— Нет, ты только представь, какие деньжищи! Мы же сможем всё, абсолютно всё!
Его голос, обычно такой ровный и обволакивающий, как тёплый плед, сейчас звенел, точно натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Алёна сидела на старом венском стуле, обитом выцветшим до кремовых прожилок бордовым бархатом, и смотрела на мужа. смотрела и не узнавала. Пылинки танцевали в косом солнечном луче, пахло старым деревом, лавандой из шкафов и ещё чем-то неуловимо тёплым, родным — запахом её детства. Неделю назад не стало её тёти Лидии, и всё это время Глеб был образцом сочувствия. Он держал её за руку на прощании, заваривал по вечерам чай с мятой, который она не любила, но пила, потому что это был жест заботы. Он говорил правильные слова о том, что время лечит, а память вечна. А сегодня нотариус, сухой старичок в старомодных очках, зачитал завещание, и маска идеального, сопереживающего супруга рассыпалась в прах.
Тётя Лидия, одинокая, но никогда не бывшая по-настоящему одна, оставила всё своей единственной и горячо любимой племяннице. А «всё» — это было не просто много. Это был огромный, немного запущенный, но такой живой и дышащий воспоминаниями дом в старом генеральском посёлке, где деревья были выше двухэтажных крыш. И весьма внушительный счёт в банке, о существовании которого Алёна и не догадывалась, считая тётю скромной пенсионеркой. В пожелтевшем конверте с документами лежало и личное письмо, написанное дрожащим, но узнаваемым тётиным почерком. Среди тёплых, смешных и грустных воспоминаний была одна, главная просьба, обведённая в рамку: «Алёнушка, милая, не продавай дом, это ведь не просто стены, это память о всей нашей семье. О прадеде, что его строил, возвращаясь с войны. О бабушке, что сажала эти липы и верила, что они будут оберегать наш род. Пускай он и дальше будет нашим гнездом, ладно?» Алёна прижала тонкий листок к груди, слёзы снова защипали глаза. Это было так в духе тёти Лидии — думать о вечном, о корнях, о том, что останется после.
Глеб же думал о преходящем. О купюрах. Он уже не сидел на месте, а мерил шагами старый паркет, который тихо поскрипывал под его дорогими ботинками. Глаза его горели нездоровым, лихорадочным блеском.
— Продаём! Немедленно продаём! Зачем нам эта рухлядь? Ты посмотри, тут же в ремонт вкладываться и вкладываться — разоришься! Пыль собирать, с жуками бороться. А так… Мы купим трешку в центре, с окнами в пол, а? Машину тебе сменим, хватит на этой колымаге ездить, куплю тебе последнюю модель, красненькую, как ты любишь. На Мальдивы слетаем, а? Или на Бали? Ты же всегда хотела! Ну, это будет совершенно другая жизнь, Алён! Новая жизнь! Без оглядки на копейки!
Он говорил быстро, взахлёб, словно боялся, что она его остановит, разрушит его воздушный замок, построенный на ещё не остывшем горе. Алёна попыталась, её голос был тихим, почти шёпотом.
— Глеб, подожди… Тётя просила… она так просила не продавать. Для неё это было… ну, это было очень важно. Это память.
— Ой, ну что за сантименты! — он отмахнулся, будто от назойливой мухи, его лицо исказила гримаса нетерпения. — Память, память… Память в сердце, а не в гнилых досках! Покойникам, знаешь ли, всё равно. Им там хорошо и спокойно. А нам, живым, жить надо! И жить хорошо! Этот дом — наш билет в другую лигу, понимаешь? Счастливый билет, который выпадает раз в жизни!
Он впился в неё взглядом, в котором не было ни сочувствия, ни любви. Только жёсткий, холодный расчёт. Куда исчез тот тихий, заботливый Глеб, с которым она прожила пятнадцать лет? Перед ней стоял чужой, жадный человек с калькулятором вместо сердца. Что-то в его лихорадочной поспешности, в этой отчаянной жажде немедленных денег её настораживало. Это было не просто желание комфорта. Это было похоже на панику.
Давление началось почти сразу, методичное и беспощадное. Глеб больше не просил — он требовал, обрабатывал её каждый день. Вечера превратились в пытку. Он приносил глянцевые буклеты агентств недвижимости, раскладывал на старинном дубовом столе фотографии шикарных, безликих апартаментов, сыпал терминами: «ликвидность», «инвестиционная привлекательность», «капитализация». Когда Алёна, обессилев, снова и снова повторяла про волю тёти, он взрывался.
