Дождь барабанил по стеклу конференц-зала с монотонной тюменской настойчивостью. Жанна сидела в душной кабине для синхронистов, ощущая, как липкая тревога ползет по спине. Шестьдесят два года, сорок из которых она провела вот так, в наушниках, превращая чужие мысли в русские слова, а сегодня ее руки дрожали, как у студентки-практикантки. Напротив, за стеклом, сидела Светлана. Ее безупречная укладка и хищная улыбка не дрогнули ни на миг.
«…и таким образом, диверсификация рисков на флюктуативных рынках углеводородов…» — бубнил в наушниках немец, глава энергетического концерна.
Жанна на автомате переводила, ее мозг, натренированный десятилетиями, подбирал эквиваленты. Но что-то было не так. Светлана, сидевшая в соседней кабине для страховки, вдруг вклинилась в ее канал, ее голос прошипел змеей: «Жанна, он сказал не «флюктуативных», а «деривативных». Ты теряешь хватку».
Это был удар под дых. Грубейшее нарушение профессиональной этики. Жанна сбилась. Слово «деривативный» не вязалось с контекстом, но сомнение уже было посеяно. Она запнулась, в эфире повисла унизительная пауза. Немец нахмурился, глядя в сторону их кабин. Жанна почувствовала, как кровь приливает к щекам. Она попыталась выправиться, но фраза уже была сломана. Она увидела, как Светлана что-то быстро пишет в блокноте и показывает ассистенту, который тут же передает записку организаторам. Приговор был подписан.
Конференция закончилась для нее раньше. Унизительный разговор с организатором, ледяное «мы вам позвоним» и сочувствующий взгляд молодого ассистента, который все понимал. Выходя из сияющего бизнес-центра на улицу Республики, Жанна попала под косой, холодный ливень. Тюмень плакала вместе с ней. Она не взяла такси. Она шла пешком, позволяя воде смешиваться со слезами, которые она больше не могла сдерживать. Сорок лет безупречной репутации, перечеркнутые одной злонамеренной репликой. Светлана добилась своего.
Дома пахло щами и валокордином. Вечный запах квартиры свекрови, в которой они с Валерием жили с самой свадьбы. Валерий сидел на кухне, читая газету. Он оторвал взгляд от спортивной колонки, когда она вошла, мокрая и опустошенная.
— Ты чего как чучело? — беззлобно спросил он. — Дождь же обещали.
Она молча сняла промокший плащ. В сумке лежал конверт, который она забрала утром у риелтора. Последний оплот ее надежды, ее личный проект спасения. Она достала его, вытащила договор и ключи, положила на стол поверх кроссворда мужа. Ключи звякнули вызывающе громко в тишине кухни.
— Что это? — Валерий нахмурился.
— Это моя квартира, Валера. На Малыгина. Маленькая, однокомнатная. Но своя. Я сегодня внесла последний платеж.
Она ожидала удивления, может быть, даже радости. Она копила на нее почти десять лет, откладывая с каждого крупного заказа, с каждой поездки, экономя на себе, чтобы создать свой собственный мир, свою крепость, свой кабинет с видом на весенний город, а не на заставленный рассадой балкон свекрови.
Валерий посмотрел на ключи, потом на нее. Его лицо не выражало ничего, кроме глухого недоумения, которое быстро сменилось жестким, упрямым выражением. Он отодвинул газету.
– Ты обязана жить у моей мамы, – сказал он ровным, не терпящим возражений голосом, пока она все еще смотрела на эти спасительные ключи. – Ей нужен уход. Ты же знаешь.
И в этот момент мир Жанны, только что треснувший на работе, разлетелся на тысячи осколков. Этот холодный, безапелляционный тон, это слово «обязана», брошенное так буднично, отбросили ее на сорок лет назад, в тот самый день, когда она, юная, картавая девочка из детского дома, впервые переступила порог этой квартиры.
