Последний мирный вечер пах липой и земляникой. Сергей Волков и не подозревал, что тишину разобьёт стук калитки и голос незнакомки: «Я ваша дочь». Эти слова навсегда разделит их жизнь на «до» и «после». А уже на следующее утро война расставит всё по своим местам, заставив забыть об обидах перед лицом общего горя.
Последние дни июня 1941 года были удивительно спокойными, словно сама природа затаила дыхае перед бурей. Воздух в саду, густой от аромата цветущей липы и спелой земляники, казалось, можно было резать ножом. Сергей Волков, откинувшись на спинку плетеного кресла, с наслаждением затягивался вечерней папиросой. Из распахнутого окна доносился ровный стук ножа по разделочной доске и голос жены, Ирины, напевавшей что-то негромкое, знакомое до боли. Это был их ритуал, их маленькая крепость, выстроенная за пятнадцать лет брака.
Он окинул взглядом свой аккуратный двор: колодец с резным навесом, грядки с первыми огурцами, яблоню, под которой их дочь Надя, пятнадцатилетняя стрекоза, корпела над школьным учебником. Все было прочно, обжито, предсказуемо. Он знал Ирину с тех пор, как они вместе бегали в деревенскую школу, сидели за одной партой. Он помнил ее косичками, ее смущение на их первой танцплощадке, ее слезы, когда провожал его в армию. Казалось, между ними не могло быть ни одной невысказанной мысли, ни одной тени прошлого.
Тихое шуршание гравия под чьими-то осторожными шагами заставило его обернуться. На калитку, выкрашенную в свежий синий цвет, оперлась девушка. Лет восемнадцати, в простеньком платье в мелкий цветочек, с небольшим узелком в руках. Лицо ее было бледным от усталости, а в глазах читалась такая неуверенность и надежда, что у Сергея невольно сжалось сердце.
— Добрый вечер, — голос у нее был тихий, но чистый. — Это дом Ирины Волковой?
— Так точно, — Сергей привстал, отряхивая пепел с рубахи. — А вы к кому?
Девушка перевела взгляд на крыльцо, где в этот момент появилась Ирина, вытирая руки о фартук. Улыбка медленно сползла с ее лица, сменившись сначала вопросом, а потом – леденящим душу ужасом. Она побледнела так, что даже губы стали белыми. Рука ее инстинктивно вцепилась в косяк двери.
— Мама? – это единственное слово, сказанное девушкой, прозвучало как выстрел.
Сергей замер, не понимая. Он посмотрел на Ирину, ища в ее глазах объяснение, недоумение, что угодно, только не то, что увидел. А увидел он бездну отчаяния, стыда и давно похороненного страха.
— Анна… — прошептала Ирина, и это имя, незнакомое Сергею, прозвучало как приговор. — Боже мой… Аннушка…
Девушка, словно услышав пароль, распахнула калитку и сделала несколько шагов вперед. Теперь они стояли втроем в центре двора, а над ними безмятежно плыли предгрозовые облака.
— Я ваша дочь, — сказала Анна, глядя прямо на Ирину, а потом робко переведя взгляд на Сергея. — Меня воспитывала тетя Поля, в Калинине. Она… она перед смертью все рассказала. И велела ехать к вам.
Сергей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он видел, как дрожит рука Ирины, сжимающая фартук, видел испуганное лицо Нади, поднявшееся из-за книги. Он слышал звон в ушах. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет он жил с уверенностью, что знает о жене все. А оказалось, что самая главная тайна, огромная, как эта девушка, стояла между ними все это время, отбрасывая тень на их, как он думал, безоблачное счастье.
«Дочь». Чужая кровь на пороге его дома. И обман. Глубокий, многолетний, как могила, обман.
Первой его мыслью, острой и ядовитой, был вопрос, который он не смог удержать за зубами:
— От кого?
Ирина не ответила. Она просто смотрела на Анну, и по ее щекам текли беззвучные, горькие слезы. А Сергей уже понимал, что их прежняя жизнь, та, что была еще пять минут назад, закончилась. Навсегда. И началось что-то новое, страшное и непонятное. Еще он не знал, что через несколько дней грянет война, и этот семейный раскол покажется ему лишь маленькой трещинкой на фоне того ада, что обрушится на них всех. Но в тот вечер ему казалось, что хуже уже не бывает.
