Вторая неделя каникул! Просыпаюсь – и аж дух захватывает! Впереди – целая вечность свободы, как будто лето растянули в резиночку, и конца-краю не видно. На кухне – тишина и записка от бабушки: «Максюша, завтрак на столе. Вернусь к обеду. Не балуйся!» Ну, отлично же! Тёплые пирожки с капустой, чай в стакане с гранёными боками... Только я собрался помечтать, как этот чудесный день проведу, как вдруг: БАМ-БАМ-БАМ! Так в дверь колотят, будто пожарные приехали!
– Кто там?! – кричу я, чуть не поперхнувшись пирожком.
– Это я, Колька! Открывай!
Рыжий мой друг! Живет этажом выше, и с ним никогда не соскучишься. Открываю – стоит, сияет, как новенький пятак! Весь перекошенный от нетерпения, в глазах – искры фейерверка.
– Заходи! – предлагаю.
– Не-а! – машет он руками, запыхавшись. – Одевайся быстрее! Я тебе кое-что покажу! Такую штуку! – И уже разворачивается, готовясь бежать.
Ну, Колька есть Колька. Через пять минут, в подьезде, на ходу застегивая рубаху и чуть не сбив с ног соседского кота Барсика, я уже во дворе. Колька сидит на лавочке, как на троне, и держит что-то огромное за спиной. Увидел меня – заржал:
– Ну ты и черепаха, Макс! Я уж думал, к обеду вылезешь!
– Сам черепаха! – огрызнулся я, но любопытство щекотало сильнее обиды.
Тут он с торжеством, как фокусник из цирка, достал… воздушного змея! Такого я еще не видывал! Огромный, пестрый, как попугай, с длиннющим хвостом из ленточек! Прямо сказка, а не змей!
– Папа подарил! – захлебывался Колька от восторга. – Бежим на институтский двор – запустим! Там места – хоть отбавляй!
Мы помчались, как угорелые. Змей трепыхался у Кольки за спиной, будто живой и рвался в небо.
Институтский двор был пуст, как вымерший. Студенты все по аудиториям, слава богу. Мы распутывали нитку, спорили, кто будет запускать, бегали по траве, смеялись до коликов. А змей! Ох, и красавец же был! Взлетал все выше и выше, качался на ветру, сверкал на солнце – настоящий король неба! Я даже забыл про пирожки и про всё на свете.
Через час восторга, когда змей парил чуть ли не в стратосфере, мне в голову пришла гениальная, как мне показалось, идея:
– Колька! – заорал я. – Давай ты его запускаешь, а я буду сбивать камнями! Как в тире! Только по змею, не по тебе!
– Ура! – завопил Колька, дико обрадовавшись. – Военный маневр! – И рванул от меня подальше, таща за собой нитку, как ошпаренный.
Я нашел камушек – гладкий, увесистый, самый сбивной. Прицелился тщательно. Змей так красиво трепыхался, такой огромный, такой Колькин... А я вот сейчас щелкну – и попаду с первого раза! Как настоящий снайпер! «Ага, – подумал я, – щас я тебя, пернатый!» Представил, как он звонко щелкнет по каркасу змея. Размахнулся... и БА-БАХ! Только вот беда – камень просвистел мимо пестрого хвоста и прямиком в окно второго этажа!
ТРРРАААХХХ!
Звук был такой, будто разбилась целая хрустальная ваза бабушкиной тетушки Гали. Стекло рассыпалось вдребезги, мелкие осколки брызнули во все стороны, звеня, как злые стеклянные пчелки.
Мы замерли. Стало тихо-тихо, только сердце колотилось: «Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!" – прямо как барабан на параде. Мы переглянулись. В глазах у Кольки был написан весь ужас мира. Он вдруг аж присвистнул, тоненько, как пойманный воробышек: "Ой, мамочки...». И в этот же миг мы дали дёру! Бежал я так, будто за мной гнался не просто Бармалей, а целая стая голодных тигров! Сандалии цокали по асфальту, ветер свистел в ушах. Влетел в подъезд, вскарабкался по лестнице, ворвался в квартиру – и наткнулся на бабушку. Она как раз вернулась.
– Максим! – ахнула она, увидя мое лицо. Оно, наверное, было белее мела, а глаза – как у пойманного воришки. – Что с тобой? Испугался чего?
– Да так… – выдавил я, отворачиваясь и пытаясь отдышаться. – В догонялки играли… с Колькой… Он так гнался! Прямо как леопард! – И шмыгнул в свою комнату, будто мышь в норку.
Весь оставшийся день меня грызла совесть. Да не грызла – ГРЫЗЛА! Как голодная белка орех. Пробовал читать – буквы плясали перед глазами. Даже мультик по телевизору смотреть не мог – всё видел это злосчастное окно, рассыпающееся на тысячи злых осколков. Сквозь гул в ушах вдруг услышал – тихонько скребутся в дверь. Раз. Потом еще раз. Я затаил дыхание. Знаю, это Колька. Стоит на площадке, носом в щелку, и ждет. Но я не встал, не открыл. Лежал, уткнувшись лицом в подушку, и слушал, как скребут. Потом тихие шаги – и больше ничего. Стало еще хуже. Вспомнился вдруг рассказ, который мы читали в школе, там было написано: «Всё тайное становится явным». Слова эти звенели у меня в голове громче, чем те стекла. К вечеру я не выдержал. Ноги сами понесли меня к бабушке, которая вязала на кухне.
