– Твоя дача теперь наша, – объявила Маргарита, деловито ставя на стол чашку с остывшим чаем. Она не смотрела на Елену, ее взгляд был устремлен куда-то в центр комнаты, словно она уже мысленно расставляла там новую мебель.
Елена Сергеевна вздрогнула, будто от холода. Она сидела на краешке старого дивана в гостиной своей золовки и ее мужа, Дмитрия, и до этого момента беседа текла лениво и бесцельно: о погоде, о ценах на рынке, о простуде их внучки. Елена приехала к ним по настоятельной просьбе Риты, которая позвонила с утра и щебетала в трубку о том, что нужно «по-семейному» кое-что обсудить. Елена, привыкшая за годы вдовства к роли тихой и безотказной родственницы, тут же отложила свои планы на вечер и приехала. И вот, «семейный разговор» начался.
– В каком смысле – ваша? – тихо, почти неслышно переспросила Елена. Ладони мгновенно стали влажными.
– В прямом, Леночка, в прямом, – подхватил Дмитрий, муж Риты и родной брат покойного мужа Елены, Андрея. Он сидел в кресле, по-хозяйски развалившись, и вид у него был благодушный, как у человека, совершающего доброе дело. – Ты же пойми, мы не для себя. Для Стасика.
Стасик, их тридцатилетний сын, недавно женился. Об этом Елена, конечно, знала. Молодые жили с родителями, и Рита при каждом удобном случае жаловалась, как им тесно в их трехкомнатной квартире в центре Твери.
– Стасику с Катюшей гнездо вить надо, – продолжала Маргарита, теперь уже глядя на Елену в упор, оценивающе, словно прикидывая, сколько времени займет ее сломить. – А дача твоя стоит, бурьяном зарастает. Кому она нужна? Тебе одной? Ты туда ездишь раз в год, на могилку к родителям и к Андрюше. А так – запустение. Мы тут подумали… это же идеальный вариант. Место хорошее, сосновый бор рядом, река. Стас там домик поставит, как он хочет, современный. Баня уже есть, подлатать только. Для детей потом раздолье будет.
Елена молчала. В ушах шумело. Дача… Ее дача. Это словосочетание – «ее дача» – было для нее не просто определением собственности. Это был целый мир. Мир, где пахло флоксом и нагретой на солнце сосновой корой. Где на крыльце до сих пор стояла скамейка, которую сколотил ее отец, а в доме на полке – мамины банки с заготовками рецептов, написанных выцветшими чернилами. Андрей, ее муж, обожал это место. Они провели там лучшие свои годы. Каждые выходные, с мая по октябрь. Он учил ее сажать помидоры, она смеялась над его неуклюжими попытками разжечь самовар. Там, на старом диване с вытертым плюшем, он читал ей вслух Хемингуэя.
– Ты же понимаешь, Лен, – мягко, но настойчиво добавил Дмитрий, – мы же не чужие люди. Семья. Зачем добру пропадать? А тебе одной там что делать? Волком выть? Мы бы тебе помогали, конечно. Картошки бы привозили осенью, огурцов соленых.
«Картошки…» – эхом отозвалось в голове Елены. Они забирают у нее вселенную, а взамен предлагают мешок картошки. Унизительность этого предложения обожгла ее сильнее, чем наглость самого требования.
– Но ведь дача… она моя, – выдавила она из себя. – Родители мне ее подарили. Это дарственная.
– Ну и что, что дарственная? – фыркнула Рита. Она была мастером обесценивать чужие аргументы. – Подарили, когда ты уже за Андреем замужем была. Значит, имущество общее, семейное. А мы – его семья. Прямые наследники, можно сказать. Ты давай, не усложняй. Мы же по-хорошему хотим. Для блага всех. Подумай о Стасике. Парень молодой, ему поддержка нужна. А ты одна, тебе много ли надо?
