— Ты вообще на себя в зеркало смотрела? Четверть века со мной, а превратилась… ну, в бабу. Обычную, серую бабу.
Эти слова Андрея, брошенные с холодной небрежностью, упали в оглушающую тишину кухни и раскололи мир Марины надвое. Двадцать пять лет. Целая жизнь, в которой они вместе выбирали обои, растили детей, оплакивали родителей, радовались покупке первой машины. Всё это огромное, тёплое прошлое вдруг съёжилось, обесценилось и уместилось в одной презрительной фразе. Она и правда подошла к зеркалу в прихожей. И увидела там не себя, а какое-то уставшее, незнакомое отражение. Женщину с потухшим взглядом и опущенными плечами. Женщину, которая слишком долго, слишком отчаянно пыталась быть удобной.
Кризис не подкрался, нет. Он не был внезапным ураганом. Он вползал в их дом на протяжении последнего года, как ядовитый туман, просачиваясь в каждую щель. Сначала это были мелочи, почти незаметные уколы. То борщ для него недостаточно горячий, то её смех слишком громкий. Потом он начал критиковать её подруг, её увлечение фиалками, книги, которые она читала. «Какая-то ерунда, а не литература», — цедил он, заглядывая через её плечо. Но настоящим апогеем, кульминацией этого медленного психологического уничтожения стали его рассказы о новой коллеге, Елене.
— Вот Леночка, — начинал он за ужином, мечтательно глядя в тарелку, — это женщина-загадка. В ней, понимаешь, порода чувствуется. Стиль, ум, какая-то внутренняя свобода… Она вчера такой анализ рынка выдала, все рты открыли.
И каждый такой рассказ неизбежно заканчивался ядовитой стрелой, нацеленной в Марину.
— Марина, ну посмотри на неё. Вся как с иголочки, ни одной лишней детали. А ты? Халат этот твой… Волосы хоть бы в порядок привела, ну что это такое? Мне за тебя стыдно, ей-богу.
Он говорил это не со злостью, нет. Хуже. С каким-то брезгливым разочарованием, с усталостью гения, вынужденного иметь дело с бездарностью. Словно она была неудавшимся проектом, который перестал оправдывать высокие ожидания. И Марина, поначалу отмахиваясь, пытаясь отшутиться, со временем сломалась. Зерно сомнения, посаженное им, дало уродливые всходы. А может, он прав? Может, она и правда «опустилась»? Может, в этом и есть причина его ледяной отстранённости, его вечных задержек на работе, которые он так убедительно списывал на «срочные проекты» и совещания?
Желание вернуть его тепло, его восхищённый взгляд, каким он смотрел на неё на заре их отношений, толкало её на отчаянные, унизительные шаги. Она записалась в модный фитнес-клуб, где чувствовала себя нелепой и старой среди юных, подтянутых девушек. Сменила привычную стрижку на что-то стильное, что ей совершенно не шло. Потратила почти всю зарплату на новый гардероб, пытаясь скопировать тот самый «изысканный стиль» неведомой и уже ненавистной Елены. Она часами стояла у плиты, осваивая рецепты изысканных блюд, которыми, как он говорил, «Леночка балует себя в обеденный перерыв». Она встречала его с натянутой улыбкой, даже когда внутри всё сжималось от предчувствия нового упрёка.
Но чем больше она старалась, тем толще становилась ледяная стена между ними. Андрей приходил домой всё позже. От его пиджака едва уловимо пахло чужими, сладковатыми духами, а в глазах застыла вежливая пустота. Он больше не сравнивал её с Еленой. Он просто перестал её замечать. Однажды она приготовила ужин при свечах, надела новое, шёлковое платье, на которое ушла премия. Он пришёл за полночь, молча съел разогретый ужин, не обратив внимания ни на свечи, ни на платье, и ушёл спать в другую комнату, сославшись на головную боль. Этот период, длившийся полтора месяца, был для Марины медленной пыткой. Она жила в постоянном, изматывающем напряжении, ожидая то ли крошечной похвалы, то ли нового удара. Она похудела, под глазами залегли тени, а в душе поселился липкий страх. Она перестала узнавать себя в зеркале, но не потому, что похорошела. А потому, что от прежней Марины, спокойной и уверенной в себе, не осталось и следа.
Правда обрушилась на неё внезапно, как карниз с крыши. Был обычный вечер вторника. Андрей вернулся на удивление рано, трезвый и пугающе спокойный. Он сел на стул напротив неё на кухне, посмотрел долгим, отстранённым, изучающим взглядом и произнёс:
— Я ухожу, Марин. К Елене. Так больше продолжаться не может, я её люблю. И она меня. Я, понимаешь, хочу просто быть счастливым. Ты же этого хочешь для меня?
В этот момент что-то оборвалось. Та сдержанность, та интеллигентность, которую она культивировала в себе годами, та привычка «не выносить сор из избы», рассыпалась в прах. Она посмотрела на его самодовольное лицо, на эту фальшивую заботу в последней фразе, и впервые за много лет позволила себе чувствовать. Ярость, обида, жгучая боль — всё, что она так долго и тщательно подавляла, вырвалось наружу оглушительным, первобытным криком.
