В кабинете Татьяны Сафроновой пахло не просто медициной, а дорогой, качественной медициной. Антисептик, аромат свежей покраски стен и едва уловимые нотки ее духов Dior ― подарок сына на прошлый день рождения.
Татьяна, женщина в безупречно белом халате, с элегантной сединой в стрижке каре, просматривала очередную историю болезни. В дверь постучали.
— Войдите.
Дверь открылась, и в кабинет вошел мужчина, подтянутый, с проседью. Лет пятьдесят, ну, может, пятьдесят пять. Интересно, что он тут забыл? В космос тренируется, за справкой явился?
Мужчина опирался на стильную трость с серебряным набалдашником. Хм, наверное, ногу сломал, не похоже на врожденное. Небось гоняет на каком-нибудь «Феррари». Лицо незнакомое. Такого бы точно запомнила.
— Петунов Алексей Петрович? — уточнила, сверяясь с монитором. — Проходите, садитесь. Направление от терапевта Ивановой… Жалуетесь на сердце? Тахикардия, слабость?
— Жалуюсь на терапевта Иванову, — огорошил он, устраиваясь в кресле. — Устроила мне панику на ровном месте. Отправила к вам, как на плаху. А я, между прочим, делом занят. Протезы новые не сами себя разрабатывают.
— В моем кабинете слово «протезы» звучит достаточно редко, — парировала Татьяна. Мы с этим чаще в областной центр отправляем. Особенно сложные случаи — в Москву. Рукав закатайте, пожалуйста.
Пока аппарат жужжал, распечатывая ленту с зубцами, она изучала его украдкой. Твердый подбородок. Огромные глаза, элегантные очки.
— Ну что, доктор, жить буду? — поинтересовался он, глядя на ее нахмуренный лоб.
— Это зависит от вашего поведения, — ответила она, снимая с него датчики. — Анализы так себе, Алексей Петрович. Не блеск. Сказывается образ жизни. Или неправильное питание.
— Доктор, да я как монах-аскет! Ничего жирного, острого, соленого…
— Кофе? — резко спросила Татьяна.
Он смущенно кашлянул.
— Ну, эспрессо три в день… для тонуса.
— Три?! — взвилась она. — Да вы просто самоубийца! С вашим-то сердцем вы бы еще энергетика выпили!
Татьяна чувствовала, что роль строгого доктора дается ей с огромным трудом. Хотя бы потому, что строгие доктора, по идее, не подрагивают уголками губ, как минимум.
Он вдруг улыбнулся. Улыбка у него оказалась обаятельной, мальчишеской. Таня, соберись, ты же врач!
— Значит, на декаф приглашаю. Обсудим, как мне дальше жить с таким строгим кардиологом.
Татьяна Сафронова собиралась сказать «нет». Твердое, профессиональное «нет». Но почему-то сказала совсем другое.
— Знаете что? На кафе я согласна. Только исключительно в учебных целях. Чтобы лично проконтролировать, что вы пьете напитки, не оказывающие губительного влияния на ваше сердце.
Он рассмеялся, поднимаясь с кресла.
— Договорились, доктор. Зайду за вами завтра в шесть. Вы же после смены?
— После смены, — кивнула она, провожая его взглядом.
Дверь закрылась. Татьяна обернулась к монитору, глядя на кривую кардиограммы. Сердце пациента Петунова работало с перебоями. И что-то подсказывало ей, что ее собственное скоро начнет вести себя точно так же.
* * *
Кафе «У Анжелики» оказалось уютным, как бабушкин плед. Пахло корицей и свежей выпечкой. Татьяна, нарушив собственную диету, с наслаждением смаковала кусочек бисквитного рулета.
— Ну, знаете, Алексей Петрович, — поджала она губы, — заказывать мне десерт, а самому отказываться — это не по-джентльменски. Подкладываете свинку кардиологу?
— Сахаринку. Я человек подневольный, — вздохнул он, демонстративно помешивая свой травяной чай без сахара. — Мне тот самый тиран в белом халате запретила все сладкое, мучное и вообще все, что делает жизнь жизнью. Я теперь аскет.
— Так уж и тиран. И как же вы с ней сидите, — рассмеялась Татьяна.
— Вдруг мне потребуется экстренная помощь? Тренируюсь вот, — не уступал Алексей.
