— Ты что, думала, всё себе заберёшь, да? Думала, я не узнаю?
Ирина стояла посреди маминой гостиной, вся такая чужая, отдохнувшая. С идеальным маникюром и дорогими духами, которые перебивали въевшийся в эти стены запах корвалола и старого дерева. Она смотрела на Ольгу с презрением, будто не сестра перед ней стояла, а какая-то прислуга, возомнившая о себе слишком много. А Ольге хотелось только одного — тишины. Просто чтобы эта тишина, наступившая после долгих лет маминой болезни, после бесконечных бессонных ночей и вызовов скорой, не нарушалась ничем. Особенно голосом сестры, который она не слышала почти три года.
Последние лет восемь жизнь Ольги вращалась вокруг мамы. Сначала просто помощь по хозяйству, потом — походы по врачам, потом — больницы, сиделки, лекарства по часам. Она знала наизусть все мамины диагнозы, помнила, какая таблетка от давления, а какая — для сердца. Она научилась делать уколы и мерить сахар в крови. Её собственная жизнь… ну, она как-то отошла на второй план. Муж давно привык, что вечера они проводят не в кино, а у тёщи. Дочь выросла и уехала учиться в другой город, понимающе кивая: «Мам, я всё понимаю, бабушке ты нужнее».
Ирина же жила «для себя». Так она сама говорила в редких телефонных звонках. Сначала уехала в столицу «искать счастья», потом — за границу с каким-то сомнительным бизнесменом. Приезжала раз в два-три года, как королева в недолгое турне. Привозила яркие заграничные подарки, щебетала о своих успехах, фотографировалась с больной матерью для соцсетей и через пару дней исчезала, оставляя после себя шлейф дорогих духов и чувство неловкости. Она не спрашивала, сколько стоят лекарства. Не предлагала помощи. Просто жила свою яркую, как ей казалось, жизнь.
А потом мамы не стало. И после сороковин нотариус вскрыл завещание. Сухая юридическая формулировка — «всё движимое и недвижимое имущество я, в здравом уме и твёрдой памяти, завещаю своей старшей дочери, Ольге» — прозвучала для Ольги не как победа, а как последнее мамино «спасибо». Она не просила об этом. Не намекала. Просто делала то, что должна была делать дочь. И теперь, оказывается, мама это видела и оценила.
Появление Ирины через неделю после этого было как гром среди ясного неба. Она влетела в квартиру, даже не разувшись, и с порога начала свой монолог.
— Я требую разделить всё по справедливости! — заявила она, сверкая глазами. — Мы обе её дочери, обе имеем равные права. По закону так положено! Мать, видимо, просто не успела всё оформить как надо, заморочили вы ей голову со своими болячками.
Ольга смотрела на неё и не верила своим ушам. Какая справедливость? Где была эта справедливость, когда она ночами не спала у маминой кровати?
— Ты… ты просто промыла ей мозги, — голос Ирины становился всё громче, срываясь на визг. — Каждый день капала ей на уши, какая я плохая, а ты хорошая! Использовала её беспомощность! Да я уверена, это ты её заставила подписать эту бумажку!
Обвинения летели, как камни. Ольга молчала, чувствуя, как внутри всё холодеет. Она не хотела скандала. Не в этой квартире, где ещё витал мамин дух. Но разве Ирину это волновало? Она видела только стены, метры, деньги.
Ирина, видимо, поняв, что криками делу не поможешь, сменила тактику. На следующий день она пришла снова, но уже с триумфальной улыбкой и потрёпанной бумагой в руках.
— А вот это что? А? — она швырнула документ на стол. — Нашла в маминых старых бумагах. Полюбуйся!
Ольга взяла лист. Это было завещание. Составленное лет десять назад, ещё до того, как мама серьёзно заболела. И там, чёрным по белому, было написано, что квартира делится между дочерьми поровну. Атмосфера в комнате накалилась до предела.
— Вот! Вот её настоящая воля! — торжествовала Ирина. — А то, что ты ей подсунула перед смертью, — это филькина грамота! Она уже ничего не соображала!
Ольга была уверена, что мама изменила решение осознанно. Она помнила тот день, когда они ездили к нотариусу. Мама была слаба, но в полном рассудке. Она тогда сказала твёрдо: «Так надо, Оля. Так будет правильно». Но как это доказать теперь? Начиналось что-то страшное, грязное. Разбирательство в нотариальной конторе ни к чему не привело. Нотариус, пожилой и мудрый Семён Маркович, только развёл руками: «По закону действительно последнее волеизъявление. Но если вторая сторона оспаривает дееспособность… дело может дойти до суда».
Ирина уцепилась за эту возможность, как за спасательный круг. Через неделю Ольге пришла повестка. Сестра подала в суд. Все контакты оборвались. На звонки Ирина не отвечала, в сообщениях писала только гадости. Конфликт вышел на новый уровень, втягивая в свою воронку родственников и знакомых.
