— …и теперь она у меня, ну, как собачка Павлова. Щелкнул пальцами — ужин на столе. Щелкнул еще раз — рубашки наглажены. Понимаешь, главное в дрессировке что? Последовательность и авторитет. А женщина, она ж по натуре своей подчиняться хочет, ей только нужен тот, кто направит. Главное, не давать слабину.
Лена замерла за углом, на полпути к гостиной, куда несла поднос со свежеиспеченным, еще теплым печеньем к чаю для мужа и его друга. Слова Миши, ее Миши, с которым они пятнадцать лет делили одну постель и одну жизнь, хлестнули наотмашь, как ледяной водой из ведра. Он говорил это своему лучшему другу, Вадику, и в голосе его сквозило такое самодовольное, такое пошлое бахвальство, что у Лены на мгновение перехватило дыхание. Собачка? Дрессировка? Это он о ней? О Лене, которая вставала на час раньше, чтобы приготовить ему завтрак и собрать обед на работу? О той, что помнила дни рождения всех его родственников и выбирала им подарки? О той, которая создавала этот уют, этот тыл, куда он с такой радостью, как он всегда говорил, возвращался после тяжелого дня. А оказалось, он ее просто «дрессировал».
В горле моментально пересохло, а запах печенья, который только что казался таким домашним и уютным, вдруг стал приторно-тошнотворным. Обида подкатила к самому горлу, горячая, едкая, смешанная с унижением. Хотелось выскочить, швырнуть этот поднос ему под ноги, чтобы осколки фарфора и раскрошившееся печенье разлетелись по всей его самодовольной физиономии. Хотелось кричать, плакать, бить посуду. Но что потом? Он испугается, начнет лепетать извинения, говорить, что это мужские глупости, бравада, что его не так поняли. А через неделю все вернется на круги своя, только он станет осторожнее, хитрее. Нет. Скандал — это оружие слабых. А она вдруг почувствовала в себе не слабость, а холодную, звенящую ярость. Если он считает ее дрессированной собачкой, что ж, пора показать «хозяину», что собачка может перестать выполнять команды. Совсем. В голове, на удивление ясной, словно протертой от пыли многолетних иллюзий, начал вырисовываться план. Жестокий, тихий, но от этого не менее разрушительный для его налаженного мирка.
Утро следующего дня началось с оглушительной, непривычной тишины. Не жужжала кофемолка, не шипело масло на сковороде, не пахло свежесваренным кофе. Миша, выходя из душа и на ходу вытирая волосы полотенцем, привычно крикнул:
— Лен, а где моя синяя рубашка? Та, что с белыми пуговицами. И завтрак готов? Я опаздываю!
Ответа не последовало. Миша нахмурился. Обычно его пробуждение сопровождалось целой симфонией домашних звуков, где Лена была главным дирижером. Он заглянул на кухню. Пусто. Стол был девственно чист. Лена сидела в кресле в гостиной, поджав под себя ноги. В руках у нее была книга, и она казалась абсолютно поглощенной чтением. Она даже не шелохнулась.
— Эй, я не понял, а что происходит? Где завтрак? — он постарался, чтобы голос звучал строго, требовательно. Так, как и подобает «дрессировщику».
Лена медленно, словно нехотя, оторвала взгляд от страницы. Она посмотрела на него так, будто видела впервые в жизни — долго, изучающе, с легким недоумением.
— Завтрак? А что с ним должно быть?
— Как что? Он должен быть на столе! Как и моя чистая рубашка! — раздражение в его голосе нарастало с каждой секундой. Это что еще за фокусы?
— Ах, вот ты о чем... — она неопределенно махнула рукой в сторону спальни. — Рубашка, полагаю, там же, где ты ее вчера оставил. В корзине для грязного белья. А завтрак... ну, плита на кухне, холодильник там же. Ты же у нас самостоятельный, взрослый мальчик. Уверенна, справишься.