— Все понятно, вам просто нужен персональный кардиолог.
— Именно. Вы видели цены на прием квалифицированных специалистов? А за чай с тортиком... удобно я, однако, устроился.
Они болтали обо всем и ни о чем. Словно два старых приятеля, которые наконец-то встретились после долгой разлуки. Он рассказывал забавные случаи из жизни своей фирмы — про то, как бабушка Агния восьмидесяти лет от роду потребовала сделать ей протез с розовыми стразами.
— И знаете, сделали! — смеялся Алексей. — Теперь она гроза всех дворовых турников и моя лучшая реклама!
Татьяна, в свою очередь, жаловалась на капризных пациенток, которые уверены, что лучшая терапия от больного сердца — это подробный рассказ о неверном зяте.
Разговор неожиданно перешёл на детей. Татьяна, помолчав, рассказала свою историю. Коротко, без слез, будто о чужой жизни.
— Вышла замуж по глупости, за однокурсника. Помогала ему учиться, потом — ординатуру заканчивать. Родила Максимку. А муж мой смотался в Москву, «кандидатскую защищать». Защитил. Только нас там уже не ждал. Сыну сейчас двадцать семь, тоже в Москве уже, игрушки из Китая поставляет. Успешно. Навещает. Но чаще я к нему.
— Молодец, — одобрительно кивнул Алексей. — Значит, вы все правильно сделали. Сами вырастили, поставили на ноги. Героиня.
— А у вас? — спросила Татьяна, видя, как тень пробежала по его лицу.
— Со Светланой детей Бог не дал, — тихо сказал он. — Но у нее дочка от первого брака, Ксюша. С пяти лет ее растил. Как родную. Сейчас ей двадцать, на химико-биологическом учится. Умница. После… после мамы ее сломало. Отдалилась. Живет в общаге. Но вот… месяца два как стала приезжать. Навестит, еду приготовит, таблетки разложит. Вроде оттаивает потихоньку…
Он замолчал, глядя в свою чашку.
— Она… Светлана… мы ее потеряли три года назад. Автокатастрофа.
Татьяна молча положила руку на его. Он не отнял свою.
— Я был на пассажирском месте. Фура выскочила из-за поворота… Я даже не понял ничего. Просто оглушительный грохот, боль… и тишина. Очнулся уже в больнице. А потом… потом гаишник, который оформлял, сказал… Светлана резко вывернула руль вправо. Подставила себя под удар. Меня спасла. Я даже маневра не осознал, Таня… — его голос дрогнул. — Я бы никогда не позволил… Никогда…
— Я знаю, — прошептала Татьяна. — Я верю вам.
Они вышли из кафе и пошли гулять по вечернему городу без цели. Говорили уже мало. Но это молчание было комфортным, наполненным пониманием.
У ее подъезда Алексей остановился.
— Спасибо, Таня. За сегодня. За все. Я давно так… не говорил ни с кем.
— Я тоже, — улыбнулась она.
Он наклонился и легонько, почти по-школьному, поцеловал ее в щеку. Его лицо было колючим от легкой щетины и пахло хорошим одеколоном.
— До завтра, доктор.
— До завтра, Алексей.
Она поднялась к себе, не оборачиваясь, но чувствуя его взгляд на спине. Сердце стучало глупо и радостно, как у девочки. В квартире пахло одиночеством, но теперь оно казалось не таким уж безнадежным.
* * *
Не прошло и трех недель, а казалось, пролетели три года. Три недели, наполненных тихими надеждами, робкими свиданиями за чашкой декафа и смехом, который словно начал залечивать старые раны. Но Алексей чувствовал себя все хуже. Слабость накатывала такая, что даже его верная трость со стильным набалдашником казалась неподъемной ношей. Сердце то бешено колотилось, словно пыталось выпрыгнуть из груди и сбежать в более спокойное место, то замирало с противной щемящей болью, напоминая о себе с непрошенной настойчивостью.
В конце концов, проворочавшись очередную бессонную ночь, он пошел к Татьяне и во всем сознался. Не как женщине, от одного взгляда на которую по спине бегут мурашки, а как врачу, от которого скрывал реальное положение дел. Строгому, беспристрастному и очень суровому, когда того требует ситуация.
