Она и не сделала ничего плохого. И ничего хорошего — тоже. Долго крутила хвостом возле дочери, все убеждала ее продать бабкину квартиру. Наташа на мамины посулы не повелась. Не продала. Отец где будет жить?
— Он тебе не отец.
— Отец. Вот ты, Варвара, мне точно не мать, — сказала, как отрезала.
Ну, Варька от Натальи сразу отцепилась. И снова пропала. Такая вот. Бог с ней. О Наташе сердце болело.
Наталья с годами резкая стала. Жесткая. Столичная жизнь ее обтесала, заострила углы. И с Александром Наталья особенно не церемонилась. Грубила по телефону, если он до нее дозванивался. Ребеночка, Сереженьку, внука, Саша один раз в жизни видел. Во время Геркиных похорон! Сколько раз просил: привези, привези.
Натаха фыркала. Хамила.
— Ну, привезу, и что? Что Сережа в вашем колхозе не видел? Завод цементный ему покажешь? Краеведческий музей с тремя прялками и двумя корзинками? Каток «Зеркальный», в котором ремонт делали еще в допотопные времена? Дети сейчас совсем другие, папа. Я, если хочешь, твою психику берегу. Он же тебя воспринимать будет, как… Как идиота, прости меня за злые слова.
И животных перестала любить. Мол, аллергия у нее на кошек. Врала, наверное. Но в глубине души Александр надеялся, что Наташа осталась такой же хорошей и душевной. Просто сердце ее покрыл слой цемента, как на городском кладбище такая же цементная пыль покрывает могилы. Завод цементный рядом. Почти все могилы укрыты полиэтиленом. Иначе мрамора и гранита не увидишь — имена покойных, их портреты, будут похоронены под цементной коркой.
Саша терпеть не мог полиэтилен. Он просто ходил на кладбище каждую неделю счищал грязь с материнского лица. Мыл памятник, оттирал его бока губкой. Поливал цветы. Хорошо, что недалеко был водоем, бывший барский пруд. Усадьбу порешили сто лет назад, и фонтан, и статуи разломали. А пруд остался. До него — всего ничего, километр ходьбы. А что еще Сашке делать, холостому-неженатому, знай, ходи. Зато мамина могилка чистенькая и нарядная. Любо дорого глядеть.
Он садился на скамейку, высыпал из пакета пшено для птиц, слушал многоголосое птичье щебетание и думал про всех. Про маму. Про дочку. Про внука Сережу. Про Варьку, которая иногда объявлялась в Наташкиной жизни. Наташка отзывалась о матери гневно и нервно. Рассказывала, что та вечно молодится и меняет мужиков. Больше мать обсуждала, чем о сыне рассказывала. Иногда, правда, Саша общался с Сережей по скайпу. Сережа отделывался от деда парой фраз и сворачивал разговор. Рвал сердце…
Потом Сашка думал про племянника Диму, который продал дом в деревне после смерти стариков, его выходивших. Продал и уехал. Вот так.
В последние годы Сашка стал уставать. Наверное, работа тяжелая. Он подрядился делать ямочный ремонт — кишку с битумом направлять на ямки. Грязная, пыльная работа. Косить обочины куда проще. Ходи себе по кромке леса, в тенечке, да коси. Но за ямочный ремонт больше платят. А деньги Саше нужны.
На что дураку деньги, спрашивается? Дочку выучил (тоже на двух работах вкалывал семь лет), мамы нет теперь. Герка помер. Он ел, как слон. И болел потом сильно — на ветеринара сколько ушло… Но вот все — отмучился, сердечный. Кошкам Сашкиной зарплаты хватает. В общем, быт давно устроен и налажен. Скромный, неприхотливый быт. И все у Сашки было нормально. Обезьянка эта из сна замучила, правда. Вернее, то, что капитан из КГБ думает, что он обижает обезьянок. А он никогда и никого не обижал. Никогда. И никого. Пальцем не тронул даже.
Сашке жалко всех, старушек, детей, животных. Почему люди, когда становятся сильными и взрослыми, так плохо относятся к маленьким, слабым, старым?
Нет, на Варюху Саша не обижается. У Варюхи такая натура. Как вон у тезки ее, кошки. Загуляет — туши свет, сливай масло. Потом котят раздавай по соседям. На Наташку тоже не обижается. Наташка, хоть и грубая стала, и нервная, и сына не показывает, так ведь ее жизнь такой сделала. Муж ей все нервы истрепал. Она с ним в разводе. Одна ребенка воспитывает. Личной жизни нет. А все равно хорошая — отца из квартиры не выгоняет. Ругается, когда он спрашивает ее, мол, может квартиру продать, да комнатуху купить. А ей — деньги.
— С ума сбрендил, папа? А может, сразу на улицу пойдешь? Как тетя Ира? А? Все — конец связи, у меня нервов не хватает с тобой разговаривать!
Да. Ирина. Сыночек поступил нехорошо. Совсем гадко. Продал дом — наследство. Продал все. Усадьбу, землю, технику, ферму. За хорошие деньги. Матери купил, смешно сказать, халупу за сто шестьдесят тысяч.
— Вот, тебе мама, дом. Живи и радуйся. Колодец рядом. Деревня родная, все тебе знакомо. Потихоньку сделаю ремонт, как на ноги встану. Сама понимаешь.
На ноги он встанет, как же. Прям, разбежался. Свалил в тот же день, матери даже переехать не помог. Покупатели разрешили пожить Ирине в старом доме, пока она крышу хотя бы залатает на «новом» домике. Одни дыры, и пол гнилой. И печка развалилась. И ни копейки, ни копеечки Димка матери не оставил. Ни гроша!
