Продолжение записок князя Якова Петровича Шаховского
Его светлость герцог Бирон, а из кабинетных министров обер-шталмейстер Артем Петрович Волынский, были ко мне благосклонны, и коротко меня знали; особливо Волынский очень меня полюбил и часто со мною о многих государственных делах разговаривал.
И хотя я в знании таких дел, перед ним малоосмысленен был, не умея худые от добрых мнений отделять; думал я, что все дела его, - дела "истинного любителя отечества к славе монаршей и к пользам общим" направлены, но, увы! Открытости и доверенности его были предзнаменованием бедственных, высокими горами и глубокими рвами наполненных путей, которые вскоре следующими приключениями оказались.
В один день, Артемий Петрович увидев меня во дворце сказал мне, чтоб "я ввечеру к нему в дом приехал, что он имеет нужду со мною поговорить". Я то исполнил; он повел меня в свой кабинет и с великою благосклонностью говорил:
"Вот, друг мой! Я вчерась, будучи во дворце, имел счастье сделать доказательство о ваших достоинствах, и по моей к вам дружеской любви, довольно изложил о вас Ее Императорскому Величеству (здесь Анна Иоанновна) и герцогу Бирону, и приготовил, что вы скоро будете сенатором: ибо сенат есть намерение еще большим числом достойных людей наполнить".
Такое уведомление очень меня обрадовало; я, ласкаясь, сказывал ему "приличные благодарности", и ожидал день ото дня себе лучшего, не зная, что уже к погублению его способы поспевали, и на всех тех, коих он любил, и которые к нему часто езжали, уже "кладены метки" были.
А всё потому, что Волынский впал в ненависть у герцога Бирона. Сверх того, я знал, что он с товарищем своим, кабинет-министром графом Остерманом (Андрей Иванович), имел потаенную вражду, и каждый из них, имея у двора из первейших чинов свою партию, непрерывно один другому сети и ловушки к падению хитро делать тщились.
Я же, не за "бедственное" почитал каждый день, а иногда и по дважды в день, несколько уже "в задумчивости находящегося" моего благотворителя Волынского посещать, в знак моей благодарности.
Скоро случилось мне быть в доме генерал-полицеймейстера Василия Фёдоровича Салтыкова, которой тоже ко мне был благосклонен, и когда мы с ним разговаривали о разных посторонних делах, вошел к нам в полиции секретарь Молчанов, которого я до того времени не знал.
Он начал сказывать своему генералу-полицеймейстеру, что "он поутру того дня зван был для некоторых случившихся по полиции дел в кабинет Ее Величества к министрам", где между прочими делами видел, за собственною Ее Императорского Величества рукою указ "об определении в главную полицию новых членов" на место его превосходительства князя Салтыкова, а именно: из артиллерийской канцелярии бригадира Унковского, из адмиралтейской коллегии советника Зыбина, да ротмистра Конной гвардии князя Якова Шаховского.
Василий Фёдорович, с удивительным восторгом оказав обрадование, что он от того хлопотного присутствия избавлен, - поздравлял меня с усмешками, как "я своими пролазами такое хорошее себе место промыслил".
Но я никогда о таком для меня неавантажном месте не думал, - день ото дня ожидая лучшего ему, уповая, что и герцог Бирон ко мне милостив, и быв накануне того дня у Артемия Петровича, нимало о сем новом моем чине не слыхав, принимал оную себе ведомость от секретаря Молчанова за ошибку; но он уверял меня, что "он тот указ весь сам читал, и который при нем же был в Сенат послан".
От сего подвергнулся дух мой великому беспокойству, и я, недолго мешкая поехал в дом к моему благодетелю Артемию Петровичу Волынскому, чтоб о том удостовериться.
Артемий Петрович встретил меня с весьма печальным видом и словами: "Знаю, друг мой, о вашем приключении, и знаю, что тому я причиною; пожалуй не оскорбляйся и имей терпение, авось Бог допустит мне лучшее вам сделать!".
Я начал было изъяснять "о нечаянном приключении" удивление с горестным чувствованием; но он меня пресек, повторяя, чтоб "я о том более не говорил и не оскорблялся, а поставил бы на его счет". Тем разговоры и кончились, а как был уже вечер, я поехал в дом свой и препроводил всю ночь в горестном смятении, имея, крайнее, к полицейским должностям отвращение.
Рано поутру и из полку (здесь лейб-гвардии Конный) получил я приказ, чтоб "немедленно явиться в Сенат", куда я тогда же не замедлил приехать.
По введении меня в присутствие господ сенаторов, объявлен мне был указ, что "я пожалован советником в главную полицию".
Хотя неудовольствие мое ясно было на лице моем написано; но я должен был с нижайшим поклоном "благодарение мое" представить. В тот же день приведен я был к присяге, а на другой день, в канцелярию полиции, обще с моими новоопределенными товарищами, вступил.
В то время благотворителю моему, Артемию Петровичу Волынскому, из дому выезжать уже "не велено было"; только я по моей совести, не токмо намерений согласных, но и разговоров "к бесславию монархам и к вреду общества" не имея, - все его мне являемые "дела, мнения и рассуждения патриотическими и верными монархине и отечеству" признавал, и чтоб ему доказать мою постоянную благодарность, посещал его в доме, когда уже все его оставили, а только еще бывали его друзья.
А как такие "приключения" скоро одно за другим следовали, то по прошествии малого времени учинена была из первейших чинов в нескольких персонах над ним комиссия. По моему же непорочному поведению, не имел я причины думать, чтоб "в полицию мое определение от кого мне во зло сделано было"; но увы, - иное мне открываться стало.
Через несколько дней моего в полиции присутствия, а Волынский под строгим судом в Петропавловской крепости уже находился, просил я герцога Бирона, чтоб "он меня, милостивым заступлением от такой должности, в коей я ни знания, ни охоты отправлять оную не имею, избавил"; по летам и по склонности и практике к военным делам "определён был в армию полковником", как и некоторые младшие мои товарищи уже награждены были.
Его светлость герцог Бирон с суровым видом изволил мне ответствовать, что "он того не знает, а говорить о том нужно с министрами: ибо они к тебе благосклонны".
В ответ я просил "его милостивого наставления, чтоб мне подать челобитную Ее Величеству", в чем они не отрекся.
Я приняв это за "начало к моему удовольствию" и немедленно написав оную, на другой день будучи во дворце перед полуднем, как в такие часы Ее Величество изволила выходить и допускать видеть себя приезжим, с нижайшим поклонением Ее Величеству подал и осчастливился видеть, что она тогда ж изволила, отойдя к окну оную прочесть: ибо та только "об определении меня в армейскую службу" состояла.
Я, не зная с каким намерением Ея Величество, шествуя во внутренние покои, мою челобитную с собою взять соизволила, весьма с твердою надеждою, что "скоро резолюция последует", в дом свой поехал.
Учрежденный тогда суд над моим благотворителем Артемием Петровичем Волынским, по большей части под руководством его злодеев и ненавистников производился. Одни за другими умножаемы были суровости, о чем во всем городе по домам происходили разные разговоры и толкования, и между его друзьями и искателями упоминали, что и "я был его любимцем".
Такие до ушей моих доходящие уведомления, да по моей челобитной, поданной Ее Императорскому Величеству, не токмо резолюции, но и никакого отзыва не было, и как притом господа кабинетные министры, граф Остерман и князь Черкасский (Алексей Михайлович) на прошение "об определении меня в армейскую службу", коротко и холодно мне отвечали, давая мне причину "терять надежду мою и ожидать худшего", но не по делам, а лишь по знакомству с несчастным министром, впавшим в руки своих злодеев.
Бывший тогда лейб-гвардии Конного полку подполковник Ливен (Юрий Григорьевич), которой тоже ко мне имел благосклонность, увидев меня наедине и "сожалея о моем приключении", советовал мне "иметь терпение", и чтоб "я никому впредь до времени никакими о себе просьбами не докучал".
Не мог я понять его речей, просил объясниться о причине, да чтоб благосклонным наставлением к лучшему меня снабдил.
Но он, как разумный и во всех случаях предусмотрительный человек, пожав меня за руку, тихо на ухо дружески сказал: "Довольно сего, что я по дружбе и по нынешним обстоятельствам тебе объявил, а впредь время все нам откроет".
Такое уведомление принудило меня ожидать "худшего с Волынским". Через несколько недель, благодетель мой, Артемий Петрович Волынской и его друзья, комиссией судимы были.
Иные правосудием поносною смертью на эшафоте жизнь свою кончили; а некоторые, телесное наказание получив, - в ссылку были отправлены; меня ж Всевидящий, по невинности, сохранил.
В бытность мою в полиции, редкий день, без атак и штурмов проходил; а как оба товарища мои (Унковский и Зыбин) летами гораздо старше и "в таких переворотах" искуснее меня были, и редко из домов своих во дворец и великим господам являлись, да и в полицию за приключающимися своими болезнями не часто езжали.
Здесь, благосклонный читатель, я, чтоб вас чтением не утруждать "о моих бывших полицейских приключениях" пропущу и вот год как я в полиции обращался, не имея отзыва на мою поданную челобитную; и для того и стараться уже о том перестал.
Потом Ее Императорское Величество Государыня Императрица Анна Иоанновна быв в тяжкой болезни, от сей временной в вечную переселилась жизнь (1740); а герцог Бирон, до возраста наследника (Иван VI) утвержден регентом, и в монаршем кабинете и между кабинет-министрами главнейшим был.
И как многих, при начале того, нового правительства, по поданным их челобитным, повышением чинов и разных награждений производить начали, тогда и я, хотя уже с самого дела Волынского от его светлости герцога Бирона, которого начали в регентах уже титуловать "высочеством", таковых милостивых приветствий, каковые прежде имел не видел: но отважился написать челобитную, "о определении меня в армию полковником" ему подать.