— Ты просто не умеешь мыслить масштабно! — бросал он ей в лицо, его голос срывался на визг. — Вцепилась в это прошлое, как и все вы, женщины. Одни эмоции, никакой логики! А деньгами нужно уметь распоряжаться, Алёна! Уметь! Иначе они утекут сквозь пальцы! И мы останемся у разбитого корыта, в этой твоей развалюхе!
Вскоре он перешёл от слов к делу. Алёна стала замечать, что он подолгу с кем-то шепчется по телефону, выходя на балкон и плотно прикрывая за собой дверь. Пару раз к их дому подъезжали дорогие чёрные машины, из которых выходили люди в идеально сидящих костюмах и с холодными, оценивающими лицами. Они не заходили, лишь осматривали фасад, цокая языками. Глеб встречал их у калитки, о чём-то торопливо, заискивающе говорил, и они уезжали. На её прямые вопросы он отвечал небрежно, стараясь не смотреть в глаза: «Да так, знакомые, риелторы. Просто консультируюсь, узнаю цену. Надо же знать, каким сокровищем мы владеем, верно?» Но от его объяснений за версту несло ложью.
Однажды он пришёл домой особенно воодушевлённый, почти сияющий, и не один. С ним были двое. Одного, лощёного и пахнущего дорогим парфюмом, он представил как своего старого приятеля Семёна, «очень крутого риелтора, лучшего в городе». Второй, постарше, с тяжёлым взглядом и бегающими глазками, был отрекомендован как «потенциальный инвестор», господин Марков.
— Они просто посмотрят, — заискивающе прошипел Глеб Алёне на кухне, хватая её за локоть. — Никаких обязательств! Просто независимая оценка, понимаешь? Чтобы ты сама поняла, от каких денег ты отказываешься. От нашего будущего!
Гости, не разуваясь, ходили по дому, оставляя на старом паркете грязные следы. Они бесцеремонно открывали дверцы шкафов, цокали языками, заглядывали в каждый угол. «Инвестор» Марков брезгливо морщил нос, громко рассуждая о «колоссальных вложениях», «замене всех коммуникаций» и «полной перепланировке». Но в его маленьких глазках Алёна видела неприкрытый алчный блеск хищника, учуявшего лёгкую добычу. Ей было до тошноты противно. Она чувствовала себя предательницей, которая пустила в святая святых мародёров. Весь этот фарс был унизителен.
Развязка наступила внезапно, как это часто бывает в плохих пьесах. Глеб вечером вернулся позже обычного, смертельно усталый и злой. Быстро проглотил ужин и заперся в кабинете. Алёна уже собиралась ложиться спать, когда услышала его приглушённый, срывающийся голос из-за двери. Он с кем-то отчаянно ругался по телефону.
— Да подожди ты! Не дави! Я всё решу! Ну… неделя, максимум две! Сделка почти в кармане, я тебе говорю! Да, да, я помню про проценты! Я же сказал, отдам! Всё отдам! Как только получу деньги за дом, сразу же отдам твою часть! Даже с накруткой, чтоб ты успокоился! Только не делай глупостей!
Алёна замерла у двери, холодея. Какую часть? Какому кредитору? Сердце заколотилось где-то в горле, мешая дышать. Утром, когда Глеб, не позавтракав, умчался по своим «делам», она, ведомая самым дурным предчувствием, вошла в его кабинет. Он всегда был педантом, но сегодня на столе царил хаос. Среди рекламных проспектов элитных новостроек лежала тонкая кожаная папка, которую он, видимо, в спешке забыл убрать в сейф. Руки Алёны дрожали, когда она её открыла.
Внутри были не рекламные буклеты. Долговые расписки на огромные, немыслимые суммы. Уведомления из банков о просроченных платежах по кредитам, с угрожающими красными штампами. Договор займа с какой-то мутной конторой под совершенно бандитские, ростовщические проценты. И везде, на каждом листе, стояла его размашистая, самоуверенная подпись. Картина сложилась мгновенно, страшная в своей уродливой простоте. Её муж, её тихий, надёжный и такой правильный Глеб, по уши в долгах. Он влез в какую-то финансовую авантюру, рассчитывая на быстрый куш, и прогорел. И теперь наследство тёти было не билетом в новую жизнь. Оно было его единственным шансом на спасение своей шкуры.
