Домовой сидел, пригорюнившись, на теплом боку остывающей печи и тихонько вздыхал. Каждый его вздох был похож на шелест золы в загнетке — такой же легкий и печальный. Он знал, что его хозяйка умирала.
Старушке Вере было почти девяносто. Всего год назад она еще бодро, по-хозяйски, обходила свой двор, кормила кур, а вечерами, усевшись на крыльце, подолгу смотрела на закат. Но годы, тяжелые и неумолимые, взяли свое. Теперь она не вставала с постели, и от ее некогда крепкого и живого тела осталась лишь легкая, почти невесомая тень под одеялом.
Домовой, которого Вера почему-то звала то Мефодием, то ласково — Федей, сидел в своем углу и вспоминал. Картины из прошлого проплывали перед его внутренним взором, яркие и четкие, как будто это было вчера.
Вот она, молоденькая, румяная, входит в этот дом молодой женой, и от ее смеха звенит посуда в горнице. Вот уже бегают по избе маленькие детишки, а она за ними поспевает, успевая и печь истопить, и белье постирать. Вот она, уже поседевшая, но все такая же шустрая, несет с огорода полное лукошко яблок. И всегда — приветливая, чистоплотная, настоящая хранительница очага. Она никогда не забывала про него, домового. Всегда ставила под печку глиняное блюдце с парным молоком, а по большим праздникам клала шоколадную конфету в яркой обертке.
Сейчас дом, всегда такой живой и наполненный запахами свежего хлеба и сушеных трав, будто осиротел. Даже кот Степан, обычно ленивый и флегматичный, чувствовал это. Он ходил по комнатам беспокойной, крадущейся походкой и тревожно мяукал, вопросительно глядя на кровать хозяйки. Сын Веры, приехавший ухаживать за матерью, жил в доме, но это было не то. Он был чужой здесь, пришлый, его шаги не сливались в единую музыку с ритмом дома.
Каждую ночь Мефодий осторожно подбирался к кровати и с тревогой вглядывался в бледное лицо хозяйки. Он замирал, стараясь услышать ее тихое, прерывистое дыхание, и лишь услышав его, облегченно выдыхал — жива еще, держится.
Незадолго до того, как она окончательно слегла, с ней случилось что-то странное. Она лежала с закрытыми глазами, и Мефодий, решив, что она спит, присел рядом на табуретку. Но вдруг ее глаза открылись, и ее взгляд, ясный и глубокий, уперся прямо в него. Он оторопел — она не просто смотрела в его сторону, она видела его. Настоящего. Изумрудного, лохматого, с большими печальными глазами.
— Федь, — тихо, но четко сказала она, и голос ее звучал как скрип старого дерева. — Слушай сюда… Новых хозяев, если будут, ты уж не обижай, ладно? А то я помру, и дом умрет следом. Жалко. Дом хороший, крепкий. Да и ты тут живешь. Помогай им, хорошо? Обещай мне.
Мефодий лишь кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Она улыбнулась едва заметно и снова закрыла глаза, словно силы ее оставили.
За окном стояла декабрьская ночь — темная, морозная, беззвездная. В доме было холодно и как-то особенно неуютно. Воздух был тяжелым и густым от предчувствия. Часы на стене с гулким, металлическим скрежетом пробили полночь. Раньше Мефодий любил их бой — с каждым ударом дом, казалось, просыпался, вздыхал, начинал жить своим ночным жизнью. А сейчас мерные удары звучали как похоронный звон, отсчитывая последние часы и минуты.
К утру старушки не стало. В дом вошла тихая, окончательная тишина. Мефодий забился в самый дальний угол на печи, зарывшись мордохой в теплую пыль, и тихо, безутешно сопел. А ему так хотелось плакать, как плачут люди, но слез у домовых не бывает. Вся его печаль выходила наружу лишь этим тихим, жалобным сопением.
После похорон и поминок, когда все разошлись, соседка баба Маня, вытирая вспотевшие от пара с плиты очки, налила в знакомое глиняное блюдце молока и поставила под печь.
— Пусть помянет, — пробормотала она себе под нос. — Вера-то всегда ему молочка ставила. Не пропадать же традиции.