— Ну-ка, покажитесь, непослушный пациент, — сказала она, едва взглянув на его землистый, нездоровый цвет лица. В ее глазах, обычно таких теплых, не осталось и следа от нежности, только холодная сталь профессиональной хватки. — Опять кофеином баловались? Или энергетики, как я погляжу?
— Доктор, клянусь, в рот не брал! — попытался отшутиться он, но шутка вышла жидкой и невеселой.
Осмотр и кардиограмма были краткими и более чем неутешительными. Лицо Татьяны вытянулось и стало напоминать маску древнегреческой трагедии.
— Все, Алексей, точка. Баста! Капризы кончились! — отрезала она, резко снимая с него датчики. — Немедленная госпитализация. Полное обследование. И не смотрите на меня такими глазами, будто я вас на плаху веду! Вы же бизнесмен, вот и считайте: лучше неделя под капельницей в хорошей палате или вечность под мраморным памятником с золотым напылением? Хотя, с вашим вкусом, вы, конечно, выбрали бы что-то эдакое… Розовое и со стразами, как та бабка.
Он пытался шутить в ответ, что памятник он себе уже присмотрел — из цельного гранита и с бюстом в античном стиле, но голос ему изменил, и вместо остроты получился какой-то хриплый, болезненный звук. Пришлось сдаться.
В палате его скоро навестила Ксения. Влетела, как ураган, с глазами, полными слез.
— Пап, я только от соседей узнала! Что это они с тобой делают?! Почему ты мне ничего не сказал?!
— Успокойся, Ксюш, все нормально, просто проверка, — попытался унять, чувствуя, как начинает раскалываться голова.
— Какое нормально?! Они тебя здесь залечат! Ты же сам всегда говорил, что в больницах одни инфекции и равнодушные тетки в белых халатах! Поехали домой! Я буду за тобой ухаживать, я все знаю! Я ж химию учу, я не хуже их разбираюсь! Я тебе такие сборы сделаю, такие целебные настойки! И сочетания лекарств нормальных, а не это нечто. Вылечу лучше их, честно!
Ее истерика была такой громкой и пронзительной, что сбежались медсестры.
Уже через пять минут все передали Татьяне, которая тут когда-то подрабатывала. Ее очень смутила эта эмоциональная сцена, да еще и такие высказывания в адрес профессиональных врачей. Нет, это решительно не юношеский максимализм.
Вечером Татьяна сама зашла к Алексею. Он лежал с закрытыми глазами, но по напряженным векам и легкому подрагиванию ресниц было видно, что не спит, а мучительно о чем-то думает.
— Алексей, нам нужно поговорить, — почти шепотом, начала она, присаживаясь на край кровати. — Серьезно. Как врач с пациентом. Твоя падчерица… ее поведение… оно, извини, ненормально. Такая истеричная гиперопека… это пахнет сценой. Или чем-то гораздо, гораздо хуже.
— Таня, милая, что ты такое говоришь… — он открыл глаза. В них читались усталость и недоумение. — Она же ребенок. Искренне переживает. Мать потеряла, вот и цепляется за меня.
— «Ребенок», который учится на химфаке на отлично и настойчиво предлагает тебя «полечить» своими альтернативными методами. Алексей, будь объективен. Ты стал резко и сильно плохо себя чувствовать примерно тогда, когда она снова стала активно приезжать к тебе? Готовить, убираться, «заботиться»… раскладывать тебе те самые таблетки?
Он медленно приподнялся на койке, лицо вытянулось и посерьезнело.
— Ты о чем это? — голос осип.
— Я о том, что мне срочно нужны те самые таблетки, что она тебе так заботливо раскладывает по ячейкам. Принеси их завтра. Любым способом. Скажи, что забыл их дома, и тебе без них совсем худо.
На следующий день он принес маленький, ярко-оранжевый пластиковый контейнер с аккуратными ячейками, где лежали разноцветные капсулы и таблетки. Рука у него слегка дрожала, когда протягивал.
— Я сказал, что без них сердце шалит и я себя ужасно чувствую, — произнес хрипло, отводя взгляд. — Она так обрадовалась, так сияла, что я наконец-то «признал» ее лечение…
Татьяна молча взяла контейнер, и ее пальцы сжали его так сильно, что побелели костяшки.