***
Пахло так же. Щами и лекарствами. Тогда, сорок лет назад, Жанна, двадцатилетняя выпускница иняза, стояла в прихожей, сжимая в руке свой единственный чемоданчик из фибры. Она еще немного картавила, наследие детдомовского прошлого, и отчаянно этого стеснялась. «НепГавильно», «тГудности» — эти звуки преследовали ее, напоминая, откуда она. А Валерий, высокий, уверенный в себе студент политеха, держал ее за руку и с гордостью представлял своей матери.
— Мама, это Жанна. Моя невеста.
Мама, полная, властная женщина с цепким взглядом, окинула ее с ног до головы. Оценила дешевое платье, стоптанные туфли, испуганное лицо.
— Из детдома, значит, — констатировала она, и в ее голосе не было сочувствия, только констатация факта, как будто речь шла о покупке вещи с уценкой. — Ну, проходи, сирота. Научим тебя жить по-людски.
Валерий смутился, сжал ее руку крепче. «Мама, ну что ты такое говоришь». Но Жанна уже все поняла. Ее здесь не ждали. Ее терпели. Ради сына.
Она отчаянно хотела доказать, что достойна. Что она не «сирота», а человек. Она драила полы, училась готовить борщи и печь пироги по рецептам свекрови, которые та диктовала с видом генерала, принимающего парад. Она поступила на вечернее, чтобы получить второе высшее — экономическое, потому что Валерий сказал, что переводчик — это несерьезно, а вот экономист в нефтянке — это да, это Тюмень, это стабильность.
Она перестала картавить. Это была ее личная война. Ночами, когда все спали, она сидела на кухне с зеркальцем и сборником скороговорок. Она ставила язык, шипела, рычала, до боли, до слез. Она хотела искоренить в себе все, что напоминало о детдоме, о той маленькой, никому не нужной девочке. Ее страсть к языкам была побегом. В немецком, английском, французском не было ее прошлого. Там она могла быть кем угодно. Путешественницей, аристократкой, бизнес-леди. Кем угодно, только не Жанной из казенного учреждения.
Путешествия стали ее второй, тайной жизнью. Сначала — в книгах. Она читала запоем, представляя себя на улочках Парижа или в пабах Лондона. Потом, когда появились первые серьезные заработки от переводов, она начала ездить. Короткие, бюджетные поездки. Вырваться на три дня в Прагу было для нее как глотнуть воздуха после долгого пребывания под водой. Валерий этого не понимал. «Зачем тебе эта Европа? Деньги на ветер. Лучше бы на даче свекрови помогла с огурцами». Но он не запрещал. Просто смотрел с легким недоумением, как на безобидное чудачество.
Ее профессия тоже была чудачеством в их семье. «Болтовней» занимаешься, — говорила свекровь. Валерий был более снисходителен: «Ну, хоть какая-то копейка в дом». Он не видел ее бессонных ночей над техническими текстами для нефтяников, ее борьбы за каждый термин, ее страха перед сложными переговорами. Он видел только результат: вот Жанна уехала на какой-то симпозиум, вернулась с деньгами. Молодец.
Именно на одном из таких симпозиумов, лет пятнадцать назад, она снова столкнулась со Светланой. Они учились на одном курсе, но Света всегда была другой. Пробивная, наглая, из хорошей семьи. Она легко получала то, за что Жанне приходилось бороться. Тогда, на конференции в Сургуте, Светлана, уже работавшая на крупную московскую фирму, подошла к ней в перерыве.
— Жанночка, ты все еще в своей Тюмени прозябаешь? — ее голос сочился фальшивым сочувствием. — Переводишь эти инструкции к буровым установкам? Я вот с министрами работаю. Другой уровень, понимаешь.
Жанна тогда только пожала плечами. Ее уровень ее устраивал. Она была честным, надежным специалистом. Ее ценили. Она работала на себя, и это давало ей свободу. Свободу копить на свою мечту.
Мечта о квартире родилась после рождения Артема. Маленькая двушка превратилась в поле битвы. Свекровь вмешивалась во все: как пеленать, чем кормить, как воспитывать. «Ты, Жанна, ничего не понимаешь, у тебя же матери не было, откуда тебе знать». Каждая такая фраза была пощечиной. Валерий пытался быть буфером, но чаще всего заканчивал разговор фразой: «Ну потерпи, Жанна, она же мама. Она нам помогает».