— Вон! — её голос сорвался до хрипа. Она схватила со стола тарелку, его любимую тарелку, и со всей силы швырнула её в стену. Осколки брызнули во все стороны. — Вон отсюда, немедленно! Чтобы духу твоего здесь не было!
Андрей, опешивший от такой реакции, инстинктивно отступил к двери. Он, видимо, ожидал слёз, уговоров, но никак не этой слепой, разрушительной ярости. Марина металась по кухне, ставшей вдруг тесной, как клетка. Она сбросила на пол вазу с цветами, которые сама себе купила накануне. Вдребезги разлетелась рамка с их свадебной фотографией. Она кричала, плакала, выплёскивая всю накопившуюся за месяцы боль. А потом, обессиленная, опустилась на пол среди осколков и хаоса.
— Уходи, — прошептала она, уже без крика, глядя в одну точку. — Просто. Уходи.
И он ушёл. Быстро, почти с облегчением, собрал вещи в небольшой чемодан и ушёл, даже не обернувшись на пороге.
Первые дни одиночества были оглушающими. Тишина в квартире звенела в ушах, давила на стены. Каждый угол, каждый предмет напоминал о нём, о двадцати пяти годах, вычеркнутых одним решением. Марина бесцельно бродила по комнатам, как привидение в собственном доме. Но постепенно, очень медленно, она начала приходить в себя. Она заметила, что больше не нужно вздрагивать от звука поворачивающегося в замке ключа. Не нужно с тревогой прислушиваться к его настроению, угадывать его желания. Она могла просто быть. Просто собой.
Начался долгий процесс очищения. Она собрала все его вещи в большие мусорные мешки — одежду, книги, дурацкие сувениры из командировок. Безжалостно, почти с наслаждением, вынесла всё это на помойку. Купила себе новые шторы на кухню — ярко-жёлтые, солнечные, которые он бы назвал «цыганщиной». Начала готовить то, что любила она сама, а не он. Позвонила старой подруге, с которой почти перестала общаться, потому что «Андрею она казалась слишком простой». И с удивлением обнаружила, что мир не рухнул. Наоборот, он стал ярче, спокойнее, просторнее. Жизнь без постоянного самоуничижения и попыток соответствовать чужим идеалам оказалась на удивление приятной. В ней просыпалась женщина, которую она сама почти забыла — уверенная, ироничная, с чувством собственного достоинства. Она снова начала улыбаться своему отражению, и улыбка эта была искренней.
Прошло шесть недель. Однажды поздним вечером в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно. На пороге стоял Андрей. От прежнего лощёного, уверенного в себе мужчины не осталось и следа. Помятый дорогой костюм, трёхдневная щетина, потухший взгляд и жалкая, заискивающая улыбка.
— Марин… можно я войду? Пожалуйста.
Он вошёл и, не решаясь сесть, остался стоять посреди гостиной, озираясь по сторонам, словно в чужом доме. Рассказ его был сбивчивым, путаным и унизительным. Оказалось, что «изысканная и утончённая» Елена была обычной хищницей. Получив доступ к его счетам под предлогом «совместных инвестиций», она быстро перевела значительную сумму на свой счёт. Оплатила свои немалые долги, купила новую машину и, наконец, указала ему на дверь, холодно бросив, что он «безнадёжно устарел и стал невыносимо скучным». Он был просто трамплином, удобным, влюблённым идиотом.
— Она меня обобрала, понимаешь? Просто использовала и вышвырнула, как щенка, — он говорил это и плакал, по-настоящему, всхлипывая, не стесняясь слёз. — Я всё понял, Мариш. Только ты моя родная, только ты меня по-настоящему любила. Я был таким слепым идиотом. Прости меня, умоляю. Дай мне ещё один шанс, я всё исправлю, клянусь, я буду лучшим мужем на свете.
Он опустился на колени, пытаясь обнять её ноги, прижаться к ней. А Марина смотрела на него сверху вниз и не чувствовала ничего. Ни злорадства, ни даже жалости. Только холодную, звенящую пустоту. Та женщина, которая рыдала на полу кухни среди осколков, умерла в тот вечер. А новая, возрождённая Марина, ценила себя слишком высоко, чтобы подбирать то, что с презрением выбросили другие.
— Встань, Андрей. Не унижайся ещё больше, — её голос был спокойным и твёрдым, как сталь. — Ты пришёл не потому, что понял, как я тебе дорога. Ты пришёл, потому что тебя бросили, и тебе просто некуда больше идти. Это не раскаяние. Это фиаско. Ты прибежал не ко мне, Андрей. Ты прибежал от неё.
Она видела в его глазах не любовь, не раскаяние, а только животный страх одиночества и отчаяние проигравшего.
— Я не твой запасной аэродром. И не утешительный приз. Я начинаю новую жизнь. Без тебя. Прощай.
Она открыла дверь и молча ждала. Он поднялся, посмотрел на неё с последней отчаянной надеждой и, не встретив отклика, вышел. Звук захлопнувшейся двери показался ей самым сладким звуком за последние годы.
Через неделю она подала на развод. Это было нелегко, но это было правильно. Марина знала, что впереди ещё много трудностей, но впервые за долгие годы она смотрела в будущее без страха, а с любопытством и надеждой. Глава токсичного брака была закрыта навсегда. Она наконец-то возвращалась к себе.