Утреннему солнцу было сложно пробиться через плотные шторы кабинета, отделанного дубовыми панелями. С портрета на стене пронзительно и строго смотрел железный Феликс. Человек в штатском въедливо изучал Сашкины документы. Брови человека хмурились, а на высоком лбу пролегла продольная морщина. Сашка с надеждой, чуть заискивающе посматривал на штатского, ожидая ответа. Время ожидания преступно затягивалось, и Сашка уже изнывал от неопределенности.
— Нет, вы нам не подходите, товарищ! — человек в штатском решительно захлопнул папку с надписью «Дело».
— Почему? — отчаянно вопрошал Сашка, — я так мечтал работать в комитете государственной безопасности!
Человек исподлобья взглянул на Сашку, и этот взгляд был острым, как скальпель хирурга.
— Вы обижаете обезьянок!
И тут Сашке так обидно стало, так горько! За что?
— Я не обижаю обезьянок! Я их очень люблю, обезьянок! Да у меня дома обезьянка живет — я ее кормлю, я за ней хорошо ухаживаю!
Сашка был готов заплакать, ком в горле мешал дышать, хотелось схватить злополучную папку и двинуть ей по башке штатского! Сашка потянулся к папке, но она была тяжелой, неподъемной, как каменная плита. Сашкины руки онемели, и слушаться Сашку не хотели, сколько бы тот ни пыжился. От отчаяния из Сашкиной глотки вырвался крик возмущения и обиды…
И тут Сашка проснулся.
Варька дрыхла без задних ног, отжав у Сашки его подушку. Степка, как обычно, скромно устроился под мышкой. Ася по причине глубокого старчества свернулась клубочком в углу кровати. Сашка щелкнул наглую Варьку по наглому розовому носу, погладил Степку по круглой голове, тяжело опустил ноги, скосив глаза на Аську: дышит старуха, слава богу. Еще покряхтит на этом свете.
Он прошел на кухню, чтобы поставить чайник. Сентябрьское солнце, ласковое и покладистое, не то, что летом, когда от него никакого спасения нет, деликатно заглядывало в окно, освещая скромный холостяцкий Сашкин быт. Чайник закипел. Сашка насыпал заварку в кружку, залил кипятком и отправился чистить зубы. Пока искал в шкафике остатки печенья, шурша пакетами с крупами, Степка и Варька уже терлись об его ноги, истошно, будто их полгода уже голодом морят, мяукая.
С вечера для них приготовлена еда — в холодильнике, в низенькой кастрюльке под крышечкой отдыхала мойва, рыбка к рыбке. Можно было купить путассу — она дешевле, но Степка, болван, почему-то с рождения не переносил рыбный запах, а Аська с Варькой терпеть не могли рыбные головы. Никакой экономии. Уж лучше потратиться на мойву. В отличие от корюшки — дешевле, но пахнет так же — огурцами, и Степка ей рад, и девки едят вместе с головами, да и сам Сашка не откажется от жареной мойвы, с картошечкой и капустой на гарнир.
В холодильнике, на отдельной полочке — колбаса, масло и сыр. И мягкая белая булка в хлебнице. Сашка выгребает деликатесы из холодильника, выкладывает их на самое видное место на столе, закрывает плотнее дверь на кухню и смывается на работу. На часах — пять утра.
Он давно уже научился экономить деньги, вовремя платить за квартиру и за свет, да и готовить ужин научился. Когда-то этим занималась Сашкина мама, потом — жена Варька. Потом — опять мама. Сейчас быт целиком и полностью лежит на Сашке: уборка, магазины, почта, готовка и стирка. И кошки. Сашкины кошки: Степка (приблудный, с помойки), Варька (приблудная, из подвала, за вредность получившая имя бывшей супруги). И Аська. Мамина кошка, сиамская, голубоглазая, пережившая хозяйку на целых семь лет — и еще бог знает сколько проживет.
Сашке уже пятьдесят лет, и ему давно пора отзываться на культурное Александр Сергеевич Пушкин, но судьба сложилась так, что никто его так не величает, не потому, что имя, фамилия, отчество… такое известное. И не потому, что не положено простому дорожному рабочему имя, фамилия, отчество. Да и не в профессии даже дело — в Сашкиной бригаде есть Владимиры Сергеевичи и Семены Михайловичи, уважаемые работяги. Дело в другом — Сашка — заправской дурачок. Хоть и Пушкин. Вот так!
