— Аборт? Милый, ты серьёзно? После всего, что было? Нет, так дело не пойдёт. Я рожу этого ребёнка, и ты будешь его обеспечивать.
Марина слушала этот телефонный разговор, стоя за дверью спальни, и ей казалось, что земля уходит из-под ног, а комната сужается до размеров спичечного коробка. Голос мужа, Кирилла, был до противного спокоен, даже какой-то медовый, что ли. Он кого-то уговаривал, что-то обещал, убеждал, словно продавал очередной свой «выгодный проект». А у неё внутри всё обрывалось, рвалось на мелкие клочки, как старая, ветхая ткань. Трое детей. Пятнадцать лет брака, из которых последние десять были сплошной мукой. Бесконечные его «задержки на работе» — она уже давно перестала верить в них, но продолжала делать вид, что верит. Неужели это никогда не кончится? Она ведь так устала. До костей, до мозга костей устала.
Кирилл был мастером своего дела. О, не на работе, где он считался «ценным специалистом» – лишь потому, что умел пускать пыль в глаза и плести интриги. Он был виртуозом в искусстве лжи и манипуляций. Он умел смотреть в глаза так, что любая, даже самая чудовищная ложь казалась чистейшей правдой. Его обещания звучали так убедительно, его объяснения были так логичны, что Марина часто сомневалась в собственном рассудке. Может, это она всё выдумывает? Может, это она слишком мнительная, слишком… ну, ненормальная? Семейные деньги утекали сквозь его пальцы, как песок сквозь неплотно сжатый кулак. На «важные деловые встречи», которые почему-то всегда проходили в дорогих ресторанах и заканчивались под утро. На «представительские расходы», которые оборачивались новыми галстуками для него, новыми сумочками для кого-то другого, но только не для неё. А Марина? Марина должна была понимать. Верить. Ждать. И экономить на себе и детях, потому что «сейчас такой период, кризис, понимаешь?».
Любая её попытка поговорить натыкалась на стену. На такую глухую, бетонную стену, что от отчаяния хотелось биться головой. «Ты опять за своё? Вечно тебе всё не нравится. Вечно ты чем-то недовольна, пилишь. Я для семьи стараюсь, чтобы вы ни в чём не нуждались! А ты?..» И взгляд такой… холодный, оценивающий, пронизывающий. Будто она не жена, не мать его детей, а всего лишь надоедливая помеха, досадная мелочь под ногами. Унижения стали нормой. Сначала незаметные, скользкие, как тени. Потом всё более явные, прямые. То платье на ней сидит не так, то суп пересолен, то дети слишком шумные, то она сама «расклеилась, постарела». И всегда, всегда виновата была она. Во всём.
А за спиной мужа незримой тенью, а порой и вполне осязаемой глыбой, стояла его мать, Раиса Игнатьевна. Женщина старой закалки, для которой «семья» была священным словом, а сын — её единственной и непогрешимой иконой. Всегда, в любом споре, она принимала его сторону. «Ну, погулял мужик, что такого? — говорила она Марине с высоты своего жизненного опыта, с едва заметной снисходительной усмешкой в уголках губ. — Главное, домой возвращается. Мужчина есть мужчина. Ты женщина, ты должна быть мудрее. Терпи. Ради детей, ради семьи». И Марина терпела. Глотала слёзы, как горькие пилюли. Глотала обиды, которые с каждым разом становились всё тяжелее. Унижения. Она так привыкла к этой боли, к этому постоянному давлению, что почти перестала её замечать, как замечают хроническую болезнь, что прописалась в теле и стала его неотъемлемой частью. Но в тот день что-то изменилось. Звонок в дверь раздался так настойчиво, так требовательно, будто от него зависела чья-то жизнь. И, как оказалось, так оно и было.
На пороге стояла молодая, очень красивая девушка. Вся какая-то... хрупкая, что ли. Испуганная, но при этом решительная до дрожи в голосе. Она смотрела Марине прямо в глаза, и в её взгляде не было ни вызова, ни злости, ни той наглости, которую Марина ожидала увидеть. Только усталость. Такая же смертельная, всепоглощающая усталость, какая поселилась и в душе самой Марины.
— Вы Марина? — тихо, почти шёпотом, спросила она, комкая в руках тонкий платок. — Я… я любовница вашего мужа. И я беременна.
Мир для Марины сузился до размеров этого дверного проёма. Воздух кончился. Лёгкие отказались работать. Она ожидала чего угодно: скандала, угроз, требований. Ожидала увидеть стерву, хищницу, победительницу. Но девушка, которую звали Оля, говорила совсем о другом. Она рассказывала о тех же обещаниях, которые Кирилл давал и ей самой. О той же лжи, в которую так истово верила и сама Марина. Кирилл клялся ей в любви, говорил, что с женой его давно ничего не связывает, что они живут вместе только ради детей, «чтобы их не травмировать». Обещал развестись. Скоро. Вот-вот. Как только «разберётся с документами», как только «дети подрастут и поймут».