***
Прозвучавший вопрос повис в воздухе тяжелым, ядовитым облаком. «От кого?» Этого слова Сергей не мог проглотить, оно застряло у него в горле колючим комом, и он выплюнул его вместе со всей болью и неверием.
Ирина, казалось, не слышала его. Она стояла, прижавшись спиной к косяку двери, и смотрела на Анну так, словно видела призрак. Ее глаза были полны не материнской нежности, а животного ужаса. Ужаса перед тем, что сбылось самое страшное проклятие ее прошлого.
— Пап, что происходит? — испуганный голосок Нади прозвучал совсем рядом. Она подошла, недоуменно глядя то на отца, то на мать, то на незнакомку.
Этот детский, доверчивый вопрос встряхнул Сергея. Он резко повернулся к Ирине, и его лицо, обычно такое спокойное и доброе, исказилось гримасой гнева.
— Ира! — его голос грохнул, как удар грома в предгрозовой тишине. — Ты что же это?! Объяснись! Кто эта девчонка? Что за дочь?!
Анна, сжавшись от его крика, сделала шаг назад. В ее глазах блеснули слезы.
— Сергей, ради Бога, не кричи, — выдохнула Ирина, наконец оторвав взгляд от дочери. Она пыталась говорить спокойно, но голос срывался на шепот. — Давай зайдем в дом… Все объясню.
— Объяснишь? Сейчас? Через пятнадцать лет? — Сергей горько усмехнулся. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног, как рушится каждый кирпичик их общего дома. — Нет, ты объяснишь прямо здесь! При ребенке! При… при этой… — он не нашел слов, чтобы назвать Анну, лишь махнул в ее сторону рукой.
— Она не «эта»! — внезапно взбунтовалась Ирина, и в ее голосе прозвучали нотки отчаяния. — Она моя дочь! Родная кровь!
— А я что?! — закричал Сергей. — Я для тебя кто был все эти годы? Слепой дурак, которого можно было водить за нос?!
— Папа, успокойся! — заплакала Надя, хватая его за рукав.
Но Сергей был неумолим. Он подошел к Ирине вплотную, ища в ее глазах хоть каплю лжи, которую можно было бы опровергнуть, но видел только правду. Горькую, неудобную правду.
— Когда? — спросил он уже тише, но от этой тишины стало еще страшнее. — Когда ты успела? Мы же с тобой… Я же тебя с шестнадцати лет знал!
— До тебя, Сереж! — выкрикнула Ирина, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз потоком. — Это было до тебя! Мне было семнадцать… Он уехал, я осталась одна… Мама уговорила… Отдала тете Поле в город, сказала, что умерла… Все думали, что умерла…
Она говорила сбивчиво, рыдая, и Сергей слушал, и с каждым словом его сердце покрывалось ледяной коркой. Не то чтобы он был ханжой — понимал, что у нее могла быть жизнь до него. Но масштаб обмана был ошеломляющим. Все эти годы она хранила эту тайну. Встречала с ним рассветы, рожала Надю, делила с ним хлеб и кров — и молчала. Носла в себе эту страшную тайну.
Он посмотрел на Анну. Девушка стояла, потупив взгляд, и тихо плакала. Она была похожа на Ирину. Тот же разрез глаз, тот же овал лица. Теперь, когда он знал, сходство бросалось в глаза и било под дых.
— И что теперь? — глухо спросил Сергей, обращаясь уже в никуда. — Ты ее сюда привезла? Чтобы жила с нами?
— Она некуда больше идти, Сережа! — взмолилась Ирина. — Тетя Поля умерла… Война ведь может начаться, одна девчонка в чужом городе…
— Война… — Сергей снова горько усмехнулся. — Ага, вот оно что. Ты ее ко мне на шею посадить решила, пока я на фронт пойду? Чтобы за моим ребенком и за твоим пригляд был?
Это было жестоко, и он это понимал, но боль и ярость застилали разум. Он видел, как вздрогнула Анна, как еще горше заплакала Надя. Видел, как сникла Ирина.
Не сказав больше ни слова, Сергей развернулся и тяжелой поступью направился к сараю. Ему нужно было остаться одному. Он чувствовал, что если проведет в этом доме еще хотя бы минуту, задохнется от обиды и гнева.
