Я проснулся задолго до будильника, просто лежал и смотрел в потолок, слушая ровное дыхание Лены рядом. Моей будущей жены. Через несколько часов она станет моей женой. От этой мысли внутри разливалось тепло, такое густое и приятное, как мёд.
Мы были вместе три года, и каждый день с ней казался подарком. Лена была светом, энергией, смехом. Она умела радоваться мелочам: смешной собаке на улице, красивому закату, удачно получившемуся пирогу. Рядом с ней я и сам становился лучше, учился замечать то, мимо чего раньше проходил. Я смотрел на её профиль в утренних лучах — чуть вздернутый нос, длинные ресницы, разметавшиеся по подушке тёмные волосы — и чувствовал себя самым богатым человеком на свете.
Интересно, о чём она сейчас думает? Наверное, тоже волнуется. Свадьба — это ведь такой стресс. Особенно для неё.
Последние месяцы были непростыми. Подготовка выматывала: выбор ресторана, согласование списка гостей, эти бесконечные споры о цвете салфеток и сорте цветов. Лена стала более нервной, замкнутой. Часто сидела вечерами, уставившись в одну точку, а на мои вопросы отвечала односложно: «Устала, милый, просто всё навалилось». Я верил. Конечно, верил. Я списывал всё на предсвадебную лихорадку и старался окружить её заботой.
Особенно сложными были её отношения с моей мамой, Валентиной Петровной. Мама у меня женщина властная, с железным характером и безупречным вкусом. Она с самого начала приняла Лену, как мне казалось, тепло, но с долей… оценки. Словно осматривала дорогую вещь перед покупкой. Она постоянно давала Лене советы: то платье не того фасона, то причёска слишком простая, то её подруга Катя смотрит на меня как-то не так.
— Леночка, деточка, я же тебе только добра желаю, — говорила она своим бархатным голосом, мягко касаясь руки моей невесты. — Ты входишь в нашу семью. Нужно соответствовать.
Лена молча кивала, поджимала губы и уходила в себя. Я пытался поговорить с мамой, просил её быть помягче, но она только отмахивалась.
— Лёшенька, сынок, ты ничего не понимаешь. Девочку нужно направить. Она хорошая, но немного… дикая. Я ей помогу остепениться, стать настоящей леди.
Может, мама и права? Она ведь старше, опытнее. Лена действительно иногда бывает слишком эмоциональной. Мама просто хочет, чтобы у нас всё было идеально.
Я был буфером между двумя самыми важными женщинами в моей жизни, и эта роль меня изрядно утомляла. Но я верил, что после свадьбы всё наладится. Они привыкнут друг к другу, притрутся. Ради меня. Ради нашего общего будущего.
В то утро Лена проснулась, посмотрела на меня долгим, каким-то печальным взглядом и тихо сказала:
— Люблю тебя.
— И я тебя, моё солнце, — я поцеловал её. — Сегодня наш день.
Она уехала к родителям, чтобы собираться там, а я остался дома. Шум, суета, приезд друзей, мой лучший друг Пашка, который без умолку травил дурацкие шутки, чтобы я не нервничал. Я надел свой идеально сидящий костюм, поправил бабочку и посмотрел на себя в зеркало. Взрослый, серьезный мужчина. Жених.
Церемония в ЗАГСе прошла как в тумане. Всё было очень торжественно и красиво. Лена в своём белоснежном платье казалась ангелом. Когда она сказала «да», её голос дрогнул, и я сжал её руку сильнее. Я видел, как моя мама в первом ряду украдкой смахнула слезу. Вот видишь, всё-таки она её приняла, — с облегчением подумал я. — Всё будет хорошо.
Банкетный зал был украшен именно так, как мечтала Лена: живые цветы, гирлянды из маленьких лампочек, лёгкая ткань, струящаяся с потолка. Гости гудели, музыка играла, официанты разносили закуски. Мы сидели во главе стола, на небольшом возвышении, как король и королева. С одной стороны от меня сидела Лена, с другой — мама. Отец сидел рядом с ней, как всегда тихий и немного отстранённый.
