Мой муж Дима уже ушел на работу, оставив после себя привычную пустоту в прихожей и недопитую чашку на столе. Я убрала ее в раковину, провела рукой по гладкой, прохладной столешнице нашего нового кухонного гарнитура, который мы установили всего год назад, и вздохнула. Как же хорошо было тогда, когда мы жили здесь вдвоем.
Эта просторная трехкомнатная квартира была нашей с Димой гордостью. Мы купили ее после семи лет брака, вложив все сбережения и силы. Я сама выбирала обои, цвет плитки в ванной, каждую мелочь, каждую подушку на диване. Это было мое гнездо, мое место силы. Но три месяца назад все изменилось. У Димы умер отец, и его мама, Тамара Петровна, переехала к нам. Временно, как она сама сказала. Просто чтобы прийти в себя, оправиться от горя. Конечно, мы с Димой не могли ей отказать. Как можно оставить родного человека одного в такой момент?
Я всегда старалась поддерживать с ней хорошие отношения. Вежливые, немного отстраненные, но ровные. Я понимала, что ей тяжело, и изо всех сил старалась быть терпеливой, заботливой невесткой. Встречала ее с работы с готовым ужином, заваривала ее любимый травяной чай, слушала бесконечные рассказы о соседях и о том, «как раньше было лучше». Первые пару недель прошли относительно спокойно. Тамара Петровна много плакала, перебирала старые фотографии, а я тихо сидела рядом и гладила ее по руке. Но потом скорбь начала уступать место чему-то другому. Чему-то колкому, едкому и всепроникающему. И главной ареной боевых действий стала моя кухня.
Все началось с мелочей. «Анечка, а почему ты лук так мелко режешь? Весь вкус теряется», — говорила она, заглядывая мне через плечо, когда я готовила суп. «Соли маловато, пресно как-то», — замечала она за ужином, демонстративно досаливая свою порцию. «А вот моя мама борщ всегда на говяжьем бульоне варила, так наваристее получалось». Сначала я отшучивалась, кивала, соглашалась. Она просто пытается найти себе занятие, почувствовать себя нужной. Нужно потерпеть. Но ее замечания становились все более частыми и обидными. Она начала критиковать не только мою еду, но и то, как я убираю, как расставляю посуду, как храню крупы. Моя кухня, мое святилище, постепенно превращалась в минное поле, где каждый мой шаг мог вызвать взрыв недовольства. Дима, как всегда, пытался быть миротворцем. «Мам, ну что ты опять начинаешь? Аня прекрасно готовит», — говорил он, но делал это так мягко, так нерешительно, что его слова тонули в потоке свекровиных придирок. А мне он шептал по ночам: «Потерпи, пожалуйста. Ей просто одиноко». И я терпела. Терпела, стиснув зубы, глотая обиду вместе с недосоленным, по мнению свекрови, супом. Я чувствовала, как из меня уходит воздух, как мой собственный дом становится мне чужим. Стены, которые я с такой любовью красила, казалось, начали давить на меня. Я стала задерживаться после работы, придумывать неотложные дела, лишь бы прийти домой попозже, когда ужин уже закончился и можно молча разойтись по комнатам. Но в тот день все должно было измениться. Я просто еще не знала об этом, когда стояла на своей залитой солнцем кухне и думала, что приготовить на ужин.
Напряжение нарастало медленно, почти незаметно, как трещина на стекле. Сначала тонкая паутинка, а потом она ползет во все стороны, искажая реальность, пока однажды стекло не рассыплется на тысячи осколков. Мои подозрения тоже зародились с мелочи. Я решила испечь любимый Димин яблочный пирог. У меня был старый, проверенный рецепт от моей бабушки, который никогда не подводил. Я купила самые лучшие антоновские яблоки, ароматные, с кислинкой, просеяла муку, достала из холодильника свежее сливочное масло. Тамара Петровна сидела в гостиной и смотрела телевизор, но я чувствовала ее присутствие, будто она невидимой тенью стояла у меня за спиной.
Я замесила тесто, раскатала его, выложила в форму. Все шло идеально. Я поставила пирог в духовку, выставила нужную температуру и пошла в комнату, чтобы ответить на рабочий звонок. Разговор занял не больше десяти минут. Когда я вернулась на кухню, в воздухе стоял странный, горьковатый запах. Я открыла духовку и ахнула. Верх пирога, который должен был стать золотистым, почернел, превратился в угольную корку. Я в панике вытащила форму, проверяя температуру. Ручка термостата была выкручена на максимум. Но я точно помню, что ставила сто восемьдесят градусов! Я всегда ставлю сто восемьдесят! Может, духовка сломалась? Или я сама случайно задела, когда проходила мимо? Я была в растерянности.