А на пороге дома остались три женщины: мать, ее взрослая дочь, пришедшая из прошлого, и младшая дочь, для которой мир только что перевернулся с ног на голову. И грозовое небо, наконец, разразилось первыми тяжелыми каплями дождя, словно оплакивая ту тихую жизнь, которой больше не существовало.
***
Тот вечер и последовавшая за ним ночь стали самыми долгими в их жизни. Сергей ночевал в сарае, на сеновале. Спать он не смыкал глаз, прислушиваясь к доносящимся из дома приглушенным звукам: сдержанным рыданиям, шепоту. Сначала он злился, потом злость сменилась пустотой и горькой обидой. Он представлял себе семнадцатилетнюю Иру, испуганную, одинокую, и сердце его сжималось от боли. Но тут же в памяти всплывало ее лицо за все эти годы — ясное, открытое, любящее — и он снова чувствовал себя обманутым. Как она могла так искусно играть роль?
В доме царила похожая неразбериха. Ирина, уложив спать рыдающую Надю, осталась на кухне с Анной. Девушка сидела, сгорбившись, на табурете, подобранная к себе, словно стараясь стать меньше.
— Простите, мама… я не хотела… — прошептала она, не глядя на Ирину.
— Тебе не за что просить прощения, — устало ответила Ирина, наливая ей стакан воды. Руки ее дрожали. — Это я перед тобой виновата. Всю жизнь.
Она смотрела на дочь, и в душе боролись самые противоречивые чувства. Щемящая жалость, стыд, отчуждение и какая-то неуклюжая, запоздалая нежность. Она боялась к ней прикоснуться, боялась спросить о чем-то. Перед ней была не дочь, а живое воплощение ее давней вины.
— Как ты… как ты жила? Тетя Поля… добрая была? — с трудом выдавила Ирина.
— Да, — кивнула Анна. — Она меня любила. Только всегда грустила. И говорила, что у меня своя дорога должна быть. А перед смертью велела ехать к вам… Сказала, что мама моя жива и должна меня принять.
Ирина закрыла глаза. Старуха Поля, дальняя родственница, одинокая и набожная, оказалась пророчицей. Она приняла грех семьи, вырастила девочку и отпустила ее, чтобы та вернулась и разрушила хрупкое спокойствие Ирины.
Утром Сергей вошел в дом помятый, молчаливый. Он не смотрел ни на кого, умылся на крыльце ледяной водой из колодца и сел за стол. Завтрак прошел в гнетущем молчании. Надя, с красными от слез глазами, ковыряла ложкой кашу. Анна сидела, опустив голову, словно стараясь исчезнуть. Ирина металась между печкой и столом, чувствуя на себе тяжелый, негнущийся взгляд мужа.
Внезапно из улицы донесся нарастающий шум. Голоса, крики, плач. Сергей нахмурился, отодвинул тарелку и вышел на крыльцо. По улице бежали люди, кто-то кричал что-то невнятное. К их калитке подбежал сосед, дядя Миша, старый солдат с орденом на потертой гимнастерке. Лицо его было серым, как пепел.
— Серега! Война! — выкрикнул он, задыхаясь. — Немцы напали! По радио Молотов говорил!
Словно громом ударило. Сергей замер, ощущая, как земля уходит из-под ног уже во второй раз за последние сутки, но на этот раз это был обвал всего мира.
Из дома на крыльцо высыпали Ирина, Надя и Анна. Ирина ахнула, схватившись за сердце. Плач, который доносился с улицы, теперь был слышен четко — это выли всей деревней.
— Мобилизация… — глухо проговорил дядя Миша. — Мужиков забирают. Собирайся, Серег. На сборный пункт.
Сергей обернулся и посмотрел на свой дом. На Ирину, которая смотрела на него с ужасом и мольбой. На Надю, которая снова начала плакать. И на Анну, которая стояла чуть в стороне, с большими, полными страха глазами. Вся его обида, вся злость вдруг показались мелкими, ничтожными пылинками перед лицом этого гигантского горя, которое обрушилось на всех сразу.
Война. Она пришла не только на порог страны. Она ворвалась в его дом, в его расколотую семью, и теперь ему предстояло уйти. Оставить их здесь. Оставить с их болью, их тайной и со страшной неизвестностью.
Он медленно перевел взгляд на Ирину. И впервые за эти сутки их глаза встретились не как врагов, а как двух людей, оказавшихся на краю пропасти.