И вот тут начались странности. Мелкие, почти незаметные, но для меня, знавшего Лену как свои пять пальцев, они были тревожными звоночками.
Первый тост сказала мама. Она встала, грациозная и величественная в своём элегантном вечернем платье, и подняла бокал.
— Дорогие дети! Я хочу поднять этот бокал за вашу новую семью. Лёшенька, сынок, ты всегда был моей гордостью. А теперь ты привел в наш дом эту прекрасную девушку. — Она сделала паузу и посмотрела прямо на Лену. — Леночка, я надеюсь, ты понимаешь, какая на тебе теперь лежит ответственность. Наша семья всегда превыше всего ценила честность и преданность. И мы не терпим… недомолвок. Надеюсь, твое прошлое останется в прошлом, и ты начнёшь с нами жизнь с чистого листа. За вас!
Гости зааплодировали. А я почувствовал, как Лена рядом со мной похолодела. Её рука, лежавшая на моей, стала ледяной. Я посмотрел на неё. Она натянуто улыбалась, но в глазах плескалась такая тоска, что у меня сжалось сердце.
— Милая, ты в порядке? — прошептал я. — Мама просто волнуется. Ты же знаешь её.
— Да, всё хорошо, — так же шёпотом ответила она, не глядя на меня. — Просто немного устала.
Но я видел, что дело было не в усталости. Её взгляд был прикован к моей матери, и в нём не было ни капли тепла. Только холодная, отстранённая оценка.
Позже я заметил, как мама подозвала Лену в сторону, якобы поправить ей фату. Они отошли к окну, и я видел их издалека. Мама что-то говорила ей вполголоса, мягко поглаживая по руке. Со стороны это выглядело как трогательная сцена заботы свекрови о невестке. Но когда Лена вернулась за стол, её лицо было белее мела. Она села и залпом осушила свой бокал с водой.
Что происходит? Что мама могла ей такого сказать? Может, опять про её платье? Или про родителей? Родители Лены — простые, скромные люди, и мама всегда немного свысока о них отзывалась. Может, опять упрекнула чем-то?
Я попытался снова заговорить с Леной, но она будто возвела вокруг себя невидимую стену. Она отвечала на поздравления, улыбалась гостям, даже танцевала со мной наш первый танец. Но я чувствовал, что она не со мной. Её тело было здесь, в моих руках, а мысли — где-то очень далеко, в тёмном и страшном месте. Во время танца она прижалась ко мне и прошептала так тихо, что я едва расслышал сквозь музыку:
— Лёша, что бы ни случилось, знай, я очень тебя любила.
Любила? Почему в прошедшем времени?
Сердце пропустило удар.
— Лена, что за разговоры? Что случилось? Расскажи мне!
— Потом, — она отстранилась и снова надела маску вежливой улыбки. — Сейчас просто танцуй со мной.
Этот танец стал для меня пыткой. Вокруг всё сияло и радовалось, а в моей душе поселилась ледяная тревога. Я смотрел на смеющихся гостей, на свет софитов, на своего счастливого отца, который кружил в танце маму Лены, и чувствовал себя чужим на этом празднике. На своём собственном празднике.
В какой-то момент Ленина подруга Катя поймала мой взгляд. Она смотрела на меня с такой откровенной жалостью, что мне стало не по себе. Потом её взгляд переместился на мою мать, и в нём вспыхнула неприкрытая ненависть. Она что-то знала. Определённо знала.
Я вспомнил, как пару недель назад застал Лену в слезах. Она сидела на кухне с телефоном в руке и тихо плакала. Я бросился к ней, начал расспрашивать, но она лишь отмахнулась, сказав, что это из-за старого фильма, который она пересматривала. А потом быстро свернула какое-то приложение и убрала телефон. Тогда я не придал этому значения. Я был слишком поглощен своими делами, подготовкой к свадьбе, работой. Я просто обнял её, утешил и забыл.
Какой же я был идиот. Слепой, самодовольный идиот. Что-то происходило у меня под самым носом, что-то ужасное, а я этого не замечал. Или не хотел замечать.