Результаты срочной экспертизы пришли через полтора дня. Она вошла в палату с мраморным лицом.
— Ну что, доктор, будем меня снова отчитывать? — слабо, пытаясь снять напряжение, пошутил Алексей.
— Молчи, — отрезала она тихим, но таким стальным голосом, что он мгновенно замолк. Она села на край кровати и взяла его большую, сильную руку в свои ледяные пальцы. — Леша, милый, ты должен быть сейчас очень сильным. Тот «витаминно-травяной комплекс», что тебе так самоотверженно давала Ксения… это не твои лекарства. Их полностью подменили. Там адская смесь мощнейших стимуляторов и блокаторов, которые бьют по сердцу, изнашивая его с огромной силой. Еще полгода… максимум… и ни один, слышишь, ни один врач в мире не смог бы тебя спасти. Тебя… медленно, планомерно и очень профессионально травили, милый.
* * *
Дом встретил Алексея гулкой, пугающей тишиной. Здесь пахло прошлой жизнью и темы самыми «витаминами», что стояли на его тумбочке. Он сгреб таблетки в кулак и с силой швырнул в мусорное ведро. Рука дрожала.
Алексей вызвал Ксению. Сказал коротко и жестко: «Срочно приезжай. Домой». В голосе не было ни тепла, ни привычной отеческой мягкости. Только сталь.
Она примчалась через двадцать минут, запыхавшаяся, с сияющими глазами.
— Пап! Ты уже дома! Я так рада! Я сейчас тебе чаю с медом сделаю, ты только ложись, не напрягайся!
— Сядь, Ксения, — тихо сказал он. Он не называл ее так официально никогда.
Она замерла на полпути к кухне, почувствовав неладное. Медленно развернулась и села на краешек дивана.
Алексей молча положил перед ней на стол листок с результатами экспертизы. Она скользнула по нему взглядом, и все ее лицо исказила гримаса страха.
— Что это? Я не понимаю…
— Понимаешь, — его голос был тихим, усталым, но в нем не было ни капли сомнения. — Я все знаю, Ксюша. Все.
Она засмеялась нервно, истерично.
— Что ты знаешь? Что эти твои врачи натестировали? Они ничего не понимают! Я тебя лечила! Лучше них!
— Ты меня травила! — его голос впервые сорвался на низкую, страшную ноту. Он встал, опираясь на трость, и его тень накрыла ее. — Ты медленно, день за днем, подкладывала мне яд. Своими руками. Глядя мне в глаза. Называя меня папой.
Она вдруг сломалась. Все ее притворное спокойствие испарилось, как капля воды на раскаленной сковороде. Она вскочила, лицо перекосила ненависть.
— Да! Да! Травила! — закричала она, срываясь на визг. — И правильно делала! Ты виноват! Она спасла тебя, а ты не стоишь ее жизни! Ты должен был умереть в той машине, а не она! Это ты должен был гнить в земле!
Он схватил ее за плечи, не давая упасть, чувствуя, как ее худенькое тело бьется в истерике. Его пальцы сжались так, что ей должно было быть больно.
— Ксюша, замолчи. Я ее не просил меня спасать. Я бы отдал свою жизнь за нее и за тебя, ты слышишь? За тебя! Это был чудовищный, чудовищный случай! А то, что ты делала… это уже не случайность, не аффект. Это преднамеренное убийство. И не только меня ― моего доверия, нашей семьи.
Он отпустил ее, и она рухнула на диван, рыдая, уже не от злости, а от безысходности, сметающей все на своем пути. Он смотрел на нее — на эту девочку, которую учил кататься на велосипеде, которую носил на плечах, которую утешал после первых несчастных любовей. Его девочку. И сейчас он не видел в ней никого. Только чужого, изуродованного болью и местью человека.
Он отвернулся и подошел к окну. За ним был привычный, мирный двор. Мальчишки гоняли в футбол, бабушки сидели на лавочке. Жизнь. А в его доме все умерло.
Он стоял, сжимая рукоять трости, и думал. Все варианты были плохи. Сдать ее в полицию? Посадить ту самую девочку с косичками, которой он читал сказки? Или просто сказать: «Уезжай. Как можно дальше. И чтобы я тебя больше никогда не видел»? Сердце разрывалось на части.