— Ладно, — тихо сказал Сергей. И это «ладно» относилось ко всему сразу: и к войне, и к мобилизации, и к той горькой правде, что теперь придется оставить за порогом. — Собирай узелок.
***
Следующие несколько часов пролетели в оглушающей суматохе, заглушающей личное горе всеобщим. Деревня гудела, как растревоженный улей. Крики, плач, топот бегущих к сельсовету мужчин, ржанье коней, запрягаемых в телеги для отправки на станцию.
Ирина, движимая давно забытым инстинктом самоорганизации в беде, металась по дому. Руки сами помнили, что нужно делать: она собрала Сергею узел — чистое белье, пару луковиц, краюху хлеба, кусок сала, завернутый в тряпицу. Действала автоматически, пока разум пытался осознать невозможное: он уходит. Сейчас. На войну.
Надя, рыдая, прижалась к отцу, не желая отпускать. Сергей, суровый и сосредоточенный, гладил ее по голове, что-то шепча на ухо, но взгляд его был устремлен куда-то далеко, за горизонт, где уже полыхала война.
Анна стояла в углу горницы, не зная, куда деться, что делать. Она чувствовала себя чужой на этих проводах, виновницей дополнительной боли. Ее появление раскололо семью в последний мирный день. Теперь на нее косились не только Сергей, но и сама Надя, в глазах которой читался немой укор: «Из-за тебя папа уходит злой!»
Наконец, настал момент, которого все боялись. Во дворе послышался оклик: «Волков, выходи! Поехали!»
Сергей тяжело поднялся, надел пиджак, взвалил вещевой мешок на плечо. Он подошел к Наде, крепко обнял ее, поцеловал в макушку.
— Слушайся мать, — коротко бросил он. Потом взгляд его упал на Ирину.
Они стояли друг напротив друга посреди горницы, разделенные всего парой шагов, но ощущалась пропасть. Обида, горечь, страх — все висело между ними.
— Ирина… — начал он и запнулся. Что можно сказать? «Прощай»? «Прости»? Ни то, ни другое не шло с языка.
Ирина, не выдержав, сделала шаг вперед и прижалась лбом к его груди. Он не обнял ее, но и не оттолкнул. Так и стояли несколько секунд.
— Возвращайся, — выдохнула она, и в этих словах была мольба за него, за себя, за их семью, которая треснула, но не рассыпалась окончательно. — Обещай, что вернешься.
— Постараюсь, — глухо ответил Сергей. Он высвободился из ее объятий, повернулся и, не глядя на Анну, вышел за дверь.
Они высыпали на крыльцо. Телега, груженная деревенскими мужиками с одинаково окаменелыми лицами, уже тронулась. Сергей вскочил на ходу на подножку. Он обернулся лишь раз, чтобы бросить прощальный взгляд на свой дом, на яблоню, на колодец. На трех женских фигурах на крыльце.
Ирина плакала, уткнувшись в косяк двери. Надя махала ему рукой, захлебываясь слезами. И Анна… Анна стояла прямо, сжав кулаки, и смотрела ему вслед. И в ее взгляде, полном вины и сострадания, Сергей на мгновение увидел не чужую кровь, а просто человека, оставшегося на его поруке.
Телега скрылась за поворотом. Гул в деревне постепенно стих, сменившись гнетущей, звенящей тишиной, которую нарушал лишь подавленный плач. Война началась не где-то далеко, а здесь, в их дворе. Она забрала мужчин, оставив женщин наедине с страхом и тяжелой работой.
Ирина, вытерев слезы оборками фартука, глубоко вздохнула. Ее лицо стало строгим, каким оно бывало, когда она бралась за большую уборку или заготовку капусты на зиму. Личное горе нужно было отложить. Пришло время выживать.
— Надя, иди, приберись в горнице, — сказала она, и голос ее прозвучал неожиданно твердо. Потом она повернулась к Анне. Девушка все еще смотрела в пустоту улицы.
— Анна, — позвала Ирина. Та вздрогнула и обернулась. — Пойдем со мной. Нужно проверить запасы в погребе. И заколотить окна на ночь бумажными крестами. Начинается затемнение.
Это были не слова примирения. Это были слова команды. Приказа к жизни. И первый шаг к тому, чтобы трое женщин, связанных кровью, обманом и войной, стали одной семьей.
