— Опять в этом своём сером? Ну хоть бы на человека была похожа, право слово.
Ольга вздрогнула так, словно её ударили. Она даже не обернулась, продолжая помешивать соус в сковороде, но плечи невольно сжались. Голос свекрови, Людмилы Петровны, был похож на скрежет металла по стеклу — он не просто звучал, он царапал изнутри, оставляя зазубрины на нервах. Уже пятнадцать лет, с самого первого дня, как Кирилл представил её своей матери, Ольга жила под этим несмываемым, едким аккомпанементом. Пятнадцать лет она была недостаточно хороша, недостаточно расторопна, недостаточно умна, недостаточно… просто недостаточно.
Людмила Петровна, слава богу, жила отдельно, но её присутствие ощущалось в их квартире постоянно, как въевшийся запах нафталина. Она была мастером дистанционного контроля. Её редкие визиты напоминали внезапные проверки строгого ревизора, а ежедневные телефонные звонки были сродни артподготовке перед боем. Суп у Ольги всегда был то «пересолен до горечи», то «пустой, как вода из-под крана». Дети, их с Кириллом сыновья, по мнению свекрови, росли «сорняками в огороде», невоспитанными и неблагодарными. А уж Ольгина одежда… О, это была личная трагедия Людмилы Петровны. «Что это за кофта? С рынка?», «В этой юбке только полы мыть», «Ты хоть в зеркало на себя смотрела, прежде чем это платье надеть? Стыдоба». Каждое такое замечание, брошенное с небрежной жестокостью, било наотмашь, оставляя невидимые, ноющие синяки на душе.
А что же Кирилл? Её муж, её опора? Кирилл виртуозно освоил искусство «нейтралитета». Он парил над полем боя, как наблюдатель ООН, не вмешиваясь и сочувствуя обеим сторонам. Его коронная фраза, которую Ольга ненавидела всеми фибрами души, звучала так: «Оль, ну ты же знаешь маму. Она такая... У неё характер сложный, она не со зла». Он произносил это с мягкой, почти виноватой улыбкой, словно извиняясь за затяжной дождь или внезапные заморозки. Он не защищал. Не вставал на её сторону. Он просто… был. Как часть интерьера. Удобный, привычный, но абсолютно бесполезный во время шторма.
И Ольга терпела. Сжимала зубы до скрипа, глотала горькие обиды. Терпела ради этого самого Кирилла, который так боялся расстроить маму. Терпела ради их мальчишек. Терпела ради хрупкого, иллюзорного подобия семьи, которое она так отчаянно, год за годом, пыталась склеить из осколков. Но клей заканчивался. А трещины расползались всё шире. Сколько ещё можно было притворяться, что этот карточный домик — надёжная крепость?
Предстоящий юбилей свекрови, её шестидесятилетие, стал тем самым камнем, который вызвал лавину. Людмила Петровна не намекала, не просила. Она потребовала. Во время очередного телефонного разговора, когда Ольга пыталась рассказать о пятёрке сына по математике, свекровь её бесцеремонно оборвала. Ледяным, не терпящим возражений тоном, она вынесла вердикт:
— Так, слушай меня сюда. На юбилей хочу ювелирную брошь. Чтоб с камнями, приличную. И, имей в виду, не дешевле ста тысяч. А то знаю я ваши эти "подарочки от души" за три копейки. Чтоб перед людьми стыдно не было. Поняла?
Ольга молча положила трубку, даже не найдя в себе сил попрощаться. Сто тысяч. Это была почти вся их с Кириллом заначка, которую они с таким трудом откладывали на летнюю поездку к морю с детьми. И дело было даже не в деньгах, хоть и в них тоже. Дело было в этом унизительном, приказном тоне. В этом откровенном презрении. В ощущении, что её не просто не любят, а используют. Как кошелёк. Как безропотное средство для удовлетворения чужих капризов. Нет. Хватит. В этот раз всё будет по-другому.
В ту ночь ей не спалось. Она встала, прошла на кухню и достала с антресолей старый семейный альбом. Листала пожелтевшие страницы. И вдруг замерла. На неё смотрела молодая, лет двадцати, девушка с озорной улыбкой и такими яркими, блестящими глазами. Люда. Ещё не Петровна. Совсем другая. Живая, настоящая. Куда, куда всё это делось? И в Ольге, художнице-самоучке, которая за бытом и обидами давно забросила своё единственное настоящее увлечение, проснулось почти забытое желание. Она напишет её портрет. Не нынешнюю, вечно недовольную женщину с поджатыми губами, а ту, молодую, полную надежд и света. Она вложит в этот подарок не деньги, а то, чего свекрови, кажется, не хватало всю её жизнь — искреннее, человеческое тепло.
Она достала свой старый этюдник, пахнущий льняным маслом и скипидаром. Этот запах вернул её в юность, в то время, когда она ещё верила в себя. Купила холст, дорогие масляные краски. И начала работать, урывая драгоценные часы по ночам, когда дом затихал. Это была её тайная революция, её молчаливый бунт. Но червячок сомнения, вскормленный пятнадцатью годами унижений, всё же грыз её изнутри. А вдруг не оценит? Вдруг высмеет? Снова унизит при всех? Этот липкий страх заставил её сделать то, чего она потом долго стыдилась. Она всё-таки сняла деньги со счёта и, как вор, пряча глаза, пошла в ювелирный. Купила её. Тяжёлую, вычурную брошь с россыпью холодных, бездушных фианитов, которые так походили на настоящие бриллианты. Купила и спрятала на самое дно шкафа, под стопку постельного белья. Как подстраховку. Как горькое свидетельство собственной слабости. Но дарить она твёрдо решила портрет.
За неделю до юбилея Людмила Петровна нагрянула к ним на «семейный обед», который больше походил на инспекцию. Она окинула квартиру критическим взглядом, провела пальцем по раме картины, брезгливо посмотрела на пыль и скривила губы. За столом царило напряжение. Ольга старалась изо всех сил, приготовила её любимые блюда. Свекровь медленно, с видом дегустатора, попробовала борщ, отложила ложку и вынесла свой вердикт:
— Свёкла совсем выварилась. Ни вкуса, ни цвета. Одна вода. Ну почему, скажи мне, ты никогда ничего не можешь сделать как люди?
Ольга почувствовала, как к горлу подкатывает горячий, злой комок. Она умоляюще взглянула на мужа, ища поддержки, хотя бы взгляда. Но Кирилл лишь старательно ковырялся ложкой в своей тарелке, словно пытаясь найти там ответы на все вопросы мироздания.
— Мам, ну вкусно же всё, правда, — промямлил он, не поднимая глаз. И тут же добавил, обращаясь к Ольге: — Оль, ну не ссорьтесь вы, пожалуйста, праздник же скоро.
Вот и вся его защита. «Не ссорьтесь». Словно это была равная битва двух сторон, а не многолетнее издевательство одного человека над другим. В этот момент её решение, ещё недавно казавшееся смелым, отлилось в броню. Никаких брошей. Никакого золота. Только холст и краски. Только её душа, вывернутая наизнанку. Она преподнесёт ей не то, что можно купить, а то, что нельзя измерить деньгами. Уважение. Труд. Память. Пусть захлебнётся своей желчью, но Ольга сделает по-своему.
Банкетный зал в дорогом ресторане гудел, как растревоженный улей. Нарядные дамы в бриллиантах, солидные мужчины в костюмах, звон бокалов, запах дорогих духов и лицемерия. Людмила Петровна, в блестящем, как чешуя, платье, сидела во главе стола — настоящая королева на троне, благосклонно принимающая дары от своих подданных. Брат Кирилла с женой преподнесли массивные золотые серьги. Ближайшие подруги — дорогущие французские духи и сертификаты в элитный спа-салон. Каждый подарок сопровождался громогласными восторгами и ритуальными поцелуями в щёку.
Наконец, очередь дошла до них. Ольга медленно встала, держа в руках большой, завёрнутый в золотую подарочную бумагу прямоугольник. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.
— Людмила Петровна, дорогая, — начала она, и голос предательски дрогнул. — Мы с Кириллом от всей души поздравляем вас. Я... я хотела подарить вам что-то особенное. Что-то, что останется на долгую память.
Она, стараясь унять дрожь в руках, развернула упаковку. На портрете молодая, смеющаяся женщина с копной тёмных, непослушных волос смотрела на мир с надеждой и озорством. Это была та самая Люда с выцветшей чёрно-белой фотографии.
Свекровь взяла портрет. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она несколько долгих, оглушительных секунд смотрела на холст, а потом громко, на весь внезапно затихший зал, произнесла, растягивая слова:
— Это что за мазня? Ты решила сэкономить на мне, деточка? Денег пожалела? Какой стыд и позор.
Зал замер. Музыка оборвалась на полуслове. Ольга почувствовала, как ледяной холод сковывает её изнутри. Она отчаянно посмотрела на Кирилла. Он сидел, вжав голову в плечи, и изучал узор на своей тарелке с таким вниманием, будто от этого зависела его жизнь. Он снова её предал. Снова оставил одну под расстрелом.
А Людмила Петровна, с выражением крайнего отвращения на лице, взяла портрет двумя пальцами, словно боясь испачкаться, и демонстративно отставила его в угол. Прислонила к стене лицом. Как ненужную, грязную ветошь.
— Ну-с, кто там у нас следующий с подарками? — бодро и громко спросила она, поворачиваясь к гостям, как будто ничего не произошло.
И тогда что-то внутри Ольги, какая-то пружина, которую она сжимала все эти пятнадцать лет, с оглушительным треском лопнула. Она сделала шаг вперёд. Голос её, на удивление, не дрожал. Он звенел от холодной, кристальной ярости, и в наступившей тишине каждое слово звучало как удар хлыста.
— Этот портрет, эта «мазня», как вы изволили выразиться, я писала два месяца. Ночами. Когда все спали. Я смотрела на ваши старые фотографии и пыталась вспомнить, какой красивой, какой живой вы когда-то были. Я хотела подарить вам не вещь. Я хотела подарить вам память о вашей лучшей версии. Но, похоже, вам действительно нужны только золото и блеск. Что ж…
Она спокойно полезла в свою сумку и достала маленькую бархатную коробочку. Щёлкнул замок. Внутри, на атласной подушечке, полыхнула россыпью холодных огней та самая брошь. По залу пронёсся вздох восхищения.
— Поэтому вот, — Ольга обвела взглядом всех гостей, высоко подняв коробочку, чтобы видели все. — Вот то, что вы на самом деле хотели. То, что можно оценить в рублях.
Глаза Людмилы Петровны жадно блеснули. Она даже невольно протянула руку. Но Ольга с громким, финальным щелчком захлопнула коробочку и убрала её обратно в сумку.
— Но дарить я её вам не буду. Потому что вы этого не заслужили. Я подарю её себе. В память о том дне, когда я наконец-то научилась уважать себя и свой труд.
Гости зашептались. Кто-то неодобрительно качал головой, глядя на свекровь, а кто-то, наоборот, смотрел на Ольгу с явным, нескрываемым одобрением. И в этот самый момент произошло чудо, в которое она уже перестала верить. Кирилл встал. Он подошёл к Ольге и впервые за пятнадцать лет взял её за руку не для проформы, а крепко, уверенно, поддерживающе.
— Ты права, Оль. Абсолютно права, — сказал он громко и отчётливо, глядя прямо в глаза своей опешившей матери. — Мама, ты перегнула палку. Сильно.
Ольга посмотрела на него, и по её щекам наконец покатились слёзы. Но это были слёзы не обиды, а освобождения. Он был не «между». Он был рядом. С ней.
Они ушли с того юбилея вместе, рука в руке, оставив за спиной гудящий улей ошарашенных гостей и растерянную, униженную именинницу. Их семья не распалась в тот вечер. Наоборот, она обрела новый, прочный фундамент — уважение к Ольге. Людмила Петровна ещё долго дулась, но звонить стала реже, а её голос потерял свою металлическую резкость, став почти человеческим.
Портрет они, конечно, забрали с собой. Теперь он висел в их спальне, и молодая, смеющаяся женщина с холста словно освещала всю комнату своим светом. Как-то вечером Кирилл, обнимая Ольгу, долго смотрел на картину, а потом усмехнулся:
— Знаешь, а надо бы и мой написать. Ну, так... на всякий случай. Вдруг когда-нибудь пригодится.
И они оба рассмеялись. Свободно и легко, как не смеялись уже очень, очень давно.