Адреналин заставлял сердца бешено колотиться в груди. Они не бежали — они летели сквозь молочно-белую мглу, слепо натыкаясь на невидимые кочки и корни, не разбирая дороги в этом вязком тумане, который, казалось, пытался остановить их бег. Крики и шум борьбы остались позади, приглушённые стеной тумана, но их по-прежнему преследовал ледяной, навязчивый шёпот, который цеплялся за подолы курток, лип к коже холодными языками, словно пытаясь утянуть обратно в свой кошмарный мир.
— Сараи! Где же сараи? — задыхаясь, выкрикнула Ирина, пытаясь сориентироваться в этом белёсом, однородном кошмаре, который стирал все ориентиры, превращая реальность в бесформенную массу.
— Там! Кажется, там! — Катя, ведомая каким-то первобытным инстинктом или смутными детскими воспоминаниями о планировке посёлка, рванула её за руку вправо, в сторону от тропинки.
И тут же из тумана, словно призраки, проступили тёмные, расплывчатые силуэты старых, покосившихся построек. И сразу за ними они увидели «уазик» Петра Ильича. Старый, ржавый, с разбитым стеклом в одной из фар и пузырями облупившейся краски на боках, он стоял как посланник из другого, нормального мира, их Ноев ковчег в этом безумном потопе.
Ирина схватилась за ледяную ручку водительской двери, изо всех сил дёрнула на себя. Дверь с протяжным, протестующим скрипом, нехотя поддалась. Они ввалились внутрь, тяжело захлопнув её за собой. Воздух в салоне был спёртым, пропахшим махоркой и бензином, но это был их крошечный металлический островок безопасности, их последний шанс на спасение.
— Ключ! Ключ где? — завопила Катя, лихорадочно, дрожащими пальцами ощупывая пустой замок зажигания.
Ирина сунула руку — и сердце её упало, превратившись в ледышку. Пусто.
— Нет… Нет! Не может быть! — она в отчаянии стала шарить по карманам, по протёртому сиденью, под ним, в темноте, где каждая секунда казалась вечностью.
И вдруг её пальцы наткнулись на что-то металлическое, валявшееся прямо перед рулём. Ключ! Старик всё продумал до мелочей, предусмотрел каждую деталь их спасения.
Её руки дрожали, когда она вставляла ключ в замок зажигания. Пальцы скользили по металлу, не слушались. Стартер захрипел лениво, неохотно, будто не желая подчиняться. Мотор чихнул раз, другой, издал утробный стон и заглох, оставив их в смертельной тишине.
— Заводись, пожалуйста, заводись, родная… — шептала она, вцепившись в холодный руль так сильно, что костяшки побелели. Её голос дрожал.
Сзади, из редеющего тумана, уже доносились тяжёлые, торопливые шаги и злобные, хриплые крики. Толпа опомнилась, пришла в себя от шока и устремилась в погоню, словно стая голодных волков. Ирина с силой повернула ключ снова. Стартер захрипел отчаянней, надрывней, словно из последних сил.
— Дави газ! — пронзительно крикнула Катя, с ужасом вглядываясь в боковое зеркало, где из тумана вырастали зловещие фигуры с оружием в руках. Их тени казались длиннее, чем должны были быть.
Ирина вдавила педаль газа в самый пол, чувствуя, как пот стекает по лбу. Мотор взревел, захлебнулся чёрным дымом, и наконец, с оглушительным протестом и скрежетом, завёлся! Всё тело машины содрогнулось, словно оживший зверь, готовый к бегству.
— Едем! Держись! — она рванула рычаг переключения передач, бросила сцепление, чувствуя, как адреналин бурлит в крови.
«Уазик» дёрнулся с места, подбросив их на сиденьях, и понёсся вперёд по ухабистой, невидимой дороге. Громкий удар сотряс железный бок — то ли камень, то ли чья-то дубинка угодила в дверь. Стекло задней дверцы треснуло паутиной, но выдержало, словно защищая их от внешнего мира.
Ирина слепо давила на газ, не разбирая пути, руководствуясь лишь одним — ехать прочь, как можно дальше от этого кошмара. Туман начал редеть, его белесая пелена стала рваться, пропуская смутные очертания колеи, словно давая им шанс на спасение.
И вдруг прямо перед ними, словно из-под земли, возникла одинокая фигура. Высокая, худая, с метлой в руках, как с древним копьём.
Марья Фёдоровна.
Её лицо, освещённое тусклым светом фар, было искажено нечеловеческой ненавистью. В её глазах читалась решимость остановить их любой ценой. Она не кричала. Она просто стояла посреди дороги, раскинув руки.
— Держись крепче! — дико крикнула Ирина Кате, и, не сбавляя скорости, резко вывернула руль влево, чтобы объехать её.
«Уазик» опасно вильнул, его подбросило на кочке, колёса заскользили на мокрой траве. Они пронеслись в считанных сантиметрах от старухи, и Ирина мельком в боковое зеркало увидела, как та, не пошатнувшись, не потеряв равновесия, развернулась и бросила им вдогонку свою метлу.
Машина летела по разбитой грунтовке, подпрыгивая на ухабах, словно пытаясь сбросить с себя не только комья грязи, но и весь ужас, намертво вцепившийся в неё. Ирина вцепилась в руль она не смотрела в зеркала, боясь увидеть в них погоню. Бледное, испуганное лицо Кати в призрачном свете приборной панели было застывшей маской шока.
Они только начали набирать скорость, когда сзади, сквозь рёв мотора и свист ветра, донёсся новый звук. Не яростные крики, не лязг железа — один-единственный, чистый и страшный звук выстрела.
Он прозвучал так оглушительно громко, что на мгновение показалось, будто его эхо прокатилось по всему спящему лесу, заставляя замолчать всех его обитателей. И потом наступила гробовая тишина. Даже мотор «Уазика» на секунду будто притих, вбирая в себя эхо выстрела.
Ирина рефлекторно ударила по тормозам. Машину резко занесло, она остановилась поперёк дороги, вздымая брызги грязи.
— Что это? — прошептала Катя, её голос был хриплым, сорванным от напряжения. — Это… по нам стреляли?
— Нет.
Обе одновременно, повинуясь одному порыву, обернулись, смотря назад. Туман уже почти рассеялся, осталась лишь лёгкая, похожая на саван дымка. И на её фоне, у самого края дороги, стояли они — жители проклятого посёлка. Они не бежали за ними. Они просто стояли, смотря в одну точку, у своих ног.
Их позы были не злыми, не торжествующими.
Они были… застывшими.
Шокированными.
Даже Марья Фёдоровна не кричала. Она стояла и смотрела вперёд с ужасом.
Ирина проследила за их взглядами, и её собственное дыхание перехватило.
В метре от толпы туман клубился гуще, плотнее, словно сконцентрировавшись вокруг чего-то важного. Он медленно, нехотя рассеивался, открывая то, что было в его эпицентре.
Пётр Ильич…
Он стоял на коленях, но его спина оставалась прямой — не сломленной, гордой. Голова безвольно опустилась на грудь, и он не двигался. Ирина была не в силах оторвать взгляд от этой картины.
И тогда она увидела это — тёмное, быстро растущее, маслянистое пятно на его поношенной телогрейке, прямо на груди. Рядом валялось ружьё, из ствола которого ещё поднимался дымок.
Он не стрелял в них. Не отбивался.
Он… подставился.
Совершил последний, осознанный шаг — не ради победы, а чтобы остановить. Чтобы принять удар на себя. Отдать свою жизнь как последний долг.
Не дань болоту, а дань своей совести.
Цену за их свободу.
Он медленно, с невероятным усилием поднял голову. Его взгляд — острый и ясный встретился со вглзядом Ирины. В нём не было ни боли, ни страха — только безмерная усталость, покой и прощание. Он что-то сказал — но слишком тихо, чтобы услышать. Но Ирина прочла по губам всего два слова, одно имя: «Анна… прости…»
Туман позади него сгустился вновь, приняв на мгновение форму бледных, почти прозрачных девичьих рук. Они нежно, почти с материнской любовью, обняли его за плечи и потащили назад, вглубь, за край дороги, к ненасытному болоту. Он не сопротивлялся. Его фигура растворилась в белой, безликой пелене, исчезла, поглощённая тиной и вечным молчанием.
Толпа на краю дороги ещё секунду стояла в полном оцепенении. Потом, беззвучно, словно по команде, они начали расходиться. Один за другим. Тухли факелы, погружая всё во мрак. Фигуры растворялись в темноте, возвращаясь в свои дома — к ожиданию следующей жертвы.
Спектакль окончился.
Жертва была принесена и принята.
Ирина резко нажала на газ, не видя дороги из-за навернувшихся жгучих слёз. Они были свободны, но цена этой свободы висела на них тяжёлым грузом, который они будут нести всю оставшуюся жизнь.
Они спаслись, но часть их душ, их невинность и вера в справедливость навсегда остались там, на краю той дороги — вместе со стариком, который выкупил их жизни ценой своей.
Мотор ревел, унося их прочь от этого проклятого места, но эхо произошедшего навсегда осталось в их сердцах — тяжёлое, неизгладимое, как шрам на душе….
Посвящается моему брату.
Идёт восьмой месяц… Но я не перестаю верить. Верю, что ты выберешься из той проклятой деревни и позвонишь мне со словами:
— Сестрёнка, я живой.
Я жду этого звонка. Каждый день. Каждую минуту.
Ты обязательно справишься. Я в тебя верю.