И Жанна терпела. Она работала все больше, бралась за любую подработку. Она переводила ночами, когда дом затихал. Каждый заработанный рубль, отложенный в старую шкатулку из-под печенья, был кирпичиком в стене ее будущей крепости. Она представляла себе эту квартиру в деталях: большой письменный стол у окна, стеллажи с книгами до потолка, на стенах — карты мира, испещренные отметками ее будущих путешествий. Это было не просто жилье. Это было место, где она наконец-то станет собой. Где не будет запаха щей и валокордина. Где она сможет говорить по-французски с самой собой, не боясь услышать за спиной: «Опять на своем лопочешь».
Сын Артем вырос, женился и уехал в другой город. Свекровь старела, ее характер становился все невыносимее. Она требовала постоянного внимания, симулировала болезни, манипулировала Валерием. А Жанна продолжала работать и копить.
И вот сегодня. Сорок лет терпения. Сорок лет борьбы за право быть собой. И эта фраза мужа: «Ты обязана жить у моей мамы». Не «давай подумаем», не «как же мы теперь», а «обязана». Как будто она не жена, не партнер, не личность, а функция. Функция по уходу за его матерью.
Она смотрела на него, и пелена, бывшая на ее глазах десятилетиями, спадала. Она видела не любимого мужчину, с которым они прошли жизнь, а чужого, самодовольного человека, который привык, что она терпит. Привык, что она удобная. Что ее мечты — это так, «чудачество», которое можно игнорировать.
***
Жанна подняла голову. Дождь за окном превратился в унылую изморось. На кухонном столе так и лежали ключи. Валерий ушел в комнату, хлопнув дверью. Он ждал, что она придет, начнет извиняться, уговаривать. Как всегда.
Но что-то сломалось. Унижение на работе и удар от мужа слились в один мощный, отрезвляющий импульс. Она вдруг поняла, что провал на конференции — это не конец. Это просто эпизод. Да, неприятный. Да, подлый. Но он не отменял сорока лет ее труда. А вот слова Валерия отменяли всю ее жизнь.
Она встала, подошла к телефону. Нашла в записной книжке номер того самого молодого ассистента с конференции. Руки больше не дрожали.
— Здравствуйте, это Жанна Викторовна. Дайте мне, пожалуйста, электронную почту господина Клауса. Я хочу написать ему личное письмо.
Она села за старенький ноутбук на кухне. И написала. Не оправдываясь. Она коротко изложила суть произошедшего, объяснила техническую несостыковку, которую ей навязали, и приложила свой вариант перевода спорного абзаца, более точный и стилистически выверенный. Она писала по-немецки, и слова ложились на виртуальную бумагу легко и уверенно. Это был ее язык, ее территория. Отправляя письмо, она не чувствовала надежды. Она чувствовала, что поступает правильно. Она защищала не работу. Она защищала себя.
Потом она собрала небольшую сумку. Самое необходимое. Свой ноутбук, несколько словарей, шкатулку с деньгами, которые остались после покупки квартиры, и альбом с фотографиями из путешествий. Когда она проходила мимо комнаты, Валерий крикнул:
— Ты куда на ночь глядя? Одумалась?
— Я иду домой, Валера, — тихо ответила она и закрыла за собой входную дверь.
Ее новая квартира встретила ее запахом свежей краски и бетона. Пустые стены, голые полы, гулкое эхо от каждого шага. Она не включила свет. Подошла к большому, от пола до потолка, окну. Внизу огнями переливалась ночная Тюмень. Дождь кончился. Город дышал влажной весенней свежестью. Она прислонилась лбом к холодному стеклу. Не было ни радости, ни горя. Была оглушительная, звенящая тишина. И впервые за сорок лет эта тишина была ее собственной.
Она провела так всю ночь. Не спала. Просто смотрела на город и думала. О маленькой картавой девочке. О студентке, зубрившей скороговорки. О молодой жене, пытавшейся заслужить любовь. О переводчице, строившей свою репутацию по кирпичику. О женщине, которая сорок лет жила чужой жизнью.