Вот и всё. Дом окончательно опустел. Все разъехались. Сын хозяйки, заколотив окна ставнями, уехал в город. Часы на стене остановились, застыли стрелками, будто и их сердце перестало биться. Кота Степана забрала к себе та самая баба Маня.
И началась самая долгая зима в жизни Мефодия.
Дни потянулись один за другим, серые и безрадостные. Дом, лишенный жизни, постепенно угасал. Пыль покрывала все поверхности густым бархатным слоем. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях, освещали в воздухе бесчисленные кружащиеся пылинки, словно пепел после большого пожара.
Мефодий дни напролет проводил на печи. Ее кирпичи, еще недавно такие теплые и живые, теперь остыли и отдавали сыростью. Он сидел, обхватив колени, и прислушивался к тишине. Раньше его слух улавливал десятки знакомых звуков: мерное посапывание Веры, треск полена в печи, бой часов, мурлыканье Степана. Теперь же единственными звуками были завывание ветра в печной трубе и скрип половиц, сжимавшихся от холода.
По ночам тоска становилась невыносимой. Он слезал с печи и бродил по холодным, темным комнатам. Его маленькие босые лапки шлепали по пыльному полу, нарушая гнетущее безмолвие. Он задерживался возле кровати Веры, проводя ладонью по прохладному стеганому одеялу, которое еще хранило едва уловимый запах ее лекарств и сушеной мяты.
Иногда он выходил во двор. Снег лежал нетронутым белым покрывалом, лишь изредка прочерченным цепочкой заячьих или лисьих следов. Он обходил владения, проверяя сарай с заколоченной дверью и голые, спящие яблони в саду. Потом садился на верхнюю ступеньку крыльца, занесенного снегом, и подолгу смотрел на огни в окнах соседних домов. Оттуда доносились приглушенные голоса, смех, лай собак — шла обычная, настоящая жизнь. Он знал, что в деревне есть дома без домовых, брошенные и забытые. Но уйти он не мог. Он дал слово.
Кот Степан, живший теперь у бабы Мани, тоже тосковал по дому. Он часто прибегал к знакомому крыльцу, царапал когтями облупившуюся краску на двери и громко, жалобно мяукал. Его мяукинье, полное недоумения и боли, резало Мефодия посильнее зимнего ветра. Он знал, что Степан чувствует его присутствие, но выйти к нему, показаться — не мог. Его горе было слишком личным, слишком глубоким.
Эта зима казалась бесконечной. Мороз сковывал землю, метели заносили дороги, и время будто замерло вместе с остановившимися часами в горнице. Мефодий уже почти забыл вкус молока и сладкий хруст шоколадной конфеты. Его мир сузился до размеров холодной печи и тихих, печальных мыслей.
Но однажды, уже в середине мая, когда снег окончательно сошел, обнажив промокшую, оживающую землю, а воздух наполнился звонким щебетом птиц, случилось нечто. Сначала до слуха Мефодия донелся отдаленный, но нарастающий рокот мотора. Он насторожился. Машины сюда заезжали редко. Рокот смолк прямо у калитки.
Мефодий осторожно подобрался к запыленному окну, раздвинул двумя лапками створки ставней и выглянул в щель.
Во двор вышли трое. Сын Веры, которого Мефодий узнал сразу, какая-то женщина лет шестидесяти с добрым, но усталым лицом и молодой крепкий мужчина, с интересом оглядывавший кровлю и фундамент.
— Вот сад, — раздался голос сына. — Тут пять яблонь, смородина, малина. Все еще живое, мама за ним следила до последнего.
Они прошли во двор.
— Тут сарай. Раньше мама козу держала, сейчас, конечно, все дровами забито. Но даже немного угля в брикетах осталось, на случай холодов. Ну что, пойдемте в дом?
Сердце Мефодия забилось чаще. Он отскочил от окна и затаился за печкой, слушая.
В доме скрипнула дверь, послышались шаги. Голоса, глухие от сквозняка в пустых комнатах, оживили пространство.
— Чистенько, уютно, — проговорил мужской голос. — Пахнет, конечно, сыростью и пылью, но это поправимо.
— Да нам бы на лето снять, у нас дачи своей нет, — отозвался женский голос, тот самый, что принадлежал пожилой женщине.
— Мне тоже дом жалко, — вздохнул сын Веры. — Потому и объявление дал. Смотреть за ним некому. Я у матери один остался, да и то, на север, на полгода уезжаю. А детям и внукам дом не нужен, им бы в городе. Так что живите, хозяйничайте. В подполе картошка осталась, банки с соленьями. Газ в баллонах есть. Мой телефон у вас есть.
Когда они стали собираться уходить, произошло нечто, от чего у Мефодия перехватило дыхание. Женщина, которую сын Веры представил как Анну Михайловну, порылась в кармане своего просторного пальто и достала оттуда леденец на палочке. Она переступила через порог обратно в дом, подошла к печи и положила конфету на ее край, туда, где раньше всегда стояло блюдце.
Мужчина, ее сын Андрей, заметил это и улыбнулся:
— Матушка моя так же делала. Все говорила — домовому, чтобы добрым был.
Анна Михайловна смущенно кивнула, и они вышли, закрыв за собой дверь.
Машины уехали. Тишина снова вернулась в дом, но теперь она была иной. Она была полна ожидания. Мефодий, осторожно выбравшись из укрытия, подошел к печке и посмотрел на леденец. Он был ярко-красным, в прозрачной обертке. Он тронул его лапкой. Обертка зашуршала. Это был первый новый звук в его жизни за последние месяцы. Он снова был не один.
Ожидание длилось три дня. Три дня Мефодий почти не отходил от окна, вглядываясь в дорогу. Лежавший на печи леденец он не трогал, бережа его как залог того, что все не приснилось.
И вот снова послышался шум мотора, на этот раз более уверенный и громкий. Во двор, ловко объехав лужи, подкатила та же машина, что и в прошлый раз. Из нее вышли Андрей и Анна Михайловна, а следом выпорхнула маленькая девочка лет шести с двумя хвостиками и огромными любопытными глазами. За руку ее вывела молодая женщина, мама девочки.
Девочка, не выпуская мамину руку, крутила головой по сторонам, стараясь разглядеть все сразу — и старый сарай, и огромную раскидистую черемуху у забора, и сам дом с резными наличниками.
— Бабушка, а мы теперь тут жить будем? — ее звонкий голосок яркой искоркой врезался в тишину усадьбы.
— Да, внучка, тут и проведем лето, — Анна Михайловна ласково сжала ее маленькую ладошку. — Давайте сумки выгружать, а то дел невпроворот.
Мефодий, спрятавшись за занавеской, с жадным любопытством наблюдал, как дом начинал оживать. Андрей с сильным скрипом распахнул настежь все ставни. Солнечный свет хлынул внутрь, ослепительными квадратами упав на пыльный пол, и заиграл в миллионах пылинок, поднятых вторжением.
Работа закипела. Затопили печь, чтобы просушить и прогреть сырые стены. Из машины понесли сумки, коробки, узлы с постельным бельем. На улицу вынесли сушиться подушки, пухлые перины и половички. С окон поснимали потертые занавески, и Елена, молодая женщина, тут же повесила новые, легкие, ситцевые, с мелким цветочным узором.
Дом наполнился непривычными звуками: стуком молотка, где-то Андрей что-то приколачивал, плеском воды из ведер, скрипом расшатанных половиц под частыми шагами, голосами. Все мылось, выбивалось, скреблись полы. Стоял густой запах влажной древесины, мыла и свежего воздуха.
Мефодий незаметно перемещался из комнаты в комнату, следя за всем происходящим. Он уже знал, как всех зовут. Старшую — Анна Михайловна, ее сына — Андрей, его жену — Лена, а ту самую непоседу с хвостиками — Ниночка.
К вечеру, уставшие, но довольные, они сели ужинать за большим кухонным столом. Анна Михайловна, каким-то чудом успевшая растопить печь по-настоящему, напекла румяных блинов. Они ели их с сметаной и медом, привезенным с собой, и тихо переговаривались, строя планы на завтра.
Перед тем как лечь спать, Анна Михайловна налила в принесенное из города фаянсовое блюдце свежего чая и положила кусочек блинa. Она поставила угощение под печь, на привычное место, и тихо сказала:
— Прости, хозяин, молока сегодня не запасли, с дороги еще. Примемся за хозяйство — будет всего вдоволь.
Когда в доме установилась ночная тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием спящих, Мефодий выбрался из своего укрытия. Он прошелся по комнатам, чувствуя, как от натопленной печи идет ровное, живительное тепло. Он долго стоял перед часами. Андрей, оказывается, попробовал их завести, и маятник снова качался, мерно отсчитывая секунды. Хотя Андрей и сомневался, что старый механизм будет работать долго.
Впервые за многие месяцы тоски и одиночества на душе у домового стало светло и спокойно. Дом снова дышал. Он был жив.
Через пару дней Андрей с Еленой уехали в город на работу, пообещав приезжать на выходные. Нина с бабушкой остались одни. Жизнь в доме и во дворе забила ключом. Они перезнакомились с соседями, стали брать у них молоко. Потихоньку привели в порядок сад, насеяли вокруг крыльца и вдоль дорожек ярких, неприхотливых цветов. За сараем, в густой крапиве, отыскали маленькую, но еще крепкую баньку. Успели вскопать и засадить грядки под лук и огурцы.
И каждый вечер, перед сном, Анна Михайловна не забывала поставить под печь блюдце с парным молоком.
Однажды Ниночка, наблюдая за этим ритуалом, спросила:
— Бабуль, а ты зачем это делаешь?
Бабушка улыбнулась, вытирая руки о фартук.
— Хозяину дома, внучка. Дом, видишь, как хорошо нас встретил? Чистый, уютный. Бывает дом и чистый, и богатый, а жить в нем — неуютно. Точно холодильник. Значит, или домового там нет, или не смотрит он за ним, не любит. А есть дома старые, бедноватые с виду, а зайдешь — и душа радуется, уходить не хочется. Значит, хозяевам домовой помогает, блюдет порядок. Вот его и надо угощать. Заслуживает!
— А если я ему конфету дам, он мне поможет? — серьезно спросила Нина.
Анна Михайловна рассмеялась.
— Поможет, солнышко, обязательно поможет. Только требовать от него ничего нельзя, а попросить по-хорошему — можно. Так меня моя бабушка учила.
Нина задумчиво посмотрела на печку.
— А зовут-то его как? У него же имя есть?
— Есть, конечно, — кивнула бабушка. — Время придет — сам подскажет.
Прошло два дня, но вопрос об имени не давал покоя Ниночке. Она то и дело поглядывала на печь, словно ожидая, что ответ появится сам собой, написанный на старом кирпиче.
Вечером, помогая бабушке поливать цветы на крыльце, она снова спросила:
— Бабуля, а как же мы узнаем, как его зовут? Может, спросим у соседей?
Анна Михайловна отложила лейку и присела на ступеньку, приглашая внучку рядом.
— Знаешь, есть такая старая примета, — сказала она, глядя на розовеющее закатное небо. — Если хочешь узнать имя домового, нужно прислушаться к чужим разговорам. Какое первое мужское имя услышишь от незнакомых людей в тот день, так его и стоит звать.
Нина широко раскрыла глаза. Это звучало как волшебное заклинание.
— Правда? И это сработает?
— Сработает, — уверенно кивнула бабушка. — Только запомнить нужно сразу и точно.
Весь следующий день Нина провела в томительном ожидании. Она то и дело выбегала на улицу, прислушиваясь к каждому звуку. Она с надеждой смотрела на дорогу, ожидая увидеть почтальона или случайных прохожих. Но день был на редкость тихим. Никто не заглянул в их двор, не остановился поболтать у калитки. К вечеру девочка совсем приуныла, решив, что волшебство не сработало.
Они уже собрались ужинать, как вдруг скрипнула калитка. На пороге кухни появилась молодая девушка в спортивной куртке, с румянцем на щеках.
— Ой, здравствуйте! — смущенно улыбнулась она. — Я вас не побеспокоила? Я внучка бабы Мани, мы вчера к ней приехали. У нас тут небольшая проблемка.
— Заходи, заходи, милая, — пригласила Анна Михайловна. — Какая проблемка?
— Да кот наш пропал, — вздохнула девушка, переступая порог. — Большой такой, дымчатый, совсем ручной. Мы его с собой всегда возим, а он тут, видно, испугался незнакомой дороги, сбежал. К вам не забегал, случайно? Мефодием зовут.
Словно электрическая искра проскочила по воздуху. Нина замерла с широко раскрытыми глазами, уставившись на бабушку. Анна Михайловна покачала головой.
— Нет, милая, не было у нас чужого кота. Вот наш, свой, — она показала на Степана, который, наконец-то вернувшись в родные стены, сладко спал на застеленном половичком стуле.
— Жалко, — расстроилась девушка. — Ладно, извините за беспокойство. Если увидите — мы у бабы Мани, вон в том доме с зеленым забором.
— Обязательно скажем, не переживай, — проводила ее Анна Михайловна.
Дверь только закрылась, как Нина, сдерживая визг, бросилась к бабушке и ухватилась за ее фартук.
— Бабуля! Ты слышала? Ты слышала? Мефодий! Его зовут Мефодий!
В этот самый момент на печке, где в тени лежал тот самый, подаренный когда-то леденец, громко зашуршала обертка. Потом послышался легкий стук, будто кто-то маленький переставлял крынки на полке. Анна Михайловна и Нина переглянулись. В доме не было ни малейшего сквозняка.
— Слышала, внучка, — тихо сказала бабушка, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок от улыбки. — Кажется, он сам подтверждает. Теперь мы знаем, как к нему обращаться.
На печке, в своем укромном уголке, Мефодий довольно улыбнулся. Наконец-то. Он снова обрел не только дом, но и имя. И это имя произнесли вслух новые хозяева. Теперь все было по-настоящему.
Дни текли за днями, спокойные и наполненные смыслом. Мефодий привык к новым жильцам и уже не представлял этот дом без них. Без звонкого смеха Нины, без ровного, убаюкивающего голоса Анны Михайловны, читающей внучке сказки на ночь, без уверенных шагов Андрея и легкой походки Елены, которые приезжали каждые выходные.
Андрей с женой не сидели сложа руки. Они подлатали протекавшую кое-где крышу, подправили скрипевшее крыльцо, приведя его в полный порядок. Как-то раз Андрей смастерил из старого дубового пня простой, но крепкий столик и две скамейки. Теперь по вечерам вся семья собиралась ужинать не в доме, а во дворе, под раскидистой кроной черемухи, от которой уже начинало веять сладковатым, пьянящим ароматом.
Но Мефодий, чуткий к настроению дома и его обитателей, стал замечать, что Анна Михайловна, всегда такая деятельная и спокойная, стала задумчивой. Она по-прежнему хлопотала по хозяйству, возилась в огороде, заботилась о Нине, но в ее глазах, когда она останавливалась, чтобы перевести дух, появлялась какая-то глубокая, светлая грусть. Она подолгу сидела на крыльце с чашкой чая, глядя на сад, и о чем-то напряженно размышляла.
Эта задумчивость не прошла и к следующим выходным, когда приехали Андрей с Еленой. И после ужина, когда Нина уже побежала играть в сад, Анна Михайловна собралась с духом и завела разговор.
— Андрей, Лена, мне надо с вами серьезно поговорить, — начала она, и в ее голосе прозвучала несвойственная ей неуверенность.
Они переглянулись, почуяв нечто важное.
— Я тут много думала... Я хочу остаться здесь. Совсем.
Тишина повисла в воздухе, густая и напряженная, будто перед грозой. Андрей и Елена переглянулись, не находя слов.
— Мама, что ты? — наконец выдохнул Андрей. — Как это — остаться? Одна? Здесь?
— Подожди, сынок, дай договорить, — Анна Михайловна подняла руку, прося тишины. Ее голос, однако, был твердый. — Я не одна. У меня тут и соседи есть, и магазин через два дома, и фельдшерский пункт в деревне работает. Райцентр рядом, на автобусе полчаса. А вы... вам в городе и без меня хорошо. Вам своим домом обзаводиться надо, своей жизнью жить. Может, еще одного ребенка родите, — она ласково взглянула на смущенную Елену. — А я вам там только мешаю. А тут... — она обвела рукой уютную, пропитанную летним теплом кухню, — тут мне хорошо. Я же деревенская, из самых корней. Только деревни моей, родимой, уже на карте нет. А здесь я будто домой вернулась.
— Но мама, одни... Зимой... Холодно, неудобно! — запротестовал Андрей.
— Какие неудобства? — удивилась она. — Печь есть, дров полно, уголь твой привезенный. Вода в колонке. Телевизор ловит. Я сильнее чем ты думаешь сынок. Я устала от городской суеты, от этой вечной беготни и духоты. А тут покой, воздух, земля под ногами. Денег у меня скоплено немного, хватит, чтобы выкупить этот дом. Он того стоит.
Разговоры затянулись далеко за полночь. Были и возражения, и тревоги, и попытки отговорить. Но Анна Михайловна, обычно мягкая и уступчивая, на этот раз стояла на своем непоколебимо. Она не спорила, а обстоятельно объясняла, отвечала на все вопросы и с каждым ее словом становилось ясно — это не сиюминдная прихоть, а глубоко выношенное, единственно верное для нее решение.
— Ну, раз уж так... — наконец сдался Андрей, проводя рукой по лицу. — Ладно. Дом твой. Но мы будем каждые выходные приезжать! И телефон всегда при себе держи.
— Это я всегда, — улыбнулась Анна Михайловна, и на ее лице появилось выражение безмерного облегчения и счастья.
Через неделю, в следующий их приезд, Андрей вышел из машины не с пустыми руками. Из салона он осторожно вытащил небольшой, утыканный дырочками картонный ящик, из которого доносилось жалостливое поскуливание.
— Это тебе, мама, — сказал он, передавая ящик в ее распахнутые от удивления руки. — На трассе подобрали, в кустах сидел, весь дрожал. Думали, отъездим к ветеринару и пристроим, но... теперь, раз ты тут главная хозяйка, то и сторож тебе нужен.
В ящике сидел, мелко трясясь, лопоухий щенок-подросток неопределенной породы, с умными преданными глазами.
Домовой, невидимо наблюдавший со своей печки, почувствовал, как его сердце, такое старое и привыкшее к одиночеству, наполнилось тихой, светлой радостью. Обещание, данное старой хозяйке, было выполнено. Дом обрел не временных постояльцев, а настоящих, постоянных хозяев. Он нашел их, а они — его.
Тихо вздохнув от переполнявших его чувств, он слез с печи и пошел бродить по спящему дому, теперь уже не от тоски, а от желания убедиться, что все в порядке. Кот Степан, спавший на своем стуле, почуяв чужой дух, приоткрыл один глаз и недовольно зашипел.
— Тихо ты, пузатый, — едва слышно прошипел в ответ домовой, — дом разбудишь. Спи себе.
Он посмотрел на часы — стрелки показывали первый час ночи. Пошлепал к старому шифоньеру, порылся в нижнем ящике, где Анна Михайловна хранила шерстяные нитки, и нашел маленький клубочек голубой пряжи, который она потеряла, вязая кофточку для Нины. Он аккуратно положил его сверху на вязание, на самое видное место.
Пошел дальше. Дошел до комнаты Нины. Девочка спала, раскинув руки, и одеяло сползло на пол. Мефодий бережно поднял его и укрыл девочку, поправив уголок у подбородка. Потом наклонился и поднял с половика длинную, худую куклу с неестественно длинными ногами. Нина называла ее Барби. Он поставил куклу на табуретку, чтобы утром на нее не наступили.
«Надо завтра на чердаке как следует пошуметь, — подумал он, вспоминая. — Пусть хозяйка туда заглянет. Там целый сундук старых игрушек лежит, деревянных, крепких. Будет чем Ниночке играть».
Он постоял еще немного, слушая ровное дыхание спящей семьи, доносящееся из разных комнат, и урчание щенка, устроившегося на коврике у кровати Анны Михайловны.
Хорошо. Все было правильно. Дом был живой, полный, счастливый. Хозяева есть, можно и молока с только что испеченным пирогом поесть.
И Мефодий, довольный, пошлепал обратно под печку — там его уже ждало свежее угощение и какой-то яркий, на палочке, Чупа-Чупс, который оставила для него Нина.