Миша остолбенел. Что это за тон? Что за «взрослый мальчик»? Бунт на корабле? Он фыркнул, решив, что это обычные женские капризы. ПМС, плохое настроение, да мало ли что. Пройдет. К вечеру одумается и будет как шелковая. Он демонстративно погремел посудой на кухне, пытаясь изобразить кипучую деятельность. В итоге сжег яичницу до состояния черных угольков, залил плиту сбежавшим кофе и, кое-как сделав себе бутерброд с засохшим сыром, громко хлопнул дверью. Он был абсолютно уверен, что к его возвращению все вернется в привычное русло. Еще и прощения попросит за утреннюю выходку. Он и представить себе не мог, насколько глубока та пропасть, что разверзлась между ними за одну ночь.
Он ошибался. Он еще никогда в жизни так фатально не ошибался.
Вечер встретил его той же звенящей тишиной и усугубившимся беспорядком. К грязной сковороде в раковине добавилась его кофейная чашка и тарелка от бутерброда. Лена все так же безмятежно читала в гостиной. На его немой, полный праведного гнева взгляд, она лишь пожала плечами.
— Ужин? Милый, у меня сегодня совершенно нет вдохновения стоять у плиты. Закажи пиццу, если голоден. Или что ты там любишь.
Первый день прошел в недоумении. Второй — в нарастающем, глухом раздражении. К концу третьего дня квартира, которую Лена всегда содержала в идеальной чистоте, начала напоминать берлогу холостяка-неряхи. Гора немытой посуды в раковине, казалось, начала жить своей собственной жизнью, источая кислый запах. Повсюду были разбросаны Мишины вещи: носки под диваном, пиджак на стуле. Корзина для белья была переполнена настолько, что грязные рубашки и полотенца живописными ручейками растекались по полу ванной. И этот запах... специфический, несвежий запах неубранного жилища, который, казалось, въелся в шторы и обивку мебели.
Миша не выдержал и взорвался.
— Лена, это что такое, я тебя спрашиваю?! Ты собираешься убираться в этом свинарнике или нет?! Я прихожу с работы, как проклятый пашу, хочу отдохнуть в чистоте и уюте, а тут это!
Лена отложила книгу, и в ее глазах он впервые увидел не привычную мягкость, а холодный, стальной блеск.
— Странно. А я почему-то думала, что у нас в доме все происходит по щелчку. Хочешь чистоты? Ну так щелкни пальцами. Хочешь горячий ужин? Щелкни. Или твоя теория работает только в одну сторону? Понимаешь, как-то несправедливо получается. Ты щелкаешь — я делаю. А если я чего-то хочу? Мне тоже щелкать? Вот я щелкаю, — она демонстративно, с громким треском, щелкнула тонкими пальцами. — Хочу, чтобы посуда сама помылась. Что-то не работает, смотри-ка.
Он побагровел от злости и стыда. Она слышала. Она все слышала. И теперь изощренно мстит.
— Это глупо! Ты ведешь себя как обиженный ребенок!
— Нет, Миша. Как ребенок, которому нужна заботливая мамочка, ведешь себя ты. Ты привык, что за тобой убирают, тебе готовят, твои проблемы решают. Ты принимал это как должное. Как команду, которую послушная собачка должна исполнять. Так вот, дрессировка окончена. Теперь давай сам. Щёлкай сколько влезет.
Он пытался. Честно пытался. Запихнул накопившееся белье в стиральную машину, но вместо порошка насыпал в отсек кондиционер, а вместо кондиционера — отбеливатель, навсегда испортив свою любимую футболку и дорогие джинсы. Попытался сварить что-то сложнее пельменей и устроил на кухне такое задымление, что сработала пожарная сигнализация, напугав до смерти пожилую соседку сверху. Он с тоской смотрел на гору неоплаченных квитанций, скопившихся на комоде. Лена всегда напоминала ему, когда и за что платить. А теперь? Он уже просрочил платеж по кредиту? А за интернет заплачено? Внезапно отключившийся Wi-Fi посреди важного футбольного матча стал для него почти трагедией. Осознание собственной тотальной бытовой беспомощности обрушилось на него, как снежная лавина.
Мир, такой привычный, удобный и отлаженный, рушился на глазах. Дом перестал быть местом силы и уюта. Он превратился в минное поле, где за каждым углом его ждал новый подвох. А Лена? Она словно расцвела. Спокойная, отдохнувшая, с легкой, едва заметной улыбкой. Она жила своей, отдельной жизнью, в которой, казалось, для него больше не было места. И вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Не от бытовых трудностей, нет. А от этого ледяного, вежливого безразличия в глазах женщины, которую он считал своей собственностью.