Его высочество мою челобитную принял с милостивым видом, идучи из своих покоев в министерское присутствие. И едва успел его высочество сесть в присутственное место, то приказал и резолюцию подписать, которая мне "формальным" образом была и объявлена: что я пожалован статским действительным советником и главным в полиции.
Излишнее мне здесь объяснять вам, благосклонный читатель, о такой последовавшей со мною перемене: ибо вы сами натурально познать можете, в каковом я восторге тогда был и идущему из присутствия в свои покои герцогу Бирону мое благодарение представлял и проводил его до той комнаты, куда всем ходить дозволено было.
Его высочество в своих покоях остановясь подошел ко мне и с милостивым видом проговорил: "Вот князь Шаховской, я не забыл дружбу дяди твоего и что я тебя любил; а ты променял меня на Волынского. Но я cиe предаю теперь в забвение и в том будьте уверены, что я ваш всегдашний доброжелатель".
Указ "о пожаловании меня в новый чин", немедленно, во все надлежащие места из кабинета монаршего были разосланы, и я в канцелярии полицейской сев в кресла главного судьи, вступил в должность по моему новому званию, и в то же утро успел из канцелярии поехать во дворец, чтоб видеть герцога и усугубить ему мое благодарение.
По вступлении в его комнаты, где уже много было пришедших и его выхода ожидающих (в том числе несколько в голубых и в красных кавалериях) от коих всех я ласково был принят; и как тогда дух мой, по пословице крестьянской, как "пшеничное тесто на опаре подымается", то я скоро между ими вмешался в разговоры, но вышедший из внутренних его высочества комнат его камердинер, учтиво указывая на дверь, дал мне знать, чтоб в оную далее шел.
Я пошел по показанию камердинера через две еще комнаты, а в третьей увидел его высочество еще в спальном платье, сидящего в креслах и держащего в руках ташку кофе. Только я поклонился, а он уже приказывал своему камердинеру подать для меня чашку кофе и указал мне кресла неподалеку от него стоящие.
Я, перед его высочеством привыкший стоять, начал было поклонами от того отрицаться, и изъявляя мое благодарение, донес ему, что "я уже с утра в мое новое звание вступил", но он принудил меня сесть, потчуя меня кофеем с весьма ласковым обращением.
Дав мне выпить кофею, начал он со мною благосклонные разговоры, и как теперь помню, во-первых говорил, что "он надежен", что "во мне столько разума есть, чтоб нашу полицию в лучшее состояние привести"; а кого тебе в помощь и какие еще вспоможения надобно, требуй от меня: все то исполню.
Я нижайше просил его "об особливой моему званию протекции", изъявляя, "сколь уже есть, а еще и более по моим беспристрастным поступкам от многих знатных господ я ненавидим буду".
Его высочество, встав с кресел говорил, вы "не бойтесь никого, только поступайте честно, и говорите со мной без всякой манности справедливо; я вас не выдам и буду стараться ваши достоинства и заслуги к государству награждать, и в том будьте уверены".
Потом начал его высочество одеваться; а я с поклоном пошел из комнаты, чтоб ехать домой, поразмыслить и собрать потребные сведения для лучших производств моего звания и сочинить, для подачи его высочеству через несколько дней, доклад.
И как теперь помню, что тот то мой день "тогдашних счастливых моих поведений" был последний, в который я решив, что прежде формального в кабинет-министра моего доклада подачи, приватно его высочеству герцогу Бирону, как моему патрону представить к апробации.
Приехав во дворец, в покои герцога Бирона перед вечером, когда он обыкновенно один, или с немногими своими приятелями несколько часов препровождал и хотя я имел дозволение к нему без докладу входить; но, однако спросил у камердинера, - кто у его светлости?
Тот с почтением отвечал, что тут сидят генерал-фельдмаршал граф Миних и коммерц-коллегии президент и свойственник барон Менгден (Карл Людвиг), с которыми, как я знал он особливое приятство имел. Я тогда не рассудив "за благо" с таким моим делом к ним войти, поехал домой.
Я всю ту ночь долго не спал, делая в мыслях своих расположения, как бы мне на утро, прежде нежели герцог пойдет в министерское собрание в кабинет, мой доклад к апробации представить и изъяснить.
Сия ночь, как помнится мне, была в декабре 1740 года. Я поздно заснул, но еще прежде рассвета был разбужен приезжим ко мне полицейским офицером, которой мне объявил, что "во дворец теперь множество людей съезжаются, гвардии полки туда же идут, и что принцесса Анна Леопольдовна, мать малолетнего наследника, приняла правление государственное, а регент герцог Бирон со своей фамилией и кабинет-министр граф Бестужев (Алексей Петрович) взяты фельдмаршалом Минихом под караул, и в особливых местах порознь посажены".