***
Их жизнь разделилась на «до» и «после» с железной необратимостью. «До» — это солнечный июнь, запах липы и ссора из-за Анны, которая теперь казалась сущим пустяком. «После» — это тяжелый, не женский труд, скудный паек и постоянный, тошнотворный страх, притаившийся у сердца.
Радио в сельсовете трещало целыми днями, принося сводки Информбюро. Слова «отход», «окружение», «ожесточенные бои» становились частью быта, как стук топора или мычание коровы. Письма с фронта приходили редко и были лаконичными: «Жив, здоров, воюем. Не скучайте». Каждое такое письмо Ирина зачитывала до дыр, ища между строк скрытый смысл, признак беды.
Работы свалилось на них неимоверно много. Колхозное поле, огород, свой скот — все легло на плечи женщин, стариков и подростков. Анна оказалась неожиданной опорой. Городская воспитанница, она с первых дней не боялась никакой работы. Руки ее, казалось, сами знали, что делать. Она доила корову ловчее Ирины, управлялась с косой на покосе наравне с мужиками, а когда понадобилось чинить забор, нашла в сарае инструменты и молча, методично, прибила оторвавшиеся доски.
Ирина с удивлением наблюдала за ней. Она ждала капризов, слабости, но встречала молчаливую, упорную силу. По вечерам, когда Надя уже засыпала с кулаком, подложенным под щеку, они сидели с Анной при коптилке, чистя картошку или штопая старую одежду.
— Откуда ты все умеешь? — как-то раз не выдержала Ирина. — Тетя Поля же в городе жила.
Анна не сразу подняла глаза от носка Сергея, который она заштопывала с особым тщанием.
— Тетя Поля болела последние годы. Я и в магазин ходила, и дрова носила, и за огородом смотрела. Она учила: бесполезных дел не бывает, всему пригодиться может.
В ее голосе не было ни жалобы, ни гордости. Просто констатация факта. Ирина почувствовала укол стыда. Она лишила эту девушку материнской ласки, а жизнь научила ее жестокой самостоятельности.
Постепенно лед между ними начал таять. Не от разговоров по душам — на них не было ни сил, ни времени, — а от совместного труда. Молча, плечом к плечу, они таскали воду, пололи грядки, заготавливали сено. Общая беда и общая цель — выжить — стирали границы обиды и чужеродности.
Надя, поначалу ревновавшая и дувшаяся на Анну, тоже стала оттаивать. Анна не лезла к ней с навязчивой лаской, а просто помогала с трудными школьными задачами, показывала, как плести крепкие косички, и однажды ночью, когда Надя плакала от страха во время грозы (ей чудился в громе гул немецких бомбардировщиков), тихо подошла к ее кровати и села рядом, держа ее за руку до самого утра.
Однажды осенью пришла беда. Председатель сельсовета, хмурый и осунувшийся дядя Яков, принес не похоронку, а другое страшное известие.
— Эвакуированных подселять будем. Из-под Смоленска. Семью — мать с тремя детьми. Вам, Ирина Петровна, раз дом большой, одну комнату займут.
Ирина побледнела. Их дом и так был полон — она, Надя, Анна и ее мать, старая бабка Марина, которую привезли из соседней деревни, когда та осталась одна.
— Яков Захарович, да куда же еще? — начала она, но председатель грубо перебил:
— Война, Ирина Петровна! Не до жиру! Прибывают завтра. Готовьтесь.
Когда он ушел, Ирина опустилась на лавку, чувствуя, как подкашиваются ноги. Еще рты. Чужие дети. Новое напряжение в и без того натянутом, как струна, доме.
Первой заговорила Анна. Она подошла к Ирине и твердо сказала:
— Я переберусь в сени. Там тепло. А мою кровать отдадим им.
— В сенях? Холодно же будет! — возразила Ирина, сама не понимая, почему протестует.
— Я справлюсь. Шубенку тетя Полина оставила, — Анна пожала плечами. — Им с детьми труднее.
Ирина смотла на эту девушку, свою взрослую дочь, и впервые не видела в ней напоминание о своем грехе, а видела опору. Ту самую опору, которую обещала война, но которую, как оказалось, можно было найти не только в силе, но и в простой, безоглядной доброте.
— Хорошо, — тихо сказала Ирина. И в этом слове было не только согласие, но и первое, еще неосознанное признание. — Помоги мне постелить им получше.
