Я шел по Тверской и все же не поверил своим глазам. Прямо возле жёлтого такси, у обочины, на асфальте, где колёса ещё секунду назад оставляли мокрые следы, сидел человек на полосатом коврике. Коврик — как скатерть из сельского ДК: красные ромбы, синяя бахрома, какой-то восточный узор. Он был разложен не только на тротуаре, но и частично перекрывал проезжую часть, так что машины вынуждены были объезжать его, словно он был очередным препятствием на пути. А сам мужчина, с бородой и в куртке нараспашку, поднял руки к небу и поклонился, будто площадь перед Кремлём — это его личный храм. Машины сигналили, прохожие останавливались, кто-то делал фото, кто-то пытался скрыть улыбку, а я, похоже, оказался в центре этого странного спектакля.
— Уважаемый, — сказал я, подойдя, — вы, похоже, исполняете деятельность вне учреждения.
Фраза прозвучала сухо, как будто я зачитывал инструкцию к огнетушителю. Мужик поднял глаза — тёмные, растерянные. Он замер, будто на секунду задумался, не понимая, что происходит. Потом снова опустил голову и продолжил свой ритуал, совершая поклоны.
— Тут же дорога, — продолжил я, стараясь держать тон ровным, — люди ходят, машины ездят. Мечеть всего в двух шагах. Зачем вы тут?
Он пробормотал что-то на ломаном русском:
— Я… быстро… пять минут… намаз.
Но пять минут на проезжей части — это не молитва, это цирк. Уже собралась публика: туристы снимали на телефоны, водитель троллейбуса высунулся и кричал: "Эй, убери ковёр, ты мне движение держишь!" Какой-то старик в плаще покачал головой и пробормотал: "Вот до чего дожили…".
Я наклонился, поднял край коврика, чтобы не зацепило колесо.
— Слушай, брат, — сказал я, — я понимаю, тебе нужно. Но это Москва. Здесь за пять минут пробку на километр сделаешь. Давай сворачивай.
Он вздохнул, пальцы дрожали, и начал собирать ткань. Толпа вокруг нас загудела разочарованно — зрелище заканчивалось.
— Ты чего его гоняешь? — спросил прохожий в костюме, скучающий офисный клерк, и подпер подбородок рукой.
— Потому что он на дороге, — ответил я.
— Ну и что, молится человек.
— Пусть молится, только не на перекрёстке, — сказал я, чуть повысив голос, чтобы перебить гул гудков.
Мужик кивнул, всё же сдался, и я помог ему поднять коврик, чтобы он не испачкался. Он пробормотал что-то вроде "спасибо" и спрятал коврик в багажник такси. Затем он сел за руль, обернулся и едва заметно махнул рукой — смесь благодарности и обиды одновременно.
Я остался на тротуаре один. Внутри — мерзкое чувство. Вроде сделал правильно: убрал препятствие, спас движение. Но ощущение было странное. Как будто я участвовал в фарсе, в котором не был главным героем, но должен был следить, чтобы сцена не закончилась трагедией. Перед глазами — полосатый коврик, растерянное лицо приезжего, гудящая улица. И Москва казалась мне всё больше театром абсурда, где каждый ставит свой номер, не думая о соседях.
Я пошел дальше и заметил, как офисные работники, спеша, краем глаза следили за мной. Один из них, высокий парень в очках, шепнул:
— Видел, как он на тебя посмотрел? Полностью растерялся.
— А что тут растеряешься? — пробормотал другой. — Он тут как в гостях, а ты, типа, хозяин.
— Хозяин… — повторил я про себя, но это слово прозвучало горько.
Позже, в офисе, рассказывал коллегам:
— Подошёл, объяснил — и порядок.
Они переглянулись. Один хмыкнул:
— Теперь тебя в новостях покажут. Герой дня.
Другой сказал:
— А я бы не полез. Сейчас всё снимают, потом крайним окажешься.
Я понимал, что это правда. Люди снимают каждый момент, выкладывают в соцсети, обсуждают, обсуждают… А ты остаешься за кадром, будто маленькая пешка, и уже не важна причина, важно только впечатление.
Ночью я долго ворочался в кровати. Перед глазами — полосатый коврик, растерянное лицо приезжего, шумная улица. Мысли крутились: Москва всё больше похоже на балаган, где каждый ставит свой номер, не думая о других. И моя роль — вовсе не зрительская. Я всё время оказываюсь среди этих номеров, словно невольно проверяю, где у кого билет.
А утром, идя по той же Тверской, я искал глазами знакомый коврик, будто ждал нового спектакля. Может, завтра кто-то снова разложит его прямо на дороге. И тогда я снова окажусь посредником — между ритуалом и городским порядком, между чужой верой и нашим асфальтом, между миром, который живёт по правилам, и миром, где их просто нет.
Я стоял на тротуаре и смотрел, как такси растворяется в потоке машин, а на месте, где еще минуту назад лежал коврик, осталась только грязная полоска на асфальте. Честно говоря, я злился. Не на него лично, а на саму наглость: приезжий разложил коврик посреди дороги, словно весь город создан только для его ритуала. Москва – не его деревня, не двор, где можно делать что угодно. Здесь люди спешат, машины едут, жизнь кипит. И кажется, он этого не понимал.
Я вспомнил его растерянные глаза, дрожащие пальцы, когда он собирал коврик. С одной стороны — жалость, с другой — раздражение. Почему кто-то считает, что его привычки важнее чужого времени, чужой безопасности, чужого комфорта? Все эти поклоны, суры и молитвы — не проблема веры, а проблема выбора места. Он выбрал улицу, где проходят тысячи людей, и этим нагло нарушил правила невидимого городского порядка. И я, коренной москвич, вынужден был вмешаться, чтобы кто-то не пострадал из-за его амбиций.
Когда я ушёл, внутри остался осадок — не чувство героизма, а горькое раздражение. Мы все живем в одном городе, а некоторые ведут себя так, будто Москва создана для них. Сколько еще таких ковриков появится на наших дорогах, сколько раз нам придется объяснять, что уважение к другим — это не роскошь, а обязательное условие жизни? И самое страшное — пока кто-то верит, что может ставить себя выше всего остального, город будет оставаться местом, где хаос и наглость идут рука об руку, а порядок — всего лишь иллюзия.