Тревога нарастала, превращаясь в глухой, подспудный гул. Я чувствовал себя актёром в плохо срежиссированном спектакле, где все, кроме меня, знают финал. Даже когда я смеялся шуткам тамады или принимал поздравления от дяди из Саратова, я краем глаза следил за Леной. Она была похожа на натянутую струну. Ещё чуть-чуть — и она лопнет.
И вот этот момент настал. Тамада торжественно объявил:
— А теперь, дорогие гости, кульминация нашего вечера! Свадебный торт!
В зал под аплодисменты выкатили огромное трехъярусное произведение кондитерского искусства. Белоснежный, украшенный живыми розами и какими-то замысловатыми узорами из крема. Он был прекрасен. Он был символом нашей сладкой будущей жизни.
Нас с Леной подвели к торту и вручили длинный нож с серебряной ручкой.
— По традиции, первый кусок молодые должны отрезать вместе! — провозгласил ведущий.
Моя мама подошла и встала рядом с нами, чтобы попасть в кадр. Она сияла. Её лицо выражало полное удовлетворение. Она обняла меня за плечо, а другой рукой коснулась плеча Лены.
— Ну же, детки, не стесняйтесь, — промурлыкала она. — Давайте, ваш первый совместный шаг в сладкую жизнь.
Я накрыл своей рукой холодную руку Лены на рукоятке ножа. Посмотрел на неё, собираясь улыбнуться, но замер. Она смотрела не на торт. Она смотрела на меня. В её глазах стояли слёзы. Это был взгляд, полный боли, отчаяния и… прощания. Затем она медленно перевела взгляд на мою мать. И её лицо изменилось. Вся мягкость, вся печаль исчезли. Остались только холодная ярость и стальная решимость.
В наступившей тишине, когда все ждали, что мы наконец разрежем торт, она сделала нечто невообразимое.
Она отпустила нож.
И обеими руками зачерпнула огромный кусок верхнего яруса торта. С кремом, розами, бисквитом. На секунду в зале воцарилась гробовая тишина. Все замерли, не понимая, что происходит. Я тоже застыл, не в силах пошевелиться.
А потом она развернулась и с силой запустила этот кусок прямо в лицо моей матери.
Брызги крема разлетелись во все стороны. Одна роза из мастики прилипла к идеальной причёске Валентины Петровны. По её лицу, по дорогому платью медленно сползала белая сладкая масса. На мгновение её глаза округлились от изумления. Это выражение длилось всего секунду, а потом сменилось чистой, незамутнённой яростью.
Зал ахнул. Кто-то вскрикнул. Защёлкали вспышки телефонов. Отец подскочил к матери. Мой лучший друг Пашка застыл с открытым ртом.
А я… я смотрел на Лену. На свою жену. И не узнавал её. Моё лицо, как потом мне сказали, стало белым как полотно. Весь мир сузился до одной точки — до этого кошмара, разворачивающегося передо мной.
— Лена… — прохрипел я. — Что… что ты делаешь?
Она не смотрела на меня. Она смотрела на мою мать, которая уже начинала сбивчиво кричать что-то про неблагодарную дрянь и позор. Лена дождалась, когда в её криках наступит пауза, чтобы набрать воздуха, и её голос, чистый и звенящий, разнёсся по мёртвому залу.
— Это за моего отца, Валентина Петровна.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в тишину.
— Это за то, что вы сделали с ним двадцать лет назад. И за то, что заставили меня молчать об этом всё это время.
Хаос взорвался. Мать закричала уже не сдерживаясь, называя Лену сумасшедшей и лгуньей. Отец пытался увести её, утереть лицо салфеткой. Гости растерянно перешёптывались, некоторые, самые впечатлительные, уже тянулись к выходу. Мой мир не просто треснул — он разлетелся на тысячи осколков. Отец Лены, спокойный, тихий человек, умер от сердечного приступа много лет назад. Что могла сделать с ним моя мать? Они ведь даже не были толком знакомы, насколько я знал.
Ложь. Это какая-то чудовищная ошибка. Лена сошла с ума от стресса. Она не понимает, что говорит.
Но тут Лена сделала ещё один шаг. Спокойно, словно вокруг не было этого бедлама, она достала из своей крошечной свадебной сумочки сложенный вчетверо пожелтевший лист бумаги. Она развернула его. Это было старое письмо.