Все привыкли к его фамилии, и никто уже не смеется на фразу:
— А кто снег с мостов счищать будет? Пушкин?
Его всегда считали дурачком. Все, кроме мамы, Екатерины Львовны Пушкиной. И даже мама иногда вздыхала: «Какой ты у меня, Шурик, дурачок». С детских лет Сашка чудил. Его даже не обижали дворовые ребята и одноклассники, хотя дети — каста жестокая. Среди пушистых цыпляток всегда находится бойкий петушок, подбивающий остальных на нехорошие дела — заклевать слабых, например.
А вот Саню никто не клевал. Потому что Сане было глубоко по барабану на чьи-то тычки, клевки и плевки. Он жил себе в своем прекрасном, обособленном мире, по своим прекрасным, обособленным законам, не обращая внимания на враждебность остального общества. Он слушался маму, покорно съедал все, что она положит в его тарелку, прилежно мыл полы в классе во время дежурства. Прилежно учился. Правда, ужасно плохо — ему никак не давались ни точные, ни гуманитарные науки. Он мог часами сидеть за столом, до самой поздней ночи, над какой-нибудь дурацкой задачкой или сочинением, пока мама, вздохнув, не присаживалась рядом и не оканчивала мучения сына самым преступным образом: диктовала Саше правильное решение или предложения текста.
Поэтому Александр кое-как переваливался из класса в класс с помощью мамы и сердобольных учителей: хороший ведь, тихий, послушный, добрый, старательный и аккуратный мальчик. Таких учителя любят и жалеют. Вот и его жалели — не отправили в спецшколу, а довели до девятого класса, благополучно сдав юношу в ПТУ на поруки мастера. Оттуда — в армию. Из армии — на производство. Вырастили человека, ну и хорошо!
Он никому не желал зла и делал, что велят. Очень Сашке нравилось в армии — все понятно. Выполнять приказы и жить по уставу. Вот бы и так в обычной жизни. Но, вернувшись из армии, где после развала страны начался форменный бардак, Сашка тем более не мог привыкнуть к форменному бардаку, творившемуся на гражданке — не государство, а шалтай-болтай какой-то, все наоборот! Все, что было нельзя, теперь можно и даже нужно. Кто не работает — тот ест. Кто урвет побольше, тот и молодец. Дурдом, одним словом.
Мама не могла выйти на пенсию — боялась, что без средств к существованию останется. На стройке ей хоть что-то, да платили — их предприятие перекупил шустрый коммерсант, и теперь вместо домов для народа рабочие строили дома для избранных. И то — хлеб, хоть и без масла — ушлый «комерс» безбожно обманывал работяг.
Сашку удалось пихнуть разнорабочим. Поэтому потихоньку устаканили и свой нехитрый быт, не голодали и вовремя платили за коммунальные услуги. Три года жили, и даже не особо тужили: картошки на зиму купили, капусту наквасили. Лишь бы не было войны и долгов. Остальное все как-нибудь перемелется.
Кто бы мог подумать, что вляпается Сашка в женитьбу на Варьке, как олух в коровью лепешку?
Варюха приехала в город из деревни. На маляршу кое-как отучилась и на стройку пошла. В деревню свою возвращаться наотрез отказывалась. Мухи там, навоз, житуха тяжелая, нищета… Ей, между прочим, грех было жаловаться — Варькина семья не бедствовала. Там все вкалывали от зари до зари, скотину, голов пятнадцать коров, держали, не считая телят, бычков, овец и коз с кроликами.
Ну, батя у Варьки строгий. Отпустил дочку со словами: «Принесешь в подоле — ни денег, ни помощи не получишь». Такой вот был мужик. А Варюхе деньги были очень нужны. Другие малярши в то время халтурили везде, пока их конкуренты из бывших советских республик не потеснили. А эта фря лишнего часа не переработает — не на руки свои рабочие уповала, а на другие места. Всего и сразу хотела. Думала, ее тут принцы сидят и ждут, когда же деревенская «звязда» явится.
Ну, триумфа не получилось. Смазливая и смазливая. А на лице все равно написано — деревня! Но Сашка, вечный поперечный, как увидал Варьку (пф, бриллиант, тоже мне), так и пропал. Глаз с нее не сводил, язык к небу при ней прилипал. Пропал, одним словом. А та, фря, даже ухом не вела. Той другое надобно.
Автор: Анна Лебедева