Прошла неделя, показавшаяся ему вечностью. Миша сидел посреди хаоса, который когда-то был их уютной гостиной. Он был голоден, зол на весь мир и на себя, и совершенно раздавлен. Он посмотрел на Лену, которая, как ни в чем не бывало, пила чай с тем самым печеньем, которое испекла в тот роковой вечер, и понял, что больше так не может. Дело было не в грязной посуде и не в сожженных рубашках. Дело было в том, что он терял ее. Терял свою Лену, которая всегда была рядом, всегда пахла ванилью и корицей, всегда создавала ту атмосферу, которую он так беспечно и цинично называл «дрессировкой». В тот момент он осознал всю глубину своей непроходимой глупости.
Он медленно встал, подошел к ней и, неловко переминаясь с ноги на ногу, опустился на колени.
— Лен... прости меня. Я такой идиот. Такой непроходимый идиот.
Она подняла на него глаза. В них уже не было стали, только нотка любопытства.
— И что же именно ты понял, Миша? Объясни мне.
— Все понял. Понял, что я без тебя — ноль. Пустое место. Что наш дом — это не эти стены, а ты. Что я не ценил ни одной минуты того, что ты делала для меня каждый день. Это был не щелчок, Лен. Это была твоя любовь и забота, а я... я вел себя как последняя свинья. Прости, если сможешь. Я все исправлю. Я научусь. Честно.
Он говорил сбивчиво, путано, как нашкодивший мальчишка, но впервые за много лет абсолютно искренне. Он не пытался казаться сильным и главным. Он был просто мужчиной, который до смерти боялся потерять свою женщину.
Лена долго молчала, внимательно, до самого дна, вглядываясь в его глаза. Она видела, что он не врет. Видела его отчаяние, его раскаяние, его страх.
— Хорошо, — наконец сказала она, и он выдохнул так, будто не дышал все это время. — Я принимаю твои извинения. Но с этого дня все будет по-другому. Запомни этот день. Все будет совершенно по-другому.
И все действительно стало по-другому. Лена не стала снова взваливать на себя весь быт. Она взяла лист бумаги и ручку.
— Пиши, — сказала она деловым тоном. — Понедельник, среда, пятница — посуду моешь ты. Вторник, четверг, суббота — я. Воскресенье — вместе или заказываем еду. Уборка в субботу — совместная. Ты пылесосишь и выносишь мусор, я вытираю пыль и мою полы.
Миша поначалу скрипел, как несмазанная телега, но подчинялся. Страх снова увидеть ту холодную отстраненность в глазах жены был сильнее любой лени. Постепенно он даже втянулся. Оказалось, что в совместном приготовлении ужина есть своя романтика, а чистота в доме, созданная в том числе и его руками, ценится гораздо выше. Он стал замечать, какой уставшей Лена бывала раньше по вечерам, и какой отдохнувшей и сияющей стала сейчас. Он заново открывал для себя свою жену, и она нравилась ему все больше.
Как-то вечером они сидели в идеально чистой гостиной. В воздухе пахло лимоном и свежестью. Лена читала, уютно устроившись в кресле под торшером.
— Миша, — позвала она, не отрывая глаз от книги. — Налей мне чаю, пожалуйста. Зеленого, с жасмином.
Миша вздохнул. Он только что удобно устроился посмотреть футбол. Но этот вздох был уже другим — не раздраженным, а скорее устало-смиренным. Он молча встал, пошел на кухню, заварил ее любимый чай и принес ей в самой красивой чашке.
Он поставил чашку на столик рядом с ней. Лена оторвалась от книги, взяла его большую ладонь в свои тонкие руки и легонько сжала. Она посмотрела на него с теплой, лукавой улыбкой, в которой плясали смешинки.
— Вот теперь, — сказала она тихо, почти шепотом, — у меня муж по щелчку. Спасибо, милый.
И Миша, глядя в ее сияющие, любящие глаза, впервые за долгое время почувствовал себя не «дрессировщиком», а по-настояшему счастливым мужем. И это чувство было в тысячу раз приятнее любого самодовольного хвастовства перед другом. Он улыбнулся в ответ.