямо в растерянные глаза мужа, — то забирайте свои вещи и идите. Вместе.
Сергей подскочил, опрокинув стул. Лицо его вытянулось от изумления.
— Алён, ты что? Ты с ума сошла? Что за истерики? Мы же договаривались...
— Договор аннулирован! — её голос сорвался на крик, от которого задрожали стёкла. — Я договаривалась приютить женщину с ребёнком в беде на пару недель! А не поселить у себя в доме твою «настоящую жену», которая будет учить меня готовить борщ и жить в моём доме! И терпеть мужа-тряпку, который не может выбрать, где у него прошлое, а где настоящее! Вон!
Она указала на дверь. В её глазах не было слёз, только выжженная пустыня и сталь.
— Но... куда мы пойдём? Ночь на дворе! Ты же не выгонишь ребёнка! — залепетал он, хватаясь за последнюю соломинку.
— Туда, где всё «неважно»! В ваше общее счастливое прошлое! В ваши «лучшие годы»! Мне всё равно! У вас десять минут, чтобы собрать свои манатки. Все трое.
Марина, на удивление, не проронила ни слова. Она молча встала, в её глазах не было ни вины, ни страха, а какое-то странное, холодное удовлетворение. Она взяла за руку дочь и безмолвной тенью ушла в комнату. Сергей ещё пытался что-то говорить, хватать Алёну за руки, но она была как изваяние. Она смотрела сквозь него. Он перестал для неё существовать как человек, превратился в предмет интерьера, который пора вынести на помойку.
Дверь за ними захлопнулась с оглушительным щелчком.
Алёна осталась одна посреди своей поруганной, но освобождённой квартиры. Тишина звенела в ушах. Она медленно обошла комнаты, как инспектор на месте преступления, прикасаясь к вещам, которые снова стали только её. Распахнула настежь окно на кухне, впуская холодный ночной воздух, который должен был выветрить чужой запах.
В груди была огромная, гулкая, болезненная пустота. Но сквозь эту пустоту, как первый подснежник сквозь мёрзлую землю, пробивалось новое, незнакомое чувство. Облегчение. Горькое, выстраданное, но пьянящее, как кислород. Она проиграла семью, но отвоевала себя. И теперь её дом, её маленькая вселенная, действительно принадлежал только ей. Ей и её ребёнку. И больше в нём никогда не будет места для призраков.