— На прошлой неделе я разбирала вещи в квартире родителей. И нашла это. — Её голос дрожал, но она держалась. — Это предсмертное письмо моего отца. Которое он так и не решился отправить. Он написал его за день до своей смерти.
Она подняла глаза на мою мать, чьё лицо под слоем торта исказилось от ужаса.
— В нём он пишет, как вы, Валентина Петровна, его молодая и амбициозная коллега, подставили его. Украли его научный проект, над которым он работал пять лет. Выставили его перед комиссией вором и плагиатором. Разрушили его репутацию, его карьеру, всю его жизнь. Это и убило его. А вы после этого получили его должность.
Моя мать замерла. Её крики прекратились. Она смотрела на этот пожелтевший лист в руках Лены, и я увидел в её глазах нечто, чего никогда раньше не видел. Панику. Животный страх разоблачения.
— Это клевета! — слабо выдохнула она. — Это подделка!
— Я сделала экспертизу почерка, — холодно ответила Лена. — А ещё я нашла двух ваших бывших коллег, которые всё помнят. Они готовы подтвердить каждое слово. Я узнала об этом две недели назад. А вы узнали, что я знаю. И все эти дни угрожали мне, что если я пикну, вы уничтожите и меня, сказав всем, что я шантажистка. Вы сказали, что я должна молчать, если хочу быть женой вашего сына. Что я должна похоронить правду ради своего «женского счастья».
Я смотрел то на мать, перепачканную тортом и ложью, то на Лену, бледную, но невероятно сильную в этот момент. И пазл в моей голове начал складываться. Её слёзы. Её отстранённость. Её фраза «я тебя любила». Её отчаянный взгляд перед тем, как всё рухнуло. Она стояла перед выбором: предать память отца или потерять меня. И она выбрала правду. А этот торт… это был не просто акт мести. Это был символ. Она швырнула в лицо моей матери всю ту «сладкую жизнь», построенную на чужом горе, которую та ей предлагала.
Праздник умер. Гости разошлись так быстро, словно их сдуло ветром. Остались только растерянные родители Лены, мой окаменевший отец, пытающийся увести куда-то вон опозоренную, рыдающую мать, и мы с Леной посреди этого разгрома. Зал, ещё час назад сиявший счастьем, теперь выглядел как поле битвы. Разбросанные салфетки, опрокинутые бокалы и в центре всего — истерзанный свадебный торт, символ рухнувших надежд.
Я сидел за опустевшим столом и смотрел в одну точку. В ушах всё ещё звенело от криков и тишины, которая пришла после. Я чувствовал себя опустошённым. Словно из меня вынули душу, оставив одну оболочку. Лена подошла и села напротив. Сняла фату и положила её на стол. В её глазах больше не было ни ярости, ни слёз. Только бездонная усталость и печаль.
— Прости меня, Лёша, — тихо сказала она. — Я не могла по-другому. Я не могла выйти замуж за сына женщины, которая… которая убила моего отца. И я не могла рассказать тебе раньше. Я видела, как ты её любишь. Я не хотела разрушать твой мир. Но она не оставила мне выбора. Она хотела, чтобы я улыбалась и ела этот торт рядом с ней. Я не смогла.
Я молчал. Что я мог ей сказать? Что я всё ещё люблю её? Да. Что я ненавижу свою мать? Возможно. Что вся моя жизнь, все мои представления о семье, о чести, о добре и зле были ложью? Абсолютно точно. Я поднял глаза и посмотрел на неё. На свою жену, которой она была всего несколько часов. Теперь я видел её по-настоящему. Не просто весёлую, лёгкую девочку, а сильную, израненную женщину, которая пронесла свою боль через годы и нашла в себе силы сражаться за правду. И мне стало стыдно за свою слепоту.
Я не знал, что будет дальше. Сможем ли мы быть вместе после всего этого. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть в глаза своей матери. Но в тот момент, сидя в разрушенном банкетном зале, пахнущем увядшими цветами и приторным запахом крема, я понял одно. Сладкая ложь, в которой я жил, закончилась. И началась горькая, но честная правда.