Продолжение записок князя Якова Петровича Шаховского
Вы сами узнаете, благосклонный читатель, ни малого воображения о том в мыслях прежде не имея, в каком смятении я тогда (1740) был (здесь вступление на престол Анны Леопольдовны). И спешно оделся, и ко дворцу приехав, увидел множество разного звания военных и градских жителей в бесчисленных толпах окружающих дворец, что карета моя, до крыльца не возмогши проехать, далеко остановилась.
Я, выскочив из оной, с одним провожающим офицером, спешно продирался сквозь людей на крыльцо, где был великий шум и громкие разговоры; но я того не внимая, бежал вверх по лестницам в палаты, и как начала, так и окончания, кто был в таком великом и редком деле начинателем, и "кто производитель и исполнитель" не зная, не мог себе в смысл вообразить, куда мне далее идти, и как и к кому пристать.
Чего ради следовал за другими, туда ж спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь, в веселых видах и не уступая никому места ходили; почему я вообразить мог, что сии-то и были производители оного дела.
В таких сомнениях вошел я в дворцовую залу, и в первом взгляде увидел в великом множестве разных чинов, и по большой части штатских, теснящихся в дверях и проходах к Придворной церкви, которая также была наполнена людьми и освещена множеством горящих свеч.
Я несколько поостановился, чтоб подумать, как бы и в которую сторону подвинуться и найти кого из моих приятелей, от коих бы обстоятельства узнать, и по тем поступок мой употребить удобнее мог: но в тот же миг один из моих знакомых гвардии офицер, с радостным восторгом ухватил меня за руку, и начал "поздравлять с новою нашею правительницею".
Приметив, что я cиe приемлю, как человек, ничего не знающий, кратко мне о происшествии рассказал и приговорил, чтоб "я нимало не останавливаясь, протеснился в церковь, там-де принцесса и все знатные господа учинили ей в верности присягу, и видите ль, что все прочие то же исполнить туда спешат".
Cie обстоятельное уведомление, - во первых поразило мысль мою, и я сам себе сказал: "вот теперь регентова (здесь Бирона) ко мне, пред прочими, милостивая склонность, сделают мне похожее, как после Волынского "толчок", но чтоб он только не худшим кончился, - Всевидящий, защити меня!".
В том размышлении дошел я близ дверей церковных; тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог, и увидел многих моих знакомых, в разных масках, являющихся.
Одни носят лист бумаги и кричат: "Извольте, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться, и идти в церковь в том Евангелие и крест целовать".
Другие протесняясь к тем по 2 и по 3 человека, каждый спешит, жадно спрашивая один у другого "как и что писать", и вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывали и теснились войти в церковь "присягать" и поклониться стоящей там правительнице в окружности знатных и доверенных господ.
Таким способом и я скоро усчастливился на одной из разносимых бумаг подписаться, и продравшись в церковь поцеловал Евангелие и крест, и учинив пристойный поклон правительнице, стал позади окружающих ее господ, воображая себе, что "я в таком чину, коему теперь отдаляться не надлежит", и могут мне быть "о касающихся по полиции", в теперешних обстоятельствах, потребных делах повеления.
Но, увы, вскоре потом инаковый прием почувствовал.
Некоторые из тех господ, кои в том деле "послужить усчастливились", весьма презренные взгляды мне оказывали; а другие с язвительными усмешками спрашивали: "Каков я в своем здоровье и всем ли благополучен?". Некоторые из наших площадных звонарей неподалеку за спиною моею рассказывали "о моем у регента случае" и что "я был его любимец".
С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от правительницы, ниже от ее министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, по моей должности повелений, с прискорбными воображениями, почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении духа.
На другой, или на третий после того день, как помнится, был определён генерал-полицеймейстером, бывший тогда тайный советник и сенатор Фёдор Васильевич Наумов; а обо было же мне умолчено.
Я сам себя отрешить от полиции не осмелясь, в ожидании моего точного жребия, остался его товарищем.
Новый генерал-полицеймейстер имел не весьма короткое до того со мною знакомство; но я приметил, что он ко мне начал оказываться весьма благосклонным, вяще для того, чтоб через меня, уже несколько в таких делах сведущего и попривыкшего, все дела моими трудами, под его именем, в честь ему происходили.
Одним словом, я скоро узнал, что он часто употреблять меня начал вместо "кочерги, коею в печи уголья и жар загребают". Я, видя мои худые участия и день от дня, худшего ожидая, принужден был сгибаться и сносить.
Через несколько в таком поведении моем недель, один из приятелей как мне, так и бывшему тогда министру графу Михайле Гавриловичу Головкину, говорил мне "для чего я к его сиятельству не езжу в дом и не ищу его благосклонности: ибо де уже не однократно от него слышал, что он в разговорах, когда исчисляет к "государственным делам годных", вас между первыми в счет поставляет".
Такое приятеля моего уведомление вперило в мысль мою желание, то делом опробовать, как наискорейшее, - ибо мне тогда справедливый покровитель весьма был нужен.
Через несколько дней воспоследовало по полиции такое по тогдашним обстоятельствам дело, о коем должно было кабинет министров уведомить; а генерал-полицеймейстер тогда за болезнью из дому своего не выезжал, и дело того поручил мне оное исполнить.
Я немедля сочинил "о состоянии и происхождении оного дела" краткие экстракты и вручил в домах их персонально всем 3-м, тогда бывшим кабинет-министрам: графу Остерману, князю Черкасскому и графу Головкину. Но при вручении оных первым двум ничего примечательного для меня не видал: ибо они оба, оные от меня приняв, сказали только: "Хорошо мы рассмотрим, а теперь не время".
А когда я подал оный графу Головкину, то он прочитавши положил в карман, ничего не ответствуя, с ласковым видом приказал мне сесть, и зачал со мною разговаривать "о поведениях моих по делам полиции", и прочих моих в военных службах похождениях, и весьма благосклонно "выспрашивая для своих сведений", дал мне случай все со мною по окончании турецкой войны бывшие приключения ему рассказать.
Я приметить мог, что он не только все то охотно слушал, но еще некоторые мои поступки похваляя говорил, - "я-де слыхал об ваших поведениях похвалу, но не имел чести вас знать, а теперь прошу со мною быть поближе знакомее".
Время уже было близ обеда и я по должному учтивству встал, чтоб откланявшись ехать; но его сиятельство приветствовал меня, чтоб "я при столе его отобедал", говоря при том, что "он желает, чтоб его хлеб и соль были мне не противны, и чтоб он имел честь в доме своем нередко меня видеть".
Супруга его графиня Екатерина Ивановна, которая считалась мне по колену матери своей родней, тут же была и благосклонно со мною разговаривала.
Итак, я, при столе его сиятельства отобедав пробыл в доме его до вечера. Такая его сиятельства оказанная ко мне благосклонность обязала меня, что я через несколько дней поехал к нему удостоверить о моем почтении, и принят был весьма милостиво; но еще более в разных с его сиятельством разговорах весьма был обрадован, тем наипаче, что я нашел мужа истинного патриота и прямого любителя справедливости.
Таким образом усчастливился я у такого человека, которого дух мой полюбил, скоро в числе его друзей находиться, и он через несколько месяцев, нимало не дав мне прежде знать, произвел меня в сенаторы.
Сей-то добродетельной человек и истинный любитель своего отечества, часто дарил меня полезными советами, чтоб людей "не по любви и дружбе своей, но по дарам их свойств и способностей для существенных обществу польз в военные и штатские чины производить", невзирая, что многие, только по особенным своим надобностям и пристрастиям будут ненавидеть и давать к непохвальности разные прозвища.
В сенате я находился несколько месяцев с великой охотою; а паче по моей амбиции имел случай показываться в повелениях и делах патриотических, в чем мне много вспомоществовали милостивые и разумные наставления моего благотворителя, коего характер я выше описал.
И как теперь помня, воображаю в мысль мою день ноября 24, в который у графини Екатерины Ивановны, именины празднованы были в доме их, и вам благосклонный читатель, вообразить можно, коликое число тогда у сей именинницы, яко у ближней принцессе правительнице свойственницы, (которая по отце княжна Ромодановская; а по матери Салтыкова, от родной сестры царицы Прасковьи Фёдоровны рожденная, следственно императрице Анне Иоанновне также и сестре ее царевне Екатерине Иоанновне сестра, а принцессе правительнице тетка была) ласкателей и милости снискателей, а наипаче в тот день поздравителей в доме их было.
Но я чистосердечно за ее супруга, а моего благодетеля отвечая, что он все такие притворства проницательно видел и в дружеских, нравоучительных со мною разговорах о себе угадывал, - что после таких его благополучий "должно ему несчастливу быть". Почему таким великолепиям и пышностям не радовался, паче в тот день: ибо он подагру, хирагру и головную болезнь, коими он был часто мучим, в "наибольшем их действии" ощущал и уже несколько ночей без сна был.
Но политики, просвещенные разумом, умея для пристрастных своих желаний и подлое ласкательств угождение при способных случаях в хороших к услугам и одолжениям видах представлять, и в таком состоянии хозяина видя, почтительными и сожелительными о его болезнях видами и словами "жертву" являя, многие, - в доказательство своих искренних почтений и любви, - оставались в доме его, по введенной уже моде, - без зову обедать.
Итак, все комнаты, окроме только той, где объятый болезнями и сожаления достойной хозяин страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большей части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкою и песнями; что продолжа с удовольствием до первого часу за полночь по домам разъехались.
Что ж до меня касалось, то и я уже тут весь же день, как "домашний", иногда в потчевании знатнейших гостей, в числе коих и все иностранные министры были, то по нескольку - хозяину, одному в своей комнате с болезнями борющемуся, "компанию делал", и наблюдая приличность старался о его успокоении, и оставшись в доме его последний, как бы по предуведомлению, что "скоро несчастливой жребий его поразит и навеки меня с ним разлучить поспешает", зашед в его комнату, с ним простился, а он слабым голосом, но весьма ласковыми словами "благодарил, сожалея о моем беспокойстве и желал мне скорее в дом мой ехать благополучно к успокоению".