— Я больше не могу, — шептала Оля, и по её щекам текли крупные, горячие слёзы. — Он обманывает вас, он обманывает меня. Он… он просто играет нашими жизнями. Это нечестно. Я не враг вам. Честное слово. Я такая же жертва, как и вы. Понимаете?
И в этот момент Марина поняла: потрясение было не от самого факта измены. Она давно, глубоко внутри, всё знала, просто боялась себе в этом признаться. Отталкивала эти мысли, как назойливых мух. Настоящий шок был в другом: эта девушка на пороге не вызывала ненависти. Только глухое, щемящее сочувствие. И какое-то странное, острое ощущение единения. Будто они обе стояли на краю одной и той же бездны.
Из своей комнаты, привлечённая непривычными голосами, вышла Раиса Игнатьевна. Увидев незнакомку, она нахмурилась, а потом и вовсе насупилась, как грозовая туча. Услышав обрывки разговора, её лицо окаменело.
— Что здесь происходит? Кто ты такая? Пошла вон из моего дома! — зашипела она, выталкивая Марину за спину, будто защищая её от неведомой заразы. Вся её материнская ярость, веками копившаяся и оберегавшая её сына, была готова обрушиться на наглую девицу, посмевшую явиться сюда, в их «святую» обитель.
Но Оля, несмотря на слёзы, не испугалась. Она выпрямилась, насколько это было возможно, и твёрдо, сбивчиво, но настойчиво повторила всё, что уже сказала Марине. Рассказала про беременность, про обещания Кирилла, про его ложь, про то, как он изворачивался, когда речь заходила о Марине. С каждым её словом, с каждой новой деталью, которую она озвучивала, лицо свекрови менялось. Гнев, который полыхал в её глазах, уступал место недоумению, а затем — холодному, трезвому, просто-таки убийственному осознанию. Она смотрела то на Олю, то на свою сноху, и в её глазах впервые за много лет появилось что-то похожее на сочувствие. Она видела не двух соперниц, а двух обманутых женщин. А виновником этого обмана, этой грязи, этой боли был её собственный сын. Её Кирюша.
Раиса Игнатьевна всегда им гордилась. Её Кирюша. Самый умный. Самый успешный. Самый лучший. Она закрывала глаза на его гулянки, на его пренебрежительное отношение к жене. «Мужчина, что с него взять? Они все такие. А вот Кирилл – он особенный, он деловой». Она старалась не замечать его излишние траты, его высокомерие. Но сейчас, глядя на заплаканное, но гордое лицо Оли и мертвенно-бледное, опустошенное лицо Марины, она поняла: это не просто «погулял». Это не «мужик». Это система. Система разрушения, которую её сын выстроил вокруг себя, как паутину, калеча судьбы всех, кто его любил или просто доверял ему. Он сам был болезнью.
— Значит, беременна… — глухо произнесла Раиса Игнатьевна, и это был не вопрос, а скорее констатация факта, выбившегося из глубин её души. — А он что? Аборт, небось, предложил?
Оля молча, чуть заметно кивнула, вытирая слёзы тыльной стороной ладони.
Свекровь тяжело опустилась на стул в прихожей, будто ноги подкосились. Тишина в квартире стала оглушительной, давящей. И в этой тишине родилось нечто невообразимое. Нечто, что ещё час назад показалось бы абсурдом. Союз.
— Так, — Раиса Игнатьевна подняла голову, и её взгляд, ещё недавно наполненный злостью, теперь стал жёстким, как сталь. — Хватит. Пора это заканчивать. Ты, — она посмотрела на Марину, — собирайся с мыслями. У тебя есть дети. И ты, — её взгляд переместился на Олю, — не реви. Слезами горю не поможешь. Мы его проучим. Так проучим, что он на всю жизнь запомнит. Чтоб другим неповадно было, да и ему, чтоб знал своё место.
Идея мести созрела мгновенно, будто ждала своего часа, как созревает давно посаженное, но незаметное семя. Три женщины, ещё час назад разделённые стеной лжи и обид, теперь сидели за одним кухонным столом, превратившись в штаб военных действий. На столе лежали листы бумаги, ручки. План был дерзким, жестоким. Но справедливым. Каждая деталь обсуждалась холодно и расчётливо, без лишних эмоций. Больше никаких сантиментов. Только лёд и жажда справедливости.
Первый удар нанесла Марина. Она давно подозревала, что «успешная карьера» мужа не так уж чиста. Его частые отлучки, новые дорогие вещи, непонятные суммы денег, которые то появлялись, то исчезали со счетов – всё это складывалось в зловещую картину. Он работал в крупной снабженческой компании и, как оказалось, не брезговал мелкими (и не очень) махинациями. Выносил дорогостоящие инструменты, списывал материалы на несуществующие объекты, врал о сделках, забирая себе разницу. Оля, которой он хвастался своей «предприимчивостью» и «умением жить», подтвердила некоторые детали, назвала имена, даты. Собрав все эти обрывки, как мозаику, Марина составила анонимное письмо в службу безопасности компании. С подробным описанием схем, дат и имён. Проверка была быстрой и беспощадной. Кирилла уволили в тот же день. С позором. Без выходного пособия и, конечно, с «волчьим билетом» в трудовой книжке, а это, ну, попробуй потом найди работу.