После этого открытия Алёна наблюдала за суетой мужа с холодным, отстранённым любопытством. Это было похоже на просмотр трагикомедии, где главный герой с упорством, достойным лучшего применения, сам себя загоняет в угол. Его отчаяние становилось всё более очевидным. Первая попытка провернуть сделку с Марковым провалилась с оглушительным треском. «Инвестор» приехал со своим юристом, молодым парнем в безупречном костюме, который, едва взглянув на документы, только рассмеялся Глебу в лицо. Завещание только-только вступило в силу, и до полного оформления прав собственности Алёны было ещё как минимум несколько месяцев. Продать дом «быстро» было юридически невозможно. Глеб пытался что-то лепетать про «ускорение процесса через знакомых», но на него смотрели, как на назойливого попрошайку.
Вторая попытка была ещё более жалкой. Глеб нашёл другого покупателя, но тот, покрутившись в их посёлке пару дней и пообщавшись с местными, быстро дал задний ход. Слухи о финансовых проблемах Глеба, видимо, уже расползлись по городу со скоростью степного пожара. Никто не хотел связываться с человеком, который «в долгах, как в шелках», и отчаянно пытается сбыть с рук чужое, ещё и юридически «серое» имущество. Чем больше Глеб суетился, тем сильнее захлопывалась его ловушка. Он стал дёрганым, похудел, под глазами залегли тёмные круги. Он больше не говорил о Мальдивах. Он просто хотел выжить.
Вечером того дня, когда сорвалась вторая сделка, Алёна ждала его в гостиной. Она не стала включать верхний свет, зажгла только старый торшер под зелёным абажуром, и комната утонула в мягком, таинственном полумраке. На полированном столе, прямо по центру, лежала та самая кожаная папка. Он вошёл, устало бросил портфель на пол и замер, увидев её и папку.
— Я всё знаю, Глеб.
Он вздрогнул, как от удара. Попытался выдавить улыбку, но получился звериный оскал.
— Что ты знаешь, милая? Что я устал, как собака, пытаясь обеспечить нам достойное будущее?
— Я знаю, что ты хочешь продать мой дом, чтобы расплатиться со своими долгами, — голос Алёны звучал ровно и холодно, как лёд. Она сама от себя не ожидала такой твёрдости. — Я видела расписки. Я слышала твой разговор. Но этот дом не твой. Это моя память, моя семья и моя жизнь. Можешь считать, что у тебя больше нет доступа к этим деньгам. Ни к дому, ни к сбережениям. Вообще.
Он попытался выкрутиться. Сначала всё яростно отрицал, потом начал кричать, обвиняя её в эгоизме, в чёрной неблагодарности, в том, что она готова бросить его в беде.
— Ты позволишь меня уничтожить?! После всех этих лет?! Я же для нас старался! Рисковал!
— Ты рисковал чужими деньгами, Глеб, — спокойно ответила Алёна, вставая. — А теперь хочешь закрыть свои дыры за счёт моей покойной тёти. За счёт её памяти. Так вот, этого не будет. Я подаю на развод.
Процесс был быстрым и унизительным. Для Глеба. Судья внимательно изучил документы и посмотрел на Глеба поверх очков таким взглядом, что тот съёжился. Наследство, полученное в браке, не является совместно нажитым имуществом. Дом и все сбережения тёти Лидии безраздельно принадлежали Алёне. Делить им предстояло только их маленькую однокомнатную квартиру, купленную когда-то в ипотеку. Суд разделил её пополам.
Финал этой истории был пропитан горькой, как полынь, иронией. Глеб, лишённый «лёгких денег» и даже целой крыши над головой, остался с половиной стоимости однушки на окраине и всеми своими многомиллионными долгами. Кредиторы вцепились в него мёртвой хваткой. Его бывшие «друзья-инвесторы» и «помощники-риелторы» перестали отвечать на звонки. Он стал для них токсичным, бесполезным активом.
Алёна осталась в большом старом доме. Первое время было одиноко и гулко, каждый скрип паркета отдавался в ушах. Но потом она начала потихоньку приводить его в порядок. Поменяла прохудившуюся крышу, заново покрасила веранду в тот самый небесно-голубой цвет, какой был при тёте, разбила перед окнами новый цветник. По вечерам она сидела в старом кресле-качалке, укрывшись пледом, пила чай — теперь уже с бергамотом, который любила, — и смотрела на портрет прадеда на стене. И впервые за долгие месяцы чувствовала себя дома. В полной, абсолютной безопасности. Дом, который пытались продать за долги, защитил её. Он просто не пустил в себя чужую, грязную жадность.