— Я на тебя в суд подам! Ты меня по закону содержать обязана!
Этот вопль, пропитанный перегаром и слепой, детской яростью, стал последней музыкой, которую Марина слышала в стенах своей бывшей квартиры. Музыкой, под которую она танцевала двадцать лет своей жизни. Танец был сложный, изнурительный, с пируэтами у плиты, па-де-де со шваброй и бесконечным фуэте под аккомпанемент пьяных скандалов и унизительных просьб. Но теперь… всё. Занавес. Аплодисментов не будет.
Марина, женщина, в которой сорок пять лет смешались в удивительный, горько-сладкий коктейль из вселенской усталости и несгибаемой уральской силы, всегда была мастерицей. Не той, что картины пишет или музыку сочиняет, нет. Её холстом была обычная кухня, а музой — голодный желудок. Она могла из ничего, буквально из луковицы, пары картофелин и тоскливого куриного кубика, сотворить такой суп, что соседи, встречая её на лестничной клетке, смущенно втягивали носом воздух и спрашивали: «Мариночка, а что это у вас сегодня так божественно пахнет?». Руки у неё были золотые, спору нет, а вот жизнь… жизнь попалась какая-то бракованная, с червоточинкой.
Этой червоточинкой был её муж, Валерий. Давно уже не Валера, не Валечка, а именно Валерий — громоздкая, пыльная и совершенно бесполезная часть интерьера. Когда-то, в далекой туманной юности, он казался вполне себе ничего. Шутил, дарил ромашки, даже работал на заводе. А потом завод закрыли, и Валерий решил, что главный его талант — это глубокомысленное лежание на диване и философские рассуждения о несправедливости бытия. Новую работу он искать не думал, зачем? Ведь есть Марина. Его личный, безотказный банкомат, его круглосуточная бесплатная столовая, его прачка и уборщица. Его всё. Он искренне, до глубины своей диванной души верил, что её уникальное умение превращать воду в борщ — это их общий капитал. Ну, точнее, его капитал, которым она просто временно управляет.
Годами она это терпела. Ну, как терпят хроническую зубную боль. Сначала больно, потом привыкаешь, приспосабливаешься, даже находишь в этом какое-то извращенное подобие стабильности. Уговоры, слёзы, крики, скандалы — всё это было, как об стенку горох. Он пил, брал у неё деньги, которые она зарабатывала, обшивая соседок и продавая на заказ свои знаменитые пирожки с капустой, а потом снова пил. Долги по коммуналке росли, как раковая опухоль, грозя поглотить их скромное жилище. А он только лениво отмахивался: «Марин, ну ты ж хозяйка, ты и разберись, чё ты как маленькая». И она разбиралась. До поры до времени. А последней каплей стала даже не пьянка. Он продал её старенькую, но любимую швейную машинку, «Зингер», доставшуюся от матери. Продал за бесценок, чтобы купить пару бутылок водки и закуску. Когда Марина увидела пустое место в углу, она ничего не сказала. Просто молча собрала в узелок сменную одежду и вышла. Без крика. Без слёз. Просто вышла в никуда.
На объявление в местной газете она наткнулась случайно. «Требуется повар-хозяйка в загородный дом. Проживание, питание предоставляется». И номер телефона. Марина смотрела на эти строчки, и в груди шевельнулось что-то давно забытое, похожее на робкий росток, пробивающийся сквозь асфальт. Надежда, что ли? Она позвонила, не веря самой себе. Дрожащим, срывающимся голосом рассказала про свой опыт, про то, как любит и умеет готовить. Её пригласили на пробу. Один день. Один-единственный шанс начать всё с нуля.
Она приехала в огромный, светлый дом, где пахло свежим деревом, лавандой и чистотой — запахами из другой, незнакомой ей вселенной. Хозяева, интеллигентная пара её возраста, попросили приготовить простой домашний обед. И Марина колдовала. Она вложила в этот обед всю свою нерастраченную нежность, всю свою тоску по нормальной, человеческой жизни, всё своё отчаянное желание вырваться из липкого болота. На первое был прозрачный куриный бульон с домашней лапшой, на второе — нежнейшие котлеты с пюре, на десерт — воздушные сырники с вишнёвым соусом. Её взяли. Сразу, без лишних слов.
