Тишина в доме была густой и липкой, как варенье, что до сих пор стояло в банках на антресолях – напоминание о прошлом лете, о других, мирных днях. А потом этот покой разорвали голоса. Сначала приглушенные, из гостиной, потом все громче и громче. Я сидела на кухне и чувствовала, как сжимается сердце, будто в тисках. Знакомая боль, физическое предчувствие бури.
Не выдержала. Вошла в комнату, и на меня сразу пахнуло жаром разгоревшегося спора. И мой сын Алексей, и его жена Ирина, и даже моя взрослая внучка Катя – все сидели с каменными лицами. А говорили они о моей квартире. О том, что делать дальше. Со мной.
— Бабушке уже тяжело одной, нужно подумать о хорошем пансионате, — уверенно, как приговор, произнесла Ирина. — Мы посмотрели варианты. Есть очень достойные.
— Мама, мы же для твоего же блага, — вступил Алексей, не глядя на меня. — Тут и полы скользкие, и ванна высокая. Одна жить небезопасно.
Я смотрела на их лица, такие родные и такие вдруг чужие. На их рты, которые шевелились и произносили эти чудовищные, рациональные, убийственные слова. А в ушах у меня стоял гул. Словно кто-то включил внутри меня старую стиральную машину, которая вот-вот сорвется с анкеров и поедет по коридору, снося все на своем пути.
И этот гул прорвался наружу.
— После всего, что я для вас сделала, как вы смеете пререкаться? — голос мой дрожал, но был громким, звенящим от невыплаканных слез. — Пошли вон!
Они замолчали, разом. Уставились на меня. Алексей попытался что-то сказать: «Мама, успокойся, мы же…»
— Вон! — выкрикнула я уже на пределе, указывая пальцем на дверь. Рука тряслась. — Сию же минуту! Чтобы духу вашего здесь не было!
Минуту они перешептывались, смотрели на меня исподлобья, как на сумасшедшую, потом нехотя поднялись. Звякнул ключ в замке, хлопнула дверь подъезда.
Тишина вернулась. Но теперь она была совсем другой – тяжелой, гнетущей, выстраданной. Я опустилась в свое старенькое кресло у окна, то самое, с которого провожала и встречала их всю жизнь, и дала волю слезам. Горьким, обильным, соленым.
«После всего, что я для вас сделала…» — эта фраза висела в воздухе, и я сама слушала её эхо.
А сделала я, казалось бы, всё. Ради них.
Когда умер мой Саша, Алёше было всего пятнадцать. Я осталась одна с подростком на руках, с крошечной зарплатой библиотекаря. Отказывала себе во всем. Красивое платье? Нет, лучше Алёше новые ботинки, чтобы не смеялись в школе. Поехать отдохнуть? Какое там, репетитор по математике нужен. Я сшила себе ночнушку из старой занавески, а ему покупала модные джинсы, которые он так хотел. Я сидела ночами, проверяя его уроки, а потом шла на работу, косилась от усталости.
Потом была свадьба. Квартира-то наша, но я отдала им большую комнату, а сама ютилась в маленькой, будто гостья. Помогала с Катей, когда та родилась. Ночные дежурства у кроватки, прогулки, каши. Я брала внучку на все лето, чтобы Ирина с Алексеем могли «отдохнуть», съездить к морю. А сама вкалывала на даче, чтобы накормить всех домашним, экологически чистым.
Я отдала им всю свою жизнь. Каждую копейку, каждую минуту, каждую крупицу здоровья. И теперь они, сытые, довольные, уверенные в себе, собрались здесь, в моей же квартире, чтобы решить, куда меня списать. В «очень достойный» пансионат. Словно отработанный материал, который больше не нужен.
Сидела я так, может, час, а может, и больше. Слезы высохли, осталась лишь пустота и щемящая боль под ложечкой. За окном смеркалось. В квартире стало темно и неуютно.
И вдруг тишину нарушил скрип ключа в замке. Легкие, почти неслышные шаги в прихожей. Я обернулась.
В дверной проем кухни робко заглянула Катя. Моя внучка. Ей двадцать пять, а выглядела она сейчас на все пятнадцать – испуганная, виноватая.
— Бабуль, можно я… я чайку с тобой попью? — прошептала она.
Я кивнула, не в силах говорить. Она включила на кухне свет, и это был уже не тот враждебный свет гостиной, а теплый, уютный, наш с ней свет. Она молча поставила чайник, достала наши любимые кружки – мне с ромашками, ей с котятами.
— Бабушка, я… я не хотела, — начала она, когда села напротив. — Они… они действительно так думают. Что это лучше. Но я… я не согласна.
Она говорила сбивчиво, путано. О том, что боится одна спорить с родителями. Что мама (Ирина) боится, что я упаду, и это будет на её совести. Что папа (Алексей) просто идёт по пути наименьшего сопротивления.
— Они не злые, бабуль, они просто… — она искала слово, —… трусливые. Им так проще.
— А тебе не проще? — спросила я, и голос мой звучал устало.
— Нет! — её ответ прозвучал горячо и искренне. — Я помню, как ты меня водила в школу. Как мы с тобой пекли пироги на мои дни рождения. Как ты рассказывала истории про дедушку. Это мой дом. Ты – мой дом. И я не позволю тебя отсюда увезти.
Я смотрела на её юное, взволнованное лицо, на глаза, полые слез, и та ледяная глыба, что сдавила мне грудь, начала потихоньку таять.
— Они говорили о долге, — тихо сказала я. — О том, что я им в долгу, потому что они мои родные. А я… а я думала, что любовь – это не про долги. Это про то, чтобы отдать последнее, даже если тебе ничего не вернется. И я отдавала. А они… они считают сдачу.
Катя потянулась через стол и взяла мою старческую, в коричневых пятнах, руку в свою молодую, крепкую.
— Они не считают, бабуль. Они просто забыли. Забыли, как это – любить по-настоящему. По-твоему. А я нет. Ты научила. И теперь это моя очередь.
Мы допили чай. Молча. Это молчание было уже не враждебным, а мирным, полным какого-то нового, хрупкого понимания.
На следующий день пришел Алексей. Один. Он стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу, словно провинившийся школьник.
— Мам, можно поговорить?
Я впустила. Он прошёл на кухню, сел на то же место, где вчера сидела Катя.
— Катя нам… кое-что сказала, — начал он, глядя в стол. — Она права. Мы повели себя… как последние эгоисты. Прости нас.
Он говорил не как уверенный в себе мужчина, а как мой маленький мальчик, который разбил вазу и не знает, как признаться. Говорил о своих страхах. О том, что видит, как я слабею, и боится потерять меня. Что предложение с пансионатом было попыткой убежать от этого страха, переложить ответственность на кого-то другого. Самый легкий, самый трусливый путь.
— Я неблагодарный, — выдохнул он. — Я знаю. После всего, что ты…
— Перестань, — перебила я его. — Хватит уже считать, кто сколько сделал. Давай просто будем добрее. Ко мне. И друг к другу.
Он поднял на меня глаза, и в них я наконец-то увидела не расчёт, а боль. И любовь. Настоящую, неумелую, испуганную, но любовь.
Конфликт не разрешился магическим образом. Ирина ещё дулась