Я хочу вам рассказать историю, как одна маленькая кружечка корейской морковки может стать порталом в самое светлое прошлое.
По воскресеньям у нас с бабушкой был самый главный, самый торжественный ритуал — поход на Центральный рынок. Бабушка к воскресному походу готовилась заранее, с вечера субботы, как к выходу в высшее общество. Из глубин шкафа, пахнущего камфорой и временем, извлекалось парадное платье — обычно в горох или в мелкий цветочек, синее, как вечерний июль, или зелёное, как яблочная кожура. Его не просто гладили — его отутюживали с таким старанием, что стрелки на рукавах становились острыми и безупречными, как будто бабушка собиралась не на рынок, а на парад своей юности.
Но главной реликвией был платок. Не простой, а шёлковый, с павлиньими разводами, который хранился в отдельной картонной коробочке. Она повязывала его особым, только ей известным образом, двумя уверенными движениями, и сразу преображалась, становясь не просто бабушкой, а Великой Путешественницей в страну чудес.
— Ну что, мой адмирал, — говорила она утром, протягивая мне свою руку с прохладными, тонкими пальцами, — поплывём на штурм продовольственных вершин? Авоська, огромная, вязаная, пахнущая лавровым листом и сушёными грибами, уже нетерпеливо ждала у двери.
И мы отправлялись в путь, и даже улица в это воскресное утро казалась принаряженной и притихшей в ожидании чуда. Солнце лежало на асфальте золотыми плитками, а тени от тополей были длинными-предлинными, как дорожка к самому интересному месту на свете.
А потом... Потом был Рынок. Ещё за сто шагов до дверей на тебя обрушивалась Стена Звуков. Это был не просто гул, это был симфонический оркестр из жизни: оглушительное сопрано зазывал («Сла-а-адкая клууубиника!», «Помидоры, сахар!»), бас скрипящих тележек, тенор споров о ценах, звонкая трель смеха и шипящий аккомпанемент сковородок у чебуречной. Меня этот гул захлёстывал с головой, и я крепче сжимал бабушкину руку.
Но главным был запах, он входил в тебя не через нос, а всеми порами сразу. Сладкая пудра от пахлавы и халвы смешивалась с едким дымком копчёной рыбы, резкий дух маринадов и специй танцевал с нежным дыханием только что испечённого бородинского хлеба. От этого запаха у меня сразу подкашивались ноги и в животе просыпался ненасытный зверёк, готовый проглотить и гору мандаринов, и целого поросёнка на вертеле. Мне хотелось крикнуть: «Бабушка, давай купим всё! Всё-всё!» Я чувствовал себя Аладдином, попавшим в пещеру сокровищ, где каждое сокровище можно было съесть.
Бабушка же была моим мудрым джинном. Она не поддавалась на провокации изобилия. Она была стратегом. «Курс на молочные ряды!» — объявляла она, и мы начинали наш планомерный обход. Она могла десять минут обсуждать с седым мясником Николаем свежесть говяжьей вырезки, а могла с прищуром рассматривать зелень, перебирая пучки укропа, словно это были изумруды. И её авоська, эта волшебная бездна, начинала тяжелеть и принимать округлые формы, в ней появлялись свёртки, завёрнутые в серую бумагу, из которых подозрительно проступали пятна, бутылки, звеневшие, как колокольчики, и сетки с луком, похожие на связки старинных гранат.
Но всё это было лишь прелюдией, разведкой. Кульминацией был ряд с корейскими салатами. Это было отдельное королевство, пахнущее огнём и страстью, а царицей в нём была корейская морковка. Она лежала на огромных подносах и была похожа на расплавленное золото, на лаву из вулкана вкуса. От неё пахло так, что щекотало в носу и сводило скулы — острым уксусом, жгучим чесноком, таинственным кориандром. Её продавали кружками! Продавщица в белоснежном, словно у хирурга, халате брала высокий стеклянный стакан и с хрустом, который был слышен даже в общем гаме, вгоняла его в эту огненную массу. Утрамбовывала, нажимала, а потом — раз! — и с сочным, победным звуком «хлюп» вытряхивала спрессованный цилиндр морковки в целлофановый пакет. Это было завораживающее зрелище.
Обратная дорога была священнодействием, растянутым удовольствием. В одной руке я нёс драгоценный, прохладный пакет, от которого исходил тот самый волшебный дух. В другой — тёплый, липкий кулёк с карамельками, склеенный из газеты. Я уже жил в предвкушении момента, когда мы придём, нарежем толстые ломти чёрного хлеба, посыплем их крупной солью, откроем пакет... И я буду есть эту хрустящую, обжигающую, невероятно острую морковку, заедая хлебом.
Я шёл, утопая в этих мыслях, и смотрел на бабушку. Солнце играло в капельках пота на её висках и отражалось в павлиньих глазах шёлкового платка. Она шла и несла тяжёлую авоську, и её лицо было усталым, но абсолютно счастливым. И я, глядя на переплетённые жилки на её руке, которая так крепко держала мою, думал, что вот оно, настоящее счастье. И что так будет всегда. Бабушка, я, воскресенье и пакетик с корейской морковкой .
Прошли годы.
Того рынка больше нет, его давно снесли, и на его месте теперь стоит безликий гипермаркет из стекла и бетона. И бабушки моей тоже нет, уже много лет…
Иногда, по старой памяти, я заворачиваю в этот гипермаркет, иду по стерильным, скрипуче-чистым полам, мимо ровных, бездушных стеллажей. И каждый раз, когда мой взгляд натыкается на витрину с готовыми салатами, где среди прочего лежит корейская морковка, со мной происходит одно и то же.
Я закрываю глаза. И мне снова восемь лет. Я чувствую тёплую, чуть шершавую бабушкину руку, слышу, как шуршит её накрахмаленное платье и вижу, как переливается на солнце её шёлковый платок с павлинами. И я понимаю, что самое большое счастье — это та дорога, где мы идём рядом, и я, маленький, несу наш скромный воскресный клад.
А потом открываю глаза. И тихо говорю в пустоту:
«Спасибо, бабуль. За всё».
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ скорее на мой канал, а то всё самое интересное пролетит, как тот мой воздушный шарик!
А ещё... Вы же можете ЛАЙКНУТЬ! Я один раз ткнул пальцем в экран от радости, а папа сказал: «Вот это да! Этот лайк каналу — как мотор ракете! Помог развитию!». Вот так-то!