Первая зарплата в хрустящем конверте ощущалась в руках, как неоспоримое доказательство её собственной ценности. Не три копейки, пересчитанные десять раз, чтобы хватило и на еду, и Валере на его «мелкие неотложные расходы». А настоящие, полновесные, её личные деньги. За её труд. Впервые за много лет её похвалили. Не просто буркнули «спасибо», а хозяйка дома, Анна, посмотрела ей в глаза и сказала: «Мариночка, вы наш ангел-хранитель. У нас дом ожил с вашим появлением». Марина стояла в своей маленькой, но чистой и уютной комнатке при доме и чувствовала, как расправляются её вечно ссутуленные плечи. Она больше не была приложением к мужу-алкоголику. Она была Мариной. Специалистом. Уважаемым человеком.
А в это время в их старой, запущенной квартире Валерий с удивлением познавал новые грани бытия. Оказалось, что холодильник сам себя не наполняет, мусорное ведро не выносится силой мысли, а счета за свет и воду не оплачиваются автоматически. Он продержался неделю на остатках круп и почерствевшем хлебе. Потом начал звонить. Сначала ласково, потом всё более требовательно, а под конец — с откровенными угрозами. Марина просто сбрасывала. Ей было… всё равно. Пусто. Как будто отрезала часть себя, которая давно болела, гнила и отравляла весь организм.
— Ты пойми, Мариш, ну бес попутал! Честное слово, я ж завяжу! Всё, ни капли больше в рот не возьму. Ты только вернись, а? Я ж без тебя пропаду совсем, ты же знаешь, — его голос в трубке был медовым, вкрадчивым, до тошноты знакомым. Старая, заезженная пластинка, которую он ставил каждый раз после очередного запоя. Раньше это безотказно работало. Марина верила, жалела, возвращалась. Но не теперь.
— Валера, я не вернусь. У меня другая жизнь.
— Какая ещё к чёрту другая жизнь?! Ты жена моя! А значит, половина твоей зарплаты — моя, по закону! Ты это понимаешь?!
Вот тут-то и прорвалось. Когда пряник не сработал, в ход пошёл кнут. Он не мог, не хотел понимать, как это она, его собственность, его вещь, смеет иметь свою жизнь и свои деньги. Это было нарушением всех его представлений о мироздании. И тогда он решил пойти ва-банк, напролом. Идею подсказал такой же «непризнанный гений» из соседнего подъезда: «Ты на неё на алименты подай! Мол, ты нетрудоспособный, а она тебя бросила. Стопудово выиграешь!»
Повестка в суд, принесённая почтальоном, застала Марину врасплох. Хозяева отнеслись с поразительным пониманием, даже предложили оплатить хорошего адвоката. Но Марина отказалась. Она решила, что должна пройти через это сама. До конца. Чтобы сжечь все мосты, до последнего брёвнышка. В исковом заявлении, написанном корявым, скачущим почерком Валерия, было сказано, что он, как нетрудоспособный (хотя не имел никакой официальной инвалидности) супруг, требует от своей законной жены, которая его вероломно бросила, алименты на своё содержание. Аргумент был железный, как ему казалось: «Мы в браке, а значит, её деньги — наши общие деньги».
Марину сначала трясло. От обиды, от сюрреалистичности, от абсурдности ситуации. А потом её отпустило. На смену панике пришла холодная, звенящая ярость. Она собрала все квитанции об оплате коммуналки за последние десять лет. Все до единой были оплачены ею. Она нашла двух соседок, которые согласились прийти в суд и подтвердить, что Валерий годами не работает и ведёт паразитический образ жизни. Она готовилась к этому суду, как к главному блюду в своей жизни. Блюду, которое, как известно, лучше всего подавать холодным.
Зал суда был маленьким, душным, пахнущим старыми бумагами и человеческими бедами. Валерий сидел напротив, одетый в старый, мятый пиджак, купленный ему Мариной лет пять назад. Он изо всех сил пытался придать себе вид несчастной, брошенной жертвы обстоятельств. Говорил что-то про больную спину, про то, как тяжело найти работу «в нашем возрасте», про то, как он «всю душу вкладывал в семью», а неблагодарная Марина променяла его, верного мужа, на сытую жизнь в услужении у богатеев. Он врал вдохновенно, с надрывом, почти веря в свои собственные слова.