Сашка лично приехал в деревню. Он частенько приезжал. Ирине ведь не к кому за помощью обратиться, она все Саше звонила, знала, что не откажет. Сашка никогда и не отказывал. Вот и в этот раз не отказал. Глянул, куда Димка мать заселил, так впервые в жизни выругался матом. Потом решительно собрал все вещички, как вол на себя взвалил, да и потопал на автобусную остановку. Ирина следом семенит и причитает.
Сашка ее причитаний не слушал. Знал — женщины так устроены, за барахлом своим — на край света побегут. Ирина — женщина. Значит, никуда не денется. Так и случилось — вместе покатили в город. Вместе дошли до Сашиного дома. Теперь вместе живут. Комнат — две. В одной Саша с Варькой, Степкой и старой Аськой. В другой — Ирина. Без котов. Одна. Зато там телевизор имеется. И цветы мамины, комнатные. Женщины любят цветы. Им с цветами уютно. Во всяком случае, лучше, чем в разваленном, дырявом домишке. Тепло хотя бы.
Она очень стесняется, Ирина. Ужасно стесняется. Поэтому Саша уходит на работу засветло. Такая удобная работа — летом и в начале осени дорожники начинают свой рабочий день с пяти утра. Пока не жарко. Потом, после обеда, можно садиться в дорожно-патрульную служебку и ездить, окашивать остановки, столбики, обочины. За все платят, и платят неплохо. Вредность, переработка…
Вот, с очередной зарплаты можно еще прикупить несколько листов металлочерепицы. И доски обрезной — куб. Так, если постараться, за год можно все стройматериалы приобрести. Все, что нужно. А там, богу помолясь, Саша потихоньку домик для Ирины в порядок приведет. Ей в городе жить тесно, тяжко. Она всю жизнь в деревне.
Это, как будто бы — если озерного окуня в домашний аквариум посадить. Окуни долго в аквариуме не живут, помирают. Проверено — Наташка маленькая один раз попросила его не убивать окунька, такого мелкого, случайно затесавшегося в массе богатого улова. Окунек сначала плавал в ванной, а потом его переселили в аквариум. Издох. Воля вольная и вода родная нужна была рыбке.
Вот и Иринка чахнет без воли вольной. Ее ужасно жалко. И вообще — в сердце Александра теплится какой-то ласковый огонек. Жалость, сочувствие, обожание даже. Хоть Ирина и не «звязда» вовсе. В смысле, не Варька. Варьке до Ирины далеко-о-о-о! Но сказать о своем чувстве Саша никак не может решиться. Робеет, как в кабинете капитана КГБ. А вдруг Ирина так же посмотрит на него, на Сашку, строго.
— Я за вас, Александр Пушкин, замуж не пойду. Вы обижаете обезьянок.
Смешно. Но по-честному — испугается Ирина. Подумает — заманил. Нет, неудобно. Бог с ними, с этими обезьянками. С домом бы помочь. Захочет — уедет. Не захочет — останется.
***
Саша вернулся домой поздно. Уже в подъезде узнал знакомый до боли запах. Так пахло когда-то на деревенской кухне, когда Ирина там хозяйничала.
Сашка открыл входную дверь и тихонько шмыгнул на кухню. А там, на кухне, уже занавесочки чистенькие повешены. И пол блестит. И скатерка свеженькая. И у котов морды лоснятся. Они на появление Саши не очень-то реагируют, сытые потому что. Так, об ноги потерлись для приличия.
На столе какая-то снедь полотенчиком прикрыта. Саша полотенце откинул и чуть не всплакнул — кругленькие, румяные булочки горкой на блюде. Сотовики. А рядом — кувшин. Не коробка. Не пакет. Кувшин с молоком.
— На рынок с утра сбегала, купила у фермеров. Теперь своего нет. Жалко. Ты ведь любил наши сливки, Саша, помнишь?
Ирина стояла на пороге кухни и улыбалась, мягко, по-домашнему. Будто солнышко осеннее — не жаркое, ласковое. Не дожидаясь ответа, она прошла к газовой плите, легко, сноровисто потянулась к шкафчику за спичками, разожгла огонь в духовке.
— Микроволновки у тебя нет, да и не надо. Вредно, говорят. Я тебе картошки потушила.
Она ловко управлялась с нехитрым кухонным хозяйством, споро накладывала еду в тарелку, резала хлеб, вытирала полотенцем ложку, подавала горчицу…
— Ты так рано убежал, без завтрака, Саша, вечно ты такой, вечно норовишь на голодный желудок, совсем не думаешь о себе. И обо мне не думаешь. Я, тетеха, и не ведаю, дрыхну, пока мужик, не евши, на работу убегает. Экий ты, Сашка, валенок, честное слово. Эх, горе ты мое луковое!
Саша ест картошку, закусывает ее булочкой, запивает молоком. Ест хорошо. С аппетитом, под ворчание Ирины. Он даже не вслушивается в то, что Ирина говорит. Ее слова подобны уютному стрекотанию сверчка. Или пению птах в лесной куще. Или журчанию ручья. Саше спокойно и приятно.
Он ест и мечтает: будто женат на Ире много-много лет, и они скоро починят свой деревенский домик и будут там жить вместе с кошками с апреля по ноябрь, а зимой забирать своих кошек и уезжать с ними в город, квасить капусту и смотреть телевизор. Что на каникулы к ним будет приезжать внук Сережа. Или нет. Он с Ириной поедет к Наташе в гости. Они приедут, возьмут с собой Сережу и пойдут в зоопарк. И там Саша обязательно попросит внука, чтобы тот отвел его к обезьянкам. Очень хочется посмотреть на этих обезьянок вживую…
Автор: Анна Лебедева