На запах гари из комнаты вышла Тамара Петровна. Она подошла, заглянула в форму и сокрушенно покачала головой.
— Ох, Анечка, что же это ты. Такой пирог испортила. Невнимательная ты стала совсем. Устаешь, наверное?
Ее голос был полон притворного сочувствия, но в глазах я уловила какое-то странное, почти злорадное удовлетворение.
— Я не понимаю, как это вышло, — пробормотала я, чувствуя, как к горлу подступает комок. — Я выставляла правильную температуру.
— Да-да, конечно, — примирительно кивнула она. — Всякое бывает. Не расстраивайся. В следующий раз получится. Может, тебе мой рецепт попробовать? Он попроще, надежнее.
Вечером Дима пытался меня утешить, но у него плохо получалось. Он тоже списал все на мою усталость и невнимательность. А я всю ночь не могла уснуть. Я снова и снова прокручивала в голове тот момент. Я не могла так ошибиться. Я пеку этот пирог десять лет. Я знаю этот рецепт наизусть. Кто-то повернул ручку. Эта мысль показалась мне дикой, параноидальной. Обвинять в таком пожилую женщину, потерявшую мужа? Это было бы чудовищно. Я отогнала от себя эти подозрения, но семя сомнения было посеяно.
Следующий случай произошел через неделю. Я варила плов. Тщательно обжарила мясо, морковь, лук, промыла рис до прозрачной воды. Все как положено. В какой-то момент мне понадобился пакет с приправами, который я точно помнила, что оставила на столешнице. Его там не было. Я обыскала все ящики, все полки. Пусто.
— Тамара Петровна, вы не видели здесь маленький пакетик с зирой? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
— С чем-чем? — переспросила она, отрываясь от вязания. — Ах, с этой твоей травой пахучей? Нет, деточка, не видела. Ты вечно все теряешь. Посмотри в мусорном ведре, может, случайно выбросила.
Я заглянула в ведро. И правда, среди картофельных очистков лежал мой пакетик, почти полный. Как он мог там оказаться? Я точно не выбрасывала его. Я была абсолютно уверена. Но доказать ничего не могла. В итоге плов получился пресным и безвкусным, что свекровь не преминула отметить за ужином. «Что-то сегодня у тебя рис не удался, Анечка. Совсем без души». Дима молча ел, глядя в тарелку. Его молчание ранило сильнее любой критики.
Я стала внимательнее. Я начала замечать мелочи, на которые раньше не обращала внимания. Как Тамара Петровна заходит на кухню, когда я выхожу на пару минут. Как она что-то быстро переставляет в холодильнике, а потом говорит: «Я просто порядок наводила». Как пропадает только что купленная пачка соли, а потом «находится» в самом дальнем углу шкафа, за банками с консервацией. Каждый раз это выглядело как случайность, как проявление старческой забывчивости или искреннего, но неумелого желания помочь. Но этих случайностей становилось слишком много.
Я чувствовала себя сумасшедшей. Я начала сомневаться в собственной памяти, в своей адекватности. Может, я действительно стала такой рассеянной? Может, это я выкрутила ручку духовки, выбросила приправы, пересолила суп? Я пыталась поговорить с Димой, но он только отмахивался.
— Аня, перестань. Ты накручиваешь себя. Мама просто старой закалки, она не со зла. Пойми, ей тяжело. Она пытается быть полезной.
— Полезной? Дима, она портит еду! Она прячет вещи! Она делает из меня идиотку в моем собственном доме!
— Тише, она услышит, — испуганно шипел он. — Не говори глупостей. Это просто недоразумение.
Я поняла, что осталась одна. Мой муж выбрал не меня, а свой комфорт, свое спокойствие. Ему было проще считать меня истеричкой, чем вступать в конфликт с матерью. Эта мысль была горькой, как тот сожженный пирог. Во мне росла холодная, тихая ярость. Ярость униженного человека, которого планомерно и методично выживают с его собственной территории. Я перестала спорить. Я замолчала. Но я начала наблюдать. И ждать. Я знала, что рано или поздно она совершит ошибку. И я буду к этому готова. Я решила устроить проверку. Я сказала, что вечером к нам придут мои университетские подруги, и я буду готовить лазанью. Специально выбрала блюдо, которое требует времени и нескольких этапов. И я знала, что Тамара Петровна ненавидит все «заграничное». Я приготовила соус болоньезе и соус бешамель. Все было идеально выверено по вкусу. Я знала, что самый простой способ испортить блюдо — пересолить один из соусов. Я оставила кастрюльки на плите остывать и сказала, что мне нужно сбегать в магазин за сыром, который я «забыла» купить. На самом деле сыр лежал у меня в сумке. Я вышла из квартиры, спустилась на один пролет вниз и затаилась на лестничной клетке. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен по всему подъезду. Я ждала минут пять. Потом тихо, на цыпочках, поднялась обратно и вставила ключ в замок. Я повернула его максимально бесшумно. Дверь приоткрылась на пару сантиметров. И я увидела. Тамара Петровна стояла спиной ко мне возле плиты. Она держала в руках солонку, ту самую, большую, из которой я никогда не солила в процессе готовки, и трясла ее над кастрюлей с соусом бешамель. Трясла щедро, уверенно, с каким-то мстительным выражением на лице. Я замерла, боясь дышать. Вот оно. Доказательство. Это была не моя паранойя. Это была правда. Холодная, уродливая, неопровержимая правда.