А потом встала Марина. Она не кричала, не обвиняла, не истерила. Она просто говорила. Тихо, спокойно, раскладывая перед судьей неопровержимые факты. Вот квитанции. Вот справка с её работы. Вот показания свидетелей. Она рассказала, как двадцать лет тянула на себе семью, как работала на двух работах, чтобы оплачивать его долги, как терпела его пьянство и побои. Она не жаловалась, нет. Она просто констатировала. Сухо, без эмоций.
— Он говорит, что я обязана его содержать. Ваша честь, а кто содержал его все эти годы? Кто оплачивал квартиру, в которой он сейчас живёт и за которую снова накопил долг, пока я работаю? Кто кормил его? — Марина смотрела прямо на судью, и в её взгляде не было мольбы, только сталь. — Я не прошу у него ничего. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Чтобы человек, который палец о палец не ударил ради нашей семьи, не имел никакого права претендовать на то, что я заработала своим горбом.
В зале повисла тяжёлая тишина. Судья долго листал бумаги, потом снял очки, протёр их и поднял глаза на Валерия. В его взгляде не было ни капли жалости. Только брезгливость и бесконечная усталость от таких вот историй.
— В иске гражданину отказать, — прозвучало, как удар молотка по наковальне. — За встречным иском гражданки… признать её право на раздельное распоряжение собственными доходами. Долговые обязательства по месту прописки ответчика, возникшие в период их раздельного проживания, на истца не распространяются. Заседание закрыто.
Валерий сидел, обмякнув, как проколотый воздушный шар. Его лицо стало серым, пергаментным. Схема, которая казалась ему гениальной, стопроцентной, провалилась с оглушительным треском. Он вышел из зала суда, как побитая, облезлая собака. Униженный, раздавленный и, что самое страшное для него, без копейки в кармане и без малейшей надежды её когда-либо получить. Он впервые в жизни столкнулся с реальными последствиями своих поступков. И эти последствия ему очень, очень не понравились.
Мир Валерия скукожился до размеров грязной, прокуренной однокомнатной квартиры. Соседи, которые раньше его просто не замечали, теперь смотрели с откровенным презрением. Баба Зина с первого этажа, которой Марина часто носила пирожки, при встрече демонстративно отворачивалась. Женщины во дворе перешептывались за его спиной, и он точно знал, о чём. О том, как он, здоровый мужик, пытался обобрать жену, которая его тащила на себе два десятка лет. Ему перестали давать в долг даже в местном ларьке. Он остался один. Абсолютно один в своей помойке, с растущими долгами и сосущим, унизительным чувством голода.
А Марина… Марина в это время пекла яблочный штрудель. Аромат корицы, ванили и печёных яблок наполнял большую, светлую, залитую солнцем кухню. Дети хозяев, смешные веснушчатые двойняшки, сидели за столом и, подперев щёки кулачками, смотрели на неё с нескрываемым обожанием. Вечером, когда она подала десерт к чаю, хозяин дома, серьёзный и вечно занятой человек, пожал ей руку и сказал: «Марина, у вас золотые руки». А его жена улыбнулась и добавила: «Вы — настоящее сокровище нашей семьи». И в этих простых, искренних словах было столько тепла и уважения, сколько она не получала за все двадцать лет своего так называемого брака. Она чувствовала себя на своём месте. Нужной. Ценной.
Они столкнулись случайно, через пару месяцев, у небольшого продуктового магазина. Был промозглый ноябрьский вечер. Марина вышла с пакетами, полными свежих овощей и фруктов. Она была в простом, но аккуратном тёплом пальто, с новой стрижкой. Спокойная, прямая, уверенная. Она так сильно изменилась. Из её глаз ушла вечная, загнанная тревога.
Он стоял у входа, осунувшийся, небритый, в старой грязной куртке. Глаза бегали, руки тряслись. Он увидел её и бросился навстречу, преграждая дорогу.
— Марина… Марин, подожди! — его голос был жалок. — Дай денег. Ну хоть на хлеб, а? По-человечески прошу…
Она остановилась и посмотрела на него. Внимательно. Без ненависти, без злости. Даже без жалости. Как на пустое место.
— Я тебе больше не банкомат.
Марина спокойно обошла его и пошла дальше, к остановке. И впервые за долгие, мучительные годы она почувствовала невероятную, пьянящую лёгкость. Как будто она только что сбросила с плеч огромный, неподъёмный мешок с камнями, который таскала всю свою сознательную жизнь. И впервые по-настоящему, до слёз, гордилась собой.