Елена смотрела на их лица – уверенное, хищное лицо Риты и добродушно-беспринципное Дмитрия – и впервые за много лет почувствовала не растерянность, а холодную, звенящую пустоту. Они не видели ее. Не видели ее чувств, ее памяти, ее жизни. Они видели только шесть соток земли, которые можно было выгодно пристроить. Они уже все решили. За нее. Для нее. Без нее.
– Мне надо подумать, – прошептала она, поднимаясь. Ноги были ватными.
– Думай, думай, – великодушно разрешила Рита. – Только недолго. Стасику с Катей нужно до зимы фундамент заложить.
Елена шла домой по вечерним улицам Твери. Фонари выхватывали из темноты лица прохожих, но она их не замечала. В голове билась одна фраза: «Твоя дача теперь наша». Сказанная так просто, так обыденно, будто речь шла о старом ненужном стуле. Она всегда старалась быть хорошей. Хорошей женой для Андрея, хорошей невесткой для его родителей, пока те были живы, хорошей золовкой для Риты. Она уступала, соглашалась, сглаживала углы. Когда Рита просила посидеть с маленьким Стасиком, Елена отменяла свои дела. Когда им с Димой нужны были деньги в долг до зарплаты, она отдавала последнее. Она думала, что это и есть семья – взаимопомощь, поддержка. А оказалось, что все это время она была просто удобной. Ресурсом, который можно использовать.
Дома она налила себе крепкого чая, но даже не притронулась к нему. Подошла к книжному шкафу, где в старом альбоме хранились фотографии. Вот ее мама, молодая и смеющаяся, пропалывает грядку с клубникой. Вот отец, гордый, у свежепостроенного крыльца. А вот они с Андреем, обнявшись, на фоне заката над рекой. Солнце садилось прямо за их участком, и небо каждый вечер полыхало невероятными красками. Андрей называл это «наш личный пожар».
Елена закрыла альбом. Слезы душили ее, но это были не слезы жалости к себе. Это была злая, бессильная обида. Они хотели забрать у нее не просто домик и землю. Они хотели забрать ее прошлое, ее единственное убежище, где она все еще чувствовала себя не одинокой вдовой Еленой Сергеевной, библиотекарем на скромной зарплате, а просто Леной, любимой и счастливой.
Она подошла к комоду и выдвинула нижний ящик. Там, в папке с документами, среди свидетельств и справок, лежал пожелтевший лист – дарственная. «Я, Сидоров Петр Иванович, дарю своей дочери, Елене Петровне, земельный участок…» Ее девичья фамилия. Дарственная была оформлена за месяц до ее свадьбы с Андреем. Родители словно предвидели что-то, словно хотели защитить ее. Она провела пальцем по сухой печати. В голове промелькнула мысль, острая и ясная, как укол иглы.
На следующий день, во время обеденного перерыва, она не пошла в столовую. Вместо этого она зашла в небольшой копировальный центр рядом с библиотекой.
– Мне, пожалуйста, нотариально заверенную копию, – сказала она твердым, незнакомым самой себе голосом, протягивая девушке в окошке драгоценный документ.
***
Прошла неделя. Елена жила как в тумане. Рита не звонила, выжидая. Эта тишина была хуже любых звонков. Она давила, заставляя Елену снова и снова прокручивать в голове их разговор. Может, они правы? Может, она и вправду эгоистка? Цепляется за прошлое, мешает жить молодым. Она одна, а их много. Семья.
В библиотеке было тихо и спокойно. Запахи старой бумаги и книжного клея всегда умиротворяли ее. Ее коллега, Галина Петровна, женщина за шестьдесят, с мудрыми глазами и тихой улыбкой, заметила ее состояние.
– Что-то ты, Леночка, сама не своя, – сказала она, расставляя карточки в каталоге. – Лицо как с картинки Крамского. «Неутешное горе».
Елена неопределенно пожала плечами. Рассказывать в деталях не хотелось, было стыдно выносить сор из избы.
– Да так, семейное, – ответила она. – Родственники считают, что я им должна.
Галина Петровна хмыкнула, не отрываясь от своего занятия.