Второй шаг сделала Раиса Игнатьевна. Квартира, в которой жили Кирилл и Марина с детьми, принадлежала ей. Она оформила её на себя много лет назад, «чтобы невестка не оттяпала, если что, ну, знаешь, как это бывает». И вот это «если что» настало. Когда Кирилл, раздавленный и злой после увольнения, пришёл домой, его ждал сюрприз. На пороге стояла мать. В её глазах не было ни грамма жалости. Только холодная, ледяная решимость.
— Собирай вещи, сынок. Ты здесь больше не живёшь.
— Мама, ты чего? С ума сошла? Куда я пойду? Я только что работы лишился! Это всё она!
— Куда хочешь. К своим… подругам. У тебя их, как я погляжу, много. Не пропадёшь. Они ведь тебя так любят.
Он пытался кричать, давить на жалость, обвинять Марину. Бросался на колени. Обещал измениться. Но Раиса Игнатьевна была непреклонна. Она, хозяйка этого дома, выставила собственного сына за дверь. Он даже не успел осознать весь масштаб катастрофы, что его настигла. А пока он в шоке пытался дозвониться до друзей, умоляя о ночлеге, Марина провернула третий пункт плана. Замки в двери были сменены. Все совместные банковские карты, на которых ещё оставались какие-то деньги — скромные, но всё же деньги, — были заблокированы.
Вишенкой на торте стала машина. Дорогой чёрный внедорожник, которым так гордился Кирилл, который был символом его «успеха» и «состоятельности», тоже был оформлен на мать. «Налоги платить не надо, сынок, ты же понимаешь. Я же для тебя стараюсь». Он понимал. Теперь понял до конца. Ключи Раиса Игнатьевна забрала лично, молча протянув руку. Кирилл пытался сопротивляться, но её взгляд, этот пронзительный, властный взгляд, заставил его отдать их без единого слова.
Крах был полным и стремительным. В один день Кирилл лишился всего: работы, жилья, денег и машины. Он попробовал обзвонить друзей, пожаловаться на несправедливость, на «стерву-жену» и «сумасшедшую-мать», на то, что его «подставили». Но слухи по городу разлетелись быстрее, чем он успевал набрать номер. Правда о его махинациях на работе, о беременной любовнице, явившейся к жене, — всё это сделало его персоной нон грата. Друзья вдруг стали очень заняты. У них появились неотложные дела, срочные командировки, а то и вовсе не брали трубку. Никто не хотел одалживать деньги или предлагать ночлег человеку с такой репутацией.
А потом начался настоящий ад. Видимо, новость о его падении разнеслась по всем его «запасным аэродромам», по его многочисленным «любимым женщинам». К нему начали приходить другие. Не одна, не две. Ещё несколько любовниц, которым он пел те же песни о вечной любви и скором разводе. Разные: блондинки, брюнетки, рыжие. Молодые и постарше. И каждая из них, как под копирку, была беременна. Некоторые с животами, некоторые только с новостью. Оказалось, Оля была лишь верхушкой айсберга, лишь началом лавины. Кирилл строил целую империю лжи, огромный, запутанный лабиринт из обмана и обещаний, и теперь эта империя рухнула, погребая его под своими обломками. Каждая предъявляла свои претензии, свои доказательства, свои надежды, разбитые им вдребезги. Его самоуверенность и наглость испарились без следа, оставив после себя лишь растерянного, жалкого мужчину, столкнувшегося с реальными, осязаемыми последствиями своих поступков. Он был сломлен.
Теперь ему предстояло не просто искать новую работу и жильё. Ему предстояло нести ответственность. Платить алименты. Много алиментов. Всем своим будущим детям от всех своих обманутых женщин. Счёт шёл на многие годы вперёд, на сотни тысяч, миллионы. Его жизнь превратилась в нескончаемую череду судебных заседаний, требований, угроз.
Марина стояла у окна, глядя на опустевшее парковочное место, где раньше стояла его машина. Впервые за долгие годы она дышала полной грудью. Легко. Это было не злорадство, нет. Это было… облегчение. Глубокое, пронзительное освобождение. Будто кто-то снял с её плеч тяжёлый, непосильный груз. Рядом стояла Раиса Игнатьевна и молча смотрела туда же, в осеннее утро, на голые ветви деревьев.
— Знаешь, — вдруг тихо сказала она, не поворачивая головы, её голос был глухим, непривычно мягким. — Я всю жизнь думала, что семья — это терпение. Что женщина должна прощать. Молчать. Держаться. А ты… Ты оказалась сильнее, чем я думала. Намного сильнее. А мой сын — слабее. Намного слабее.
В этих словах не было извинения, но было нечто большее. Признание. Уважение. И обещание поддержки, которое чувствовалось почти физически. Марина знала, что впереди будет нелегко. Но она больше не была одна. У неё были дети, были силы, была неожиданная, но такая крепкая союзница в лице свекрови, и, самое главное, у неё была она сама. Свободная. Сильная. Готовая начать новую жизнь. С чистого листа.