В тот момент во мне что-то оборвалось. Словно туго натянутая струна, которая звенела от напряжения последние три месяца, наконец лопнула. Я не стала врываться с криками. Я тихо прикрыла дверь, спустилась вниз и вышла на улицу. Постояла минут десять, глубоко вдыхая холодный воздух, чтобы унять дрожь. Потом вернулась, уже громко топая и звеня ключами, как будто только что пришла из магазина. Я вошла на кухню с улыбкой.
— Я все купила! — весело сказала я.
Тамара Петровна сидела в своем кресле и как ни в чем не бывало смотрела сериал.
— Хорошо, Анечка, — не оборачиваясь, ответила она.
Я молча подошла к плите. Взяла ложку, зачерпнула немного белого соуса и поднесла ко рту. На языке взорвался отвратительный, едкий вкус чистой соли. Я чуть не поперхнулась. Я медленно повернулась к свекрови. Она искоса наблюдала за мной, ожидая моей реакции. В ее глазах не было ни капли раскаяния. Только холодное, испытующее любопытство. Я посмотрела на нее, потом на кастрюлю с испорченным соусом, потом снова на нее. И я поняла, что больше не могу. Это конец.
Наступило воскресенье. Завтрак прошел в гнетущей тишине. Дима чувствовал напряжение, витавшее в воздухе, и старался быть незаметным. Я решила приготовить самый простой куриный суп с лапшой. Блюдо, которое невозможно испортить. Блюдо из его детства. Я ни на секунду не выходила из кухни. Я мыла курицу, резала овощи, и все это время ощущала на себе тяжелый взгляд Тамары Петровны, которая сидела за кухонным столом и демонстративно читала газету. Она несколько раз пыталась «помочь».
— Давай я морковку почищу, у тебя так медленно получается.
— Нет, спасибо, я сама, — ровным голосом отвечала я, не глядя на нее.
— Может, хоть лапшу засыпать?
— Не нужно. Я справлюсь.
Когда суп был готов, я разлила его по тарелкам. Аромат был прекрасный. Куриный бульон, домашняя лапша, зелень. Я поставила тарелки на стол. Дима, Тамара Петровна и я. Мы сели. Дима сразу же с аппетитом начал есть.
— М-м-м, вкусно, как в детстве, — промычал он с набитым ртом.
Я молча наблюдала за свекровью. Она медленно взяла ложку, зачерпнула бульон, поднесла ко рту… И ее лицо исказилось в гримасе брезгливости. Она демонстративно положила ложку на стол.
— Ну что это такое? — произнесла она громким, театрально-трагическим голосом. — Это же просто вода! Совершенно безвкусная! Анечка, ну как можно так испортить курицу? Ты ее вообще солила?
Это была последняя капля. Я посмотрела на нее. Вся моя боль, вся обида, все унижение последних месяцев сконцентрировались в одной точке. Я ощутила странное, ледяное спокойствие.
— Солила, Тамара Петровна, — тихо сказала я. — Ровно столько, сколько нужно.
Дима замер с ложкой на полпути ко рту.
— Мам, ну опять ты за свое! Нормальный суп! — возмутился он.
Но свекровь уже вошла в раж.
— Нормальный? Сынок, да ты просто из вежливости это ешь! Разве так готовят? Это же помои какие-то! В мое время за такую стряпню…
И тут я ее перебила. Я встала. Медленно, не сводя с нее глаз.
— Хватит, — произнесла я, и мой голос прозвучал на удивление твердо и громко в наступившей тишине. — Я все знаю. Я знаю про пирог, который вы сожгли, выкрутив ручку духовки. Я знаю про приправы, которые вы выбросили в мусор. И я знаю, как вы сыпали соль в мой соус для лазаньи, когда думали, что меня нет дома. Я все видела.
Лицо Тамары Петровны на мгновение застыло, превратилось в маску из воска. Дима смотрел то на меня, то на мать с широко открытыми глазами.
— Аня… ты о чем? — пролепетал он.
— Я устала. Я больше не могу, — продолжала я, чувствуя, как ледяное спокойствие сменяется горячей волной праведного гнева. — Это мой дом. Моя кухня. Я хозяйка в этом доме. И если вас не устраивает, как я готовлю, — я сделала паузу, набирая в легкие побольше воздуха, и произнесла слова, которые так долго рвались наружу, — можете убираться из моего дома!
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как тикают часы на стене. Ложка Димы со стуком упала в тарелку. Тамара Петровна смотрела на меня неверящими глазами, ее нижняя губа задрожала. Она ждала чего угодно: слез, оправданий, скандала. Но не этого. Не холодного, окончательного приговора.
Первой нарушила тишину, конечно, она. Ее лицо исказилось, и она разрыдалась. Но это были не слезы раскаяния. Это были слезы манипулятора, пойманного с поличным.
— Сынок! Ты слышишь? Она меня… меня выгоняет! — заголосила она, протягивая руки к Диме. — Я, родную мать! Я вам всю жизнь посвятила, а она…
Дима вскочил, растерянный, бледный.
— Аня, как ты можешь? Это же моя мама! Опомнись!
— Нет, Дима, это ты опомнись! — отрезала я, не повышая голоса. — Ты видел все, что происходило. Ты видел, как она меня травила день за днем. И ты молчал. Ты просил меня потерпеть. Мое терпение кончилось. Я люблю тебя, но я не могу так жить. Я не позволю никому превращать мою жизнь и мой дом в ад. Теперь выбирай.
Это был ультиматум. Жестокий, но необходимый. Дима замер, глядя на меня, и я увидела в его глазах не только шок, но и запоздалое прозрение. Он наконец-то понял, что его тактика «мира во всем мире» привела нас к этой катастрофе. Тамара Петровна, поняв, что спектакль не удался, сменила тактику. Она резко встала, с гордым, оскорбленным видом.
— Я сама уйду! Не нужна я вам! Я соберу вещи!
Она с шумом бросилась в свою комнату. Мы с Димой остались стоять посреди кухни. Он молчал, опустив голову. Через несколько минут свекровь вылетела из комнаты с небольшой сумкой. Она начала театрально запихивать в нее свои вещи, роняя их на пол, всхлипывая. И тут произошел тот самый поворот, который окончательно все расставил по местам. Когда она резко дернула с комода свой старый ридикюль, из него что-то выпало и со звоном покатилось по паркету. Это была связка старых ключей. Я машинально наклонилась, чтобы их поднять. И замерла. Среди обычных ключей от ее старой квартиры и дачи я увидела один, до боли знакомый. Маленький, с брелоком в виде дельфина. Это был ключ от нашей с Димой первой съемной квартиры, в которой мы жили пять лет назад. Я думала, что потеряла его при переезде. Я подняла глаза на свекровь.
— Откуда у вас это? — тихо спросила я, протягивая ей ключ.
Она побледнела еще сильнее.
— Это… я не знаю… Наверное, ты обронила когда-то, а я подобрала, — пробормотала она, отводя взгляд.
И в этот момент я все поняла. Это началось не три месяца назад. Это длилось годами. Эта тихая, ревнивая борьба за ее сына, за контроль над его жизнью. Эти ключи были символом. Символом того, что она всегда, тайно, присутствовала в нашей жизни, даже когда мы думали, что мы одни. Она не просто потеряла мужа. Она теряла сына. И готова была на все, чтобы не отпустить его.
В тот вечер Тамара Петровна уехала к своей сестре. Дима отвез ее молча. Когда он вернулся, дом показался оглушительно тихим. Мы долго сидели на кухне, той самой кухне, которая была полем битвы. Он не просил прощения. Он просто взял мою руку и сказал: «Я был слеп. И труслив. Прости, что позволил этому зайти так далеко». Его слова не исправили всего, но это было начало. Начало трудного пути к восстановлению нашего доверия. В ту ночь я впервые за три месяца спала спокойно, без тревожных снов. На следующий день я выбросила все испорченные продукты. Я вымыла всю кухню, каждый шкафчик, каждую полку, будто смывая с нее чужое, ядовитое присутствие. Я открыла настежь все окна, впуская свежий, прохладный воздух. Вечером, когда Дима был еще на работе, я осталась дома одна. Я зашла на кухню, залитую мягким светом заката. Достала муку, яйца, яблоки. И начала печь пирог. Тот самый, по бабушкиному рецепту. Я все делала не спеша, с наслаждением, вслушиваясь в тишину своего дома. Через час по квартире поплыл невероятный аромат корицы и печеных яблок. Я достала пирог из духовки — румяный, золотистый, идеальный. Отрезала себе кусок, налила чаю и села за стол. Он был невероятно вкусным. Он был на вкус как свобода. И я поняла, что наконец-то вернула себе не только свою кухню, но и саму себя.