Таким образом, я в великом удовольствии и приятном размышлении о своих поведениях, что "я уже господин сенатор, между стариками в первейших чинах находящимися обращаюсь, и будучи такого много могущего министра любимец, день ото дня лучшие приемности себе ожидать, и притом ласкать себя могу надолго счастливым и от всяких злоключений быть безопасным", приехал в дом свой, и забыв в мысль себе приводить, чтоб "на будущих гаданиях не утверждаться, а помнить, что от счастья к несчастью всегда только один шаг находится", лег спать.
Но только лишь уснул, как необыкновенной стук в ставень моей спальни, и громкий голос сенатского экзекутора Дурнова меня разбудил.
Он громко кричал чтоб "я, наискорее, ехал в цесаревинский дворец, ибо-де она изволила принять престол российского правления, и я-де с тем объявлением теперь бегу к прочим сенаторам".
Я вскочив с постели подбежал к окну, чтоб его несколько о том для сведения моего спросить, но он уже удалился.
Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился. Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов к примечаниям не имея, я сперва подумал, не сошел ли господин экзекутор с ума, что так меня встревожил и в миг удалился; но вскоре потом увидел многих по улице мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого "чрезвычайного происшествия".
Не было мне надобности размышлять, в которой дворец ехать. Ибо хотя ночь была тогда темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми идущими к цесаревинскому дворцу, гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах, и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни; а другие поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреваться.
Причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: "Здравствуй наша матушка Императрица Елизавета Петровна", воздух наполняли.
И как я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышел и пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца десницу, и следовал за спешащими же в палаты людьми; но еще прежде входу близ уже дверей, увидел в оной тесноте моего сотоварища, сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына.
Мы сдвинувшись поближе, спросили тихо друг у друга, "как это сделалось", но и он, также как и я, ничего не знал.
Мы протеснились сквозь первую и вторую палату и вошед в третью, увидев многих господ знатных чинов, остановились; и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества, между прочими камергером Петр Иванович Шувалов, который веселообразно поцеловал нас, и рассказал нам кратко о сем "с помощью Всемогущего началом и благополучно оконченном деле", и что главнейшие доныне бывшие министры, а именно: генерал-фельдмаршал граф Миних, тайные действительные советники и кабинет министры, - графы Остерман и Головкин, уже все "из домов своих взяты и под арестом сидят", - здесь же в доме.
Лишь только он, окончив свою речь, отошел, то увидели мы в смелом и весьма веселом виде бегущего из другой палаты, бывшего прежде господина генерал-полицмейстера; а после уже "в отставке от службы находящегося" генерал-шефа Василия Фёдоровича Салтыкова, о котором нам уже Шувалов сказал, что в он со своею супругою Марьею Алексеевною, в оном деле, много послужили.
Он уже тогда ко мне не был благосклонен, а к стоящему вместе со мною, зятю его, князю Алексею Дмитриевичу, с которым дружба моя была ему известна, весьма ненавистным. Итак, ухватил он меня за руку и смеючись громко говорил: "Вот сенаторы стоят".
Я ему на то отвечал: "Сенаторы, - сударь", - он, еще громче захохотав, закричал, - "что теперь скажите сенаторы?". Вот уже сделалась вокруг нас толпа людей, и по большей части, знатные господа, - смотреть приступили "его на нас атаку".
Я нимало не оторопев, и зная его нрав и подобно "польским наездам употребления", с важным видом, смело глядя в его глаза, спросил: "Что это значит, что он теперь, в такое время "где все берут участие радоваться", так нас атакует? Не находит ли он на нас какой метки? Или по высочайшему повелению так с нами поступает, что соизволил нас надлежащим образом обвинить? А мы, во всем, по незазренной нашей совести, - небоязненно ответствовать готовы".
Сии слова мои "все храбрости его" превратили в ласковую склонность; он, подступив ко мне ближе, с ласковым видом смеясь говорил. "Я, друг мой, теперь от великой радости вне себя; и сей мой поступок по дружеской любви, а не по какой иной причине, и я вам сердечно желаю всякого благополучия, и поздравляю с всеобщей радостью".
И при том поцеловав меня в обе щеки, спешно отошел в другую палату.
Видящие такие его поступки обратили на него глаза; а принц Гессен-Гомбургский (Людвиг Вильгельм), тогда бывший генерал-шеф и гвардии подполковник, немалую "в том деле" от ее величества поверенность имеющий, смеючись пенял ему, что "так непристойно к нам подступил и за то справедливо сам и был устыжен".
Потом ее императорское величество, вскоре из своих внутренних покоев, изволила в ту палату, где и мы, между прочими собравшимися господами находились, войти, - и весьма с милостивыми знаками принимая от нас "подданнические поздравления", дозволила нам поцеловать свою руку.