Он так и не сказал ей ничего. Просто вышел из комнаты, оставив ее одну с ее рыданиями. Вышел из своего дома, который вдруг стал ему ненавистен, и пошел туда, где его ждало единственное спасение.
Татьяна открыла дверь сразу, словно ждала. Она увидела его лицо — в седой щетине, осунувшееся, бесконечно усталое ― и все поняла без слов. Просто обняла, прижала голову к своему плечу и гладила по волосам, как ребенка.
Он глубоко вздохнул, вдыхая ее знакомый, успокаивающий запах.
— Таня, — прошептал хрипло. — Я не могу там оставаться. Ни минуты. Приютишь? — Он отстранился и посмотрел ей в глаза, пытаясь найти в них тень улыбки. — Помни, ты же отличный кардиолог. А мне сердце разбивать категорически нельзя. Оно и так… в плачевном состоянии.
— Пойдем, пациент. Сердцем ты, может, и здоровый теперь, а на всю голову больной.
— Так я себе врача и выбрал. На индивидуальную пожизненную терапию.
Автор: Арина Демидова
---
---
Кровь от крови моей
Алла наконец-то добралась до автостанции. Можно было не волочить тяжелые сумки, вызвать такси и доехать с ветерком. Можно было вообще никуда не ехать – дочка и сама в гости приехать в состоянии, не сахарная.
Но… Она так измучена работой, ее девочка. Работой, большим городом, бесконечной чередой дел – весь мир взвалила на себя Маринка, хрупкая Маришка, Марочка, Маруся… Когда она успела повзрослеть, ее маленькая дочка?
***
Тогда и успела. Она всегда была самостоятельной, с детства. Она всегда пыталась помочь родителям, таким же, как и она сама сейчас, измученным, загнанным, усталым. А потом она полюбила… И что? Аллу ждало лишь беспросветное будущее – расплата за любовь. Господи, как звучит пафосно: расплата за любовь… Соседка Варвара, простая баба, родная душа, говорила тогда:
- С жиру бесишься? Хрен на блюде тебе подай! Мужик ей не такой! Какой есть, такого и терпи! Думаешь, больно сладко одной? Одной, да с девкой на руках? Думаешь, сладко?
Алла молчала, убитая наповал предательством Виктора, дышать была не в состоянии, не то, что говорить! Варя, раздраженная инертностью своей любимицы (Ни рыба, ни мясо, Господи, прости!), громко хлопала дверями, обидевшись смертельно.
В комнате гулила крохотная Марочка, пухлощекая, румяная. Счастливая в своем незнании. Ей пока ничего не надо: лишь бы мама была, теплая мама, с теплыми руками и вкусным молочком. Лишь бы сухо и светло, лишь бы сытно и покойно – как мало надо младенцам, все-таки! Витя предал не только Аллу, но и Марочку предал Витя. Поменять семью на чужую женщину… Как можно вообще такое?
Можно было простить, закрыть глаза на легкую интрижку, сохранить брак, вцепившись в него когтями, как вцепляются в свой брак многие другие женщины. Но Алла не хотела. И не желала. Предательство, единожды свершенное, свершится еще много раз. Зачем?
- Ты ненормальная! Ты – дура непроходимая? За что? А ребенок – как? Да я же не бросал тебя, идиотка, и бросать тебя не собирался, хотя жить с тобой невыносимо! – кричал тогда Витя.
Он прав был, Витя, прав: жить с такими, как Алла, невыносимо. Не было у нее своего мнения, гордости не было, она вообще пугалась громкого голоса, плакала, когда муж сердился, терялась, когда ее перебивали во время разговора, густо краснела и пряталась в уголок. Размазня бесхребетная. А тут – раз, и уперлась: уходи! Кретинка!
Алла сама не понимала, как. Ее вовсе не так воспитывали. В первую очередь – благо ближнего! Никому не досаждай! Отдай свою душу людям! Ты – ничто, народ – все! Лозунги родителей – учителей с большой буквы. Они не умели жить для себя, у них-то и семьи толком не получилось. Их семья – школа.
Папа выписывал журнал «Семья и школа» и очень возмущался постановкой буквы «и».
- Семья – школа! А лучше «Школа - это семья» - говорил он.
А дома в холодильнике болталась мышь на веревке. . .
. . . читать далее >>