– Должен, – проговорила она нравоучительно, но без осуждения, – это когда в долг брал. А все остальное – это манипуляции. У меня тоже такие были. Свекровь покойная любила причитать: «Я на тебя лучшие годы положила!» А я ей всегда отвечала: «Мария Ивановна, вы их на сына своего клали, а я тут сбоку стояла». Поначалу обижалась, а потом привыкла. Человек, Леночка, в первую очередь самому себе должен. Быть счастливым. Или хотя бы спокойным. А если твое спокойствие кому-то мешает, то это не твои проблемы.
Слова Галины Петровны были простыми, но они легли на душу Елены целительным бальзамом. «Если твое спокойствие кому-то мешает…» А ведь ее спокойствие – это и есть дача. Тишина, книги, воспоминания, флоксы у крыльца.
В субботу утром, не в силах больше выносить это подвешенное состояние, Елена села на первый автобус и поехала на дачу. Она не была там с поздней осени. Сердце сжималось от предвкушения и страха. Что она там увидит? Запустение, о котором говорила Рита?
Но дача встретила ее по-своему. Да, трава выросла по пояс, краска на ставнях облупилась, но это было не запустение. Это была спящая жизнь. Воздух был густым, пьянящим, напоенным ароматами прелой листвы и молодой хвои от сосен за забором. Она с трудом провернула ключ в заржавевшем замке. Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло домом. Ее домом. Пыль лежала тонким слоем на мебели, но сквозь мутные окна пробивались солнечные лучи, и в них танцевали золотые пылинки.
Елена прошла по комнатам. Вот продавленный диван. Вот книжная полка с любимыми томиками Андрея. В кухонном шкафчике она нашла пачку чая и баночку прошлогоднего земляничного варенья. Она растопила печку, вскипятила воду в старом чайнике со свистком. Звук этого свистка вернул ее на двадцать лет назад. Она сидела за столом, пила горячий, ароматный чай с вареньем и смотрела в окно на свой одичавший сад. И впервые за много дней почувствовала не страх, а упрямую, тихую решимость. Это ее. И она никому это не отдаст.
Она провела на даче весь день. Нашла в сарае старые отцовские инструменты, подтянула расшатанную ступеньку на крыльце. Прополола небольшую клумбу у входа, где из-под сорняков уже пробивались пионы. Работала неспешно, с удовольствием, чувствуя, как с каждым движением уходит напряжение, а на его место приходит твердая уверенность. Вечером, уезжая, она уже знала, что скажет Рите и Диме.
***
Звонок раздался в понедельник. На этот раз звонил Дмитрий. Голос у него был вкрадчивый, медовый.
– Леночка, привет. Ну что, ты надумала? Рита волнуется.
– Я надумала, Дима, – спокойно ответила Елена. Она сидела в своем кресле, и спина ее была прямой.
– Ну и?.. – в его голосе проскользнуло нетерпение.
– Дачу я вам не отдам.
На том конце провода повисла тишина. Такая густая, что, казалось, ее можно потрогать.
– То есть как? – наконец произнес Дмитрий, и в его голосе уже не было меда, только недоумение и сталь. – Ты что, шутишь?
– Я не шучу. Это моя дача, и она останется моей.
– Лена, ты в своем уме? – в разговор бесцеремонно вклинилась Рита, выхватив трубку у мужа. Ее голос звенел от ярости. – Ты что себе возомнила? Мы на тебя рассчитывали! Стас уже проект дома заказал, между прочим! Ты хочешь семью разрушить из-за своего эгоизма? Одна, как сыч, будешь сидеть в этой развалюхе!
– Это моя развалюха, Рита, – так же спокойно ответила Елена. Она сама удивлялась своему хладнокровию. – И я буду сидеть в ней, как сыч, если захочу. Это мое право.
– Да какое у тебя право? Андрей бы в гробу перевернулся, если бы узнал, как ты с его семьей поступаешь! Бессовестная! Мы этого так не оставим! Мы в суд пойдем! Докажем, что это общее имущество! У нас тоже есть права!