***
Зима 1941 года пришла рано и злобно, как незваный гость, принесший с собой стужу, голод и страх. Эвакуированные, семья Лазаревых из-под Смоленска, вписались в жизнь дома тяжелым, но необходимым грузом. Мать, Клавдия, — худая, испуганная женщина с вечно воспаленными глазами, и трое детей-погодков. Они заняли горницу, превратив ее в свой уголок чужого горя.
Теснота стала новой нормой. Дом теперь жил по законам коммуны: вместе топили печь, вместе варили скудную похлебку из картофельных очистков и лебеды, вместе молча слушали по ночам вой метели, который сливался с воем волков в ближнем лесу.
Анна перебралась в сени, как и обещала. Ирина, испытывая жгучий стыд, отдала ей свою самую теплую шаль и старый овчинный тулуп Сергея. По ночам, вставая к печке, она прислушивалась к ровному дыханию дочери за дощатой перегородкой и впервые за долгое время мысленно просила у Бога не только за Сергея, но и за эту девушку, которая несла свой крест безропотно.
Именно Анна стала главной добытчицей в эту голодную зиму. Когда пайка хлеба в колхозе катастрофически не хватало, она уходила в лес. Возвращалась с промерзлыми кореньями, с мешком мерзлой клюквы, а однажды принесла даже зайца, попавшего в ее самодельные силки. Добычу она молча делила на всех, не делая различий между «своими» и «чужими». Дети Лазаревых, поначалу дичившиеся ее, теперь смотрели на нее как на сказочную спасительницу.
— Где ты только силы берешь, Аннушка? — качала головой бабка Марина, Ирина мать, наблюдая, как та колет дрова с какой-то отчаянной решимостью.
Анна лишь пожимала плечами. Силы брались изнутри, из стержня, что закалился в годы жизни с больной тетей и окончательно закалился войной. Она работала не только за себя, но и за него, за Сергея, чью обиду все еще чувствовала на себе. Это была ее искупительная жертва.
Однажды вечером, когда все уже спали, Ирина, не в силах сомкнуть глаз от голодной тоски, вышла в сени поправить одеяло на Анне. Девушка спала, прижавшись в уголку на сеннике, ее лицо при свете луны, пробивавшемся сквозь щель, казалось совсем детским. Ирина наклонилась и вдруг увидела, что из-под подушки Анны торчит уголок знакомого конверта. Ее сердце екнуло. Письмо от Сергея?
Осторожно, стараясь не разбудить, она вытащила конверт. Это было не письмо. Это была старая, пожелтевшая фотография. На ней — молодая, улыбающаяся Ирина, лет семнадцати, с той самой прической и в том самом платье, что она помнила. А сбоку была аккуратно подклеена маленькая, школьная фотография самой Анны. Они были рядом, мать и дочь, соединенные чьей-то заботливой рукой на одном снимке.
Ирина отшатнулась, как от огня. Значит, тетя Поля показывала Анне ее фото? Рассказывала? А она, Ирина, все эти месяцы думала, что дочь видит в ней лишь незнакомку, бросившую ее. Глухая стена непонимания между ними дала первую трещину.
На следующее утро Ирина, разливая пополам с водой пойло, что называлось «супом», молча пододвинула Анне свою порцию картофелины.
— Ешь, — коротко сказала она. — Ты много работаешь.
Анна удивленно взглянула на нее, потом кивнула и доела картошку, не проронив ни слова. Но в воздухе между ними что-то переменилось. Обида и вина начали медленно, с трудом, оттаивать, как земля под первым весенним солнцем.
А потом пришло письмо. Не от Сергея. От его сослуживца. Короткое, пугающее. «Сергей Иванович ранен, лежит в госпитале в Вологде. Ранение тяжелое, но живой».
Ирина, прочитав, опустилась на лавку, не чувствуя ног. Жив. Ранен, но жив. Первая мысль была ликующим «слава Богу!». А вторая, горькая и неотвязная: «А вернется ли он когда-нибудь в дом, где его ждет не только родная дочь, но и чужая?»
И в тот вечер, когда Ирина, закрывшись в горнице, тихо плакала, дверь скрипнула. Вошла Анна. Она не говорила ничего. Она просто села рядом на пол, обняла ее за плечи и прижалась щекой к ее коленям. И Ирина, рыдая, гладила ее по голове, как когда-то, давным-давно, могла бы гладить младенца, которого отдала. Война стирала границы. И, возможно, начинала стирать обиды.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)