Утром завибрировал телефон. Незнакомый номер.
— Жанна Викторовна? — голос был с сильным немецким акцентом. Она узнала его. Это был господин Клаус. Сердце на миг замерло.
— Да, я слушаю.
— Я получил ваше письмо. Прошу прощения за вчерашний инцидент. Я сам не сразу понял, что произошло. Ваша коллега… как бы это сказать… предложила очень буквальный, но неверный по сути перевод. Это могло привести к серьезному недопониманию с нашими партнерами. Ваш вариант, который вы прислали, — он не просто корректен. Он передает дух нашей стратегии. Спасибо вам.
Жанна молчала, не веря своим ушам.
— Я хотел бы, — продолжил немец, — предложить вам контракт на полное сопровождение нашего проекта в России. Это долгосрочная работа. И я бы настаивал, чтобы работали именно вы. Без ассистентов.
Она медленно опустилась на пол, прислонившись спиной к холодной стене. Телефонная трубка казалась нереально тяжелой.
— Я… я согласна, — прошептала она.
Когда она положила трубку, по ее щекам текли слезы. Но это были другие слезы. Не те, что вчера смывал тюменский дождь. Это были слезы освобождения.
В дверь позвонили. На пороге стоял Артем, ее сын. В руках у него был термос и пакет с едой.
— Мам, ты как? Отец звонил, вне себя. Я сразу все понял и приехал.
Он вошел, обнял ее.
— Правильно сделала, мам. Давно пора.
Они сидели на полу в пустой квартире, пили горячий чай из термоса и ели бутерброды. Артем рассказывал о своей работе, о жене. И Жанна впервые за много лет говорила с сыном не на бегу, не между готовкой и переводом, а спокойно и открыто. Она рассказала ему все. И про Светлану, и про квартиру, и про слова отца.
— Он не со зла, мам, — вздохнул Артем. — Он просто… привык. И бабушка… она им всю жизнь крутила. А ты сильная. Ты всегда была сильнее их всех. Знаешь, я когда маленький был, больше всего любил, когда ты мне перед сном книжки на английском читала. Я ничего не понимал, но твой голос был как музыка. Я тогда решил, что ты волшебница, раз можешь так говорить.
Жанна улыбнулась сквозь слезы. Волшебница. А она всю жизнь считала себя самозванкой.
Вечером, когда Артем уехал, снова раздался звонок в дверь. На этот раз это был Валерий. Он выглядел постаревшим и растерянным. Он неловко переминался с ноги на ногу, держа в руках старую дорожную сумку Жанны.
— Ты… вещи забыла, — пробормотал он.
Она молча взяла сумку. Он не уходил.
— Там… мама спрашивает, когда ты вернешься, — он не смотрел ей в глаза.
— Я не вернусь, Валера.
— А как же она? Как же я?
— У нее есть ты. А у тебя есть руки и ноги. Ты можешь научиться варить щи и вызывать врача. Ты справишься.
Он поднял на нее глаза. В них была обида, непонимание, но еще что-то новое. Может быть, страх. Страх потерять то, что он никогда не ценил.
— Жанна… Я…
— Иди домой, Валера, — мягко, но твердо сказала она. — Подумай.
Она закрыла дверь. И в этой тишине, в своей собственной квартире, под шум далекого города, Жанна вдруг поняла. Ее настоящая семья — это не тот, кто дал ей кров и фамилию. И даже не тот, с кем она прожила сорок лет. Ее семья — это ее сын, который понял ее без слов. Это ее профессия, которая ее не предала. Это ее мечта, которую она осуществила сама. И это та маленькая картавая девочка внутри, которую она наконец-то приняла и полюбила.
Она подошла к окну. В окне напротив, в таком же новом доме, кто-то повесил на окно гирлянду. Маленькие огоньки мерцали в весенней темноте. Жанна улыбнулась. Завтра она купит себе письменный стол. Большой, как она всегда хотела. И карту мира. И первым делом отметит на ней Германию. Начало ее новой, настоящей жизни.