– Бабушка… – прошептал я, глядя себе под ноги.
– Ну? – оторвалась она от носка.
– Я… я стекло… в институте… разбил… Камнем… – выдавил я, чувствуя, как уши наливаются горячим кипятком.
Бабушка вздохнула. Такой глубокий вздох, будто подняла мешок картошки. Покачала головой:
– Ох, Максюшечка… Завтра пойдём. Раньше времени. За содеянное, внучек, надо платить. И не рублями одними.
Этой ночью я не спал. Совсем. Ворочался. Мне чудилось, что вот-вот придут милиционеры в синих фуражках, скрутят меня и отвезут в тюрьму. А там – решётки, злые надзиратели и хлеб с водой. Может, даже на каторгу отправят, в Сибирь, добывать золото! Или на кирпичный завод – бить стекла, раз уж я такой мастер! Бабушка храпела за стенкой, а я лежал и слушал, как стучит мое предательское сердце: «В тюрьму! В Сибирь! На кирпичный!»
Утром мы шли в институт молча. Ноги у меня были ватные, совсем не слушались. Сердце колотилось уже не «бум-бум», а «тук-тук-тук-тук» – как отчаянный дятел. Бабушка шла решительно, держа мою руку так крепко, что я не смог бы сбежать, даже если бы захотел, а хотелось ужасно!
Подошли к вахте. Бабушка сказала вахтёрше, тете Люде, всю правду. Честно-пречестно. Та подняла брови до самого лба, посмотрела на меня так, будто я был не Максим, а Годзилла, разгромивший Токио, набрала какой-то номер и что-то тихо сказала в трубку.
Ждать пришлось недолго. Ко мне спустилась женщина. Строгая. В очках. На голове – пучок, тугой-претугой, будто ее стянули резинкой навечно, а сверху торчала смешная заколка в виде божьей коровки. С папкой под мышкой.
Бабушка снова всё объяснила. Я стоял, уткнувшись носом в свои сандалии, и ждал казни. Вот сейчас скажет: «В тюрьму! В Сибирь! На кирпичный!»
Женщина посмотрела на меня. Потом на бабушку. Потом снова на меня… И вдруг – улыбнулась! Не широко, но улыбнулась!
– Молодцы, что пришли сами, – сказала она. – Честность дорогого стоит. Мы как раз собирались обзванивать мастерские и вызывать участкового. Потом она вдруг взглянула куда-то вверх и добавила: – Хорошо еще, что кабинет пустовал. А то бы кто-нибудь порезался... – Она повернулась к бабушке: – Нужно будет оплатить стоимость стекла и работы по замене. Пройдемте в бухгалтерию.
В бухгалтерии пахло бумагой и казёнщиной. Тетенька за столом щелкала счетами так громко, как будто стреляла из пулемета. Бабушка молча достала кошелек. Я смотрел, как она пересчитывает деньги, и готов был провалиться сквозь этот скрипучий линолеум прямиком в центр Земли. Каждый шелест купюры был как удар хлыста. Расплата!
Возвращались мы молча. Я шагал, чувствуя себя самым последним преступником на свете. В ушах еще звенели счеты из бухгалтерии, шелестели купюры. «Всё, – думал я, – теперь навек опозорен. Бабушка разорена. И мороженого мне теперь до старости не видать!» Вся вечность каникул вдруг померкла. И тут бабушка вдруг остановилась. Не сказав ни слова, взяла меня за руку и подвела к знакомому синему ларьку. Она посмотрела на меня своими спокойными глазами.– Пломбир будешь? – спросила она совершенно обыденно, будто спрашивала: «Суп на обед будешь?».
Я растопырил рот. От неожиданности. От несправедливости такой! «Как?! – завопило во мне. – После тюрьмы, Сибири, кирпичного завода и полного разорения?! Мне – мороженое?!» Как можно есть мороженое после всего этого?!
– Бу-буду… – прошептал я.
Бабушка купила два брикета. Мы сели на лавочку. Я откусил холодный, сладкий пломбир. Он таял во рту, смешиваясь со слезами стыда и облегчения. Бабушка ела молча. Потом сказала:
– Главное – сознался. И отвечаешь. Это по-взрослому. Молодец.
И вот я иду, ем этот удивительно вкусный пломбир, а в голове крутится: «Всё тайное стало явным. И страшно было… ой как страшно! Но теперь… как-то спокойно. Даже… хорошо».
Вот она – расплата. Оказывается, она бывает не только страшной, но и… сладкой. И почему-то после нее на душе становится чисто и светло, как после грозы.