И тут начали всплывать интересные подробности. Позвонила тётя Валя, мамина двоюродная сестра: «Олечка, держись. Твоя мать не дура была. Она мне жаловалась, что Ирка опять денег просила, какой-то проект у неё прогорел. Мать ей тогда заняла, последние сбережения отдала, а та и не думала возвращать».
Потом встретилась соседка, Зинаида Петровна, которая полжизни дружила с мамой. «Я свидетельницей пойду, если надо! — горячилась она. — Помню, как твоя мама плакала. Говорила: "Я не хочу, чтобы Ира опять всё промотала. У неё ни кола ни двора, одни долги. Продаст квартиру и останется на улице, а Ольге потом её на себе тащить"».
Даже тот самый нотариус, Семён Маркович, вызванный в суд в качестве свидетеля, вспоминал тот день. Он подтвердил, что мама была абсолютно адекватна и несколько раз повторила, что это её твёрдое и обдуманное решение, потому что она боится за будущее старшей дочери, на которую может лечь бремя безответственности младшей. Выяснилось, что у Ирины огромные долги по кредитам, несколько провальных бизнес-идей и репутация человека, который живёт не по средствам. Она хотела не «справедливости», она хотела одним махом закрыть все свои финансовые дыры.
День суда стал кульминацией этого кошмара. Ирина сидела с дорогим адвокатом, уверенная в своей победе. Она рассказывала, как сильно любила мать, как её коварно разлучили с ней, как сестра-интриганка воспользовалась ситуацией. Адвокат напирал на то, что пожилой человек находился под влиянием и не отдавал отчёт своим действиям.
Но когда начали выступать свидетели, её уверенность таяла на глазах. Тётя Валя рассказала про долг. Зинаида Петровна — про слёзы и страхи матери. Нотариус подтвердил полную дееспособность в момент подписания второго завещания. Судья, строгая женщина средних лет, бесстрастно листала документы. Да, существовало два завещания. Но по закону силу имеет последнее. И никаких доказательств невменяемости наследодателя представлено не было.
А потом адвокат Ольги произнёс фразу, которая стала для Ирины ледяным душем.
— Более того, ваша честь, в случае вступления в наследство, даже в части, к моей подзащитной перешли бы и долговые обязательства матери. А они имеются.
Выяснилось, что тот крупный долг, о котором говорила тётя Валя, мама не просто отдала из сбережений. Она взяла на своё имя потребительский кредит, чтобы помочь Ирине. И до самой смерти потихоньку его выплачивала со своей скромной пенсии. Но так и не выплатила до конца. И теперь этот долг, вместе с процентами, тоже был частью наследства.
Решение суда было оглашено быстро и сухо: в иске отказать, последнее завещание признать действительным. Квартира остаётся за Ольгой.
Ирина закричала прямо в зале суда. Она обвиняла всех в сговоре, в предательстве, в подлости. Но её ярость была бессильна. Юридически у неё не осталось ни единого шанса. Вместо половины квартиры она получила только официальные уведомления из банка о материнском долге, который теперь, как оказалось, могли взыскать с неё как с дочери, пусть и не получившей наследства, — там были свои юридические тонкости, связанные с её прошлыми просьбами и расписками.
Ольга вышла из здания суда и тяжело вздохнула. Воздух свободы пьянил, но радости не было. Была только глухая, ноющая усталость. Теперь она отчётливо понимала: мама всё предвидела. Каждый шаг, каждое слово Ирины. И своим последним решением она не наказывала младшую дочь, а защищала старшую. Защищала от сестры, от её долгов, от её образа жизни. И теперь долг Ольги — сохранить эту квартиру, этот дом, эту память.
Последняя их встреча была короткой. Ирина примчалась забрать какие-то свои оставшиеся вещи. Она не смотрела Ольге в глаза, бросала в сумку старые фотоальбомы и безделушки, шипя сквозь зубы проклятия. Хлопнула входная дверь, и в квартире снова наступила тишина. Та самая, долгожданная.
Вечером Ольга, разбирая мамин шкаф, наткнулась на старую шкатулку с письмами. В одном из пожелтевших конвертов лежал сложенный вчетверо листок. Мамин знакомый, немного скачущий почерк. Письмо было написано незадолго до её смерти.
«Доченька моя, Олюшка. Прости, если моё решение тебя огорчит или поставит в неловкое положение перед сестрой. Я долго думала. Сердце болит за вас обеих, но разум велит поступить так. Ира — ветер в голове, она не ценит то, что имеет. А ты — корень. Ты наша опора. Я оставляю всё тебе не в награду за твою заботу, а потому что знаю — только ты сохранишь наш дом».