Елена сделала паузу, давая ей выкричаться. Затем произнесла медленно и отчетливо, вкладывая вес в каждое слово:
– Не пойдете вы в суд, Рита. Потому что дача была подарена мне моими родителями до того, как я вышла замуж за Андрея. Это не совместно нажитое имущество. Ни по одному закону. У меня на руках дарственная на мою девичью фамилию. И, на всякий случай, я сделала нотариально заверенную копию. Так что можешь передать своему юристу, чтобы он не тратил зря ваше время и деньги.
Снова тишина. На этот раз оглушающая. Елена слышала, как Рита тяжело дышит в трубку. Она представила ее лицо – побагровевшее от злости и осознания полного провала.
– Вот ты какая, значит… – прошипела Рита. – Тихоня… А сама все продумала. Змея подколодная.
– Всего доброго, Маргарита, – сказала Елена и нажала на отбой.
Она положила телефон на стол. Руки слегка дрожали, но внутри было удивительное чувство легкости. Словно она сбросила с плеч тяжелый, многолетний груз. Груз чужих ожиданий, чужих планов на ее жизнь.
Вечером она снова листала альбом с фотографиями. Но теперь она смотрела на них без боли и тоски. Она смотрела на них с нежностью и благодарностью. Она защитила не просто шесть соток земли. Она защитила свою память. Свою любовь. Свое право быть собой.
***
Прошло несколько месяцев. Отношения с семьей брата были разрушены окончательно. Они не звонили, и Елена была этому только рада. Она знала, что в их кругу ее теперь иначе как «эгоисткой» и «отхапавшей наследство» не называют. Но ей было все равно. Горечь от разрыва сглаживалась обретенной свободой.
Лето в тот год выдалось на удивление теплым. Каждые выходные и весь свой отпуск Елена проводила на даче. Она не стала строить новый дом, как планировал Стас. Она с любовью восстанавливала старый. Покрасила ставни в нежно-голубой цвет, как любила ее мама. Заменила прогнившие доски на крыльце. Вместе с соседом, словоохотливым пенсионером дядей Колей, перекрыла крышу.
Она разбила огромный цветник. Флоксы, пионы, розы, астры – все, о чем она мечтала, работая в душной библиотеке. Сад, который казался безнадежно заросшим, после нескольких недель упорного труда открыл свои сокровища: старые, но еще плодоносящие яблони, кусты черной смородины, густые заросли малины.
По вечерам она сидела на той самой скамейке, которую сколотил ее отец, пила чай с мятой из своего сада и читала. Иногда она просто сидела, укутавшись в плед, и смотрела на «личный пожар» заката над рекой. Впервые за долгие годы она не чувствовала себя одинокой. Ей было хорошо наедине с собой, со своими мыслями, со своими воспоминаниями, которые теперь никто не мог у нее отнять.
Однажды, проходя мимо зоомагазина, она остановилась. За стеклом сидел маленький рыжий котенок с уморительно серьезной мордочкой. Она никогда не думала о животных, Андрей был аллергиком, а потом было не до того. А сейчас… Сейчас она вошла в магазин и через десять минут вышла с мурлыкающим комочком за пазухой.
Дома, на даче, котенок, которого она назвала Рыжиком, тут же освоился и начал гоняться за солнечными зайчиками. Елена смотрела на него и улыбалась.
В конце августа, собирая небывалый урожай яблок, она думала о том, как несправедливо и как, в то же время, правильно все устроилось. Потеряв одну семью, номинальную, державшуюся на выгоде и привычке, она обрела нечто гораздо большее. Она обрела дом. Не в смысле строения, а в смысле места силы. И самое главное – она обрела себя. Ту Елену, которая умеет не только уступать, но и бороться за то, что ей дорого. Ту, которая знает, что ее спокойствие и ее флоксы у крыльца стоят того, чтобы за них сражаться.
Она откусила сочное, налитое солнцем яблоко. Оно было кисло-сладким, как и сама жизнь. И это было прекрасно.