Итак, какая она, Санька? Мне кажутся очень важными несколько сцен.
Бровкин-отец уже «стал на ноги» («Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили — снимали шапку»).
И вдруг к нему на двор («Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной») приходит вернувшийся из Крыма «ратник Цыган, весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле». Потом будет тяжёлый разговор о забранном у служивого скоте, но прежде «Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала.
— Откушай, батюшка, с нами».
Даже отец будет удивлён («Ужо, — подумал, — за косы возьму! Эдак-то всякому кидать наше добро...»), но «спорить постеснялся». А Цыган поблагодарит именно её: «Спасибо, девка». Я думаю, ясно видно, что Санька осталась, в первую очередь, человеком, способным подумать о тех, кому плохо. И потом, в дороге с мужем, за границей, она отдаст нищенке с ребёнком, просящей хлеба, «блюдо гусятины».
Другая сцена. Санька, уже боярыня Волкова, с почётом принимаемая в княжеских домах, приехав проститься с умершим Лефортом, неожиданно сталкивается с царём и видит его горе. И вмиг исчезает светская дама: «У Саньки, глядевшей на его [Петра] спину, глаза раскисли от слёз, — подпершись по-бабьи, тихо, тонко выла. Так жалела, так чего-то жалела... Он пошёл с помоста, сопя, как маленький. Остановился перед Санькой. Она горько закивала ему». Перед нами простая русская баба, умеющая и понять, и посочувствовать.
И ещё одна – после приезда Петра для сватовства Артамона Бровкина, когда царь отказывается идти «наверх» и сидит в «поварне», а Бровкин «тайно послал холопа за Санькой»: «Вдруг в поварню влетела Санька, — напудренная, наполовину голая, в шелках. Петр схватил её за руки, посадил по другую сторону. Бабочка, не робея, начала подтягивать мужикам долгим нежным голосом, придвинула ближе к лицу свечку, поглядывала на Петра — лукаво, прозрачно».
Эта девушка, а затем молодая женщина естественна всегда и во всём, ей чуждо притворство. Она всегда остаётся собой. «Своё-то, значит, ничем не вытравишь...» - скажет отец, слушая рассказы о её заграничной жизни. А брат Яков заметит: «Это маманя сердцем-то нас неистовым наградила… И Санька такая же… Тут ничего не поделаешь – сию болезнь лечить нечем».
Именно эта внутренняя цельность вместе с «неистовым сердцем» поможет «московской Венере» выдерживать испытания.
В комментариях к первой статье уже разгорелись споры о том, какую жизнь будет вести Санька за границей. А мне кажется, нужно посмотреть на реакцию её мужа. Несколько слов – буквально – о нём. Мечтает он о тихой жизни с любимой женой: «Ах, Саня, Саня, присмирела бы да забрюхатела, жить бы с тобой дома, тихо...» Однако вспомним: во время «польских» приключений его преследуют мысли, что всё это «Плохо, нехорошо» (а Санька почти угрожает: «Не убережёшь... Грех тебе...»), решается даже взяться за шпагу (комическая деталь: «Нашлась под ворохом Санькиных юбок»), хоть и переживает: «Хорош государев посланный — из-за бабы задрался, как мужик в кружале... А, пускай! Один конец!» А ведь в трусости Василия никак нельзя упрекнуть! Напомню, как ездил он по приказу Петра «осмотреть, что делается в городе», получив наставление: «Софья будет спрашивать про меня, — молчи... На дыбу поднимут, молчи...» И действительно молчит («сам даже ужаснулся» своему поведению) и спасается чудом.
Но когда Санька бросается к нему («Увези, увези...»), видимо, приходит к нему вера в неё. И, скучая в отсутствие жены, уведённой ко двору короля Августа, он, заметьте, не слишком переживает из-за возможности её измены. Что это? Равнодушие, трусость? Разумеется, нет. Конечно, он понимает, что в прежнее время такое поведение было бы невозможно («Другой бы муж плетью ей всю спину исполосовал...»), но, видимо, чувствует внутренний твёрдый стержень, поддерживающий Саньку, те самые «маменькины страшные глаза стерегут заветное». Её размышления («готова бы расстаться с добродетелью, но чего-то из себя ещё не в силах выдрать») заканчиваются одним: «сгорела бы от стыда, замучилась бы после, уговори её Аталия по-женски пожалеть короля». И вот уже сообщают, что Август «ставит себя в смешное положение, волочась за одной русской простушкой»... А Аталия понимает и ещё одно: «Вы влюблены в мужа».
И я совершенно согласна с одним из моих комментаторов, написавшим: «Санька побесится, повеселится, всё возьмёт от молодости, а потом вернётся с Васей в Россию родит детей. Не думаю, что она нарушит маменькины заповеди. И взойдёт род аристократический к пушкинским временам» (и уж никак не соглашусь с другим, посчитавшим Саньку просто «развратной бабёнкой»). Да, приближается она к тридцати годам. Но ведь не к пятидесяти же! И отмечу ещё, что Волков определённо не глуп: в Голландии он «постоянно с книжкой, читает даже по-латыни, ездит на корабельные верфи, по кунсткамерам и на биржу, — присматривается...» Место себе в России по возвращении явно найдёт. И, мне кажется, от жены получит и понимание, и помощь.
Правда, должна сказать, что одна человеческая жизнь на Санькиной совести есть - кучер, погибший при нападении разбойников, когда именно она настояла на продолжении поездки. Хотя, думаю, никак не хотела она его погубить, а сама показала себя той самой, которая «в беде — не сробеет, — спасёт»: «Санька откинула полость: "Хватай вожжи!" Выдернула у мужа из-за пазухи тулупа пистолет, выстрелила в чьё-то бородатое лицо. От огненного удара мужики отскочили, а главное — оттого, что удивились бабе... Лошади рванулись. Волков подхватил вожжи, — понеслись. Рукояткой пистолета Санька, не переставая, молотила мужа по спине: "Гони, гони!.."» А потом даже «и не заметила, что ругают. Ах, это была жизнь — не дрёма да скука!..»
А ещё в России мы любуемся Санькой, приехавшей в дом к Буйносовым, когда с запинками ещё («Читать не так давно научилась. Виновата...») она будет читать письмо мужа. Она ещё говорит: «Васю мово», - но уже выучилась «политесу»: «Блеснув перстнями, взялась за пышные юбки, с кружевами, нашитыми розами, выставила ножку, — атласный башмачок с каблуком вершка в два, — присела по всей статье французской, не согнув передней коленки».
Она учит языки, она читает. Конечно, её пояснение к картине звучит довольно комично: «Это мужик, с коровьими ногами — сатир... Вы, Ольга, напрасно косоротитесь: у него — лист фиговый, — так всегда пишут. Купидон хочет колоть её стрелой... Она, несчастная, плачет, — свет не мил. Сердечный друг сделал ей амур и уплыл — видите — парус... Называется — "Ариадна брошенная"» - но тут необходимо учитывать и то, кому всё это объясняется. А в дороге она читает «Историю» Пуфендорфа, книгу уже весьма серьёзную (вспомним, как в книге о гардемаринах «продиралась через сочинение Самуила Пуфендорфа, юриста и историка из Лейпцига», княгиня Черкасская!). В общем, никак не подойдёт к ней знаменитое «Пустите Дуньку в Европу!»
Толстой подчёркивает роскошь её нарядов, созданных по последней моде (конечно, мы ещё раз посмеёмся над всем известным «Роман Борисович заморгал: вот-вот сейчас женщина заголится»), но у неё всё сделано так, как нужно («Куафа на китовом усе, конечно». — «А нам-то прутья да тряпки подкладывают»). А потом уже она сама пришлёт из Гааги наряд царевне Наталье, и явно угодит («Красиво и – телу вольно»).
Она помогает отцу обустраивать дом и, пока не уехала, очень строго следит, чтобы всё делалось так, как нужно.
Она прекрасно понимает важность родственных связей – и говорит и с отцом, и с царём о необходимости женить «брата Артамошу» на Наталье Буйносовой. Конечно, главная её мечта – «с французским королем минувет танцевать!» Комментаторы мои уже отметили ожидающее её разочарование, ибо Людовик XIV ужe совсем не тот «король-солнце», что описан в знаменитых романах, но мне почему-то кажется, что для неё Париж и французский король – это просто символ сбывшейся мечты.
А ведь в глубине души она останется всё той же Санькой: «Временами, — надоедят ей авантюристы, — говорит мне: Гашка, знаешь, — крыжовнику хочу, нашего, с огорода... На качелях бы я покачалась в саду над Москвой-рекой...»
Наступает новое время. И, наверное, правильно будет рассуждать старший Бровкин: «Конечно, её можно плёткой наверх загнать — сидеть за пяльцами. А толк велик ли? Что мужу-то спокойно? Э-ка! Понимаю, около греха вертится. Господи, верно... Грех-то у неё так и прыщет из глаз. Митрофан Ильич, не те времена... В Англии, — слышал? — Мальбрукова жена всей Европой верховодит... Вот ты и стой с плёткой около юбки-то её — дурак дураком...» «Мальбрукова жена», напомню, - та самая герцогиня Мальборо, которую, наверное, многие представляют себе по скрибовскому «Стакану воды».
Приближается новое время, вспомним правительниц России:
Тут кротко или строго
Царило много лиц,
Царей не слишком много,
А более цариц.
Женщины становятся всё более заметными. И, думая о Саньке, я вспоминаю ещё и грибоедовское:
А дамы? — сунься кто, попробуй, овладей;
Судьи́ всему, везде, над ними нет судей…
…Скомандовать велите перед фрунтом!
Присутствовать пошлите их в Сенат!
Во всяком случае мы знаем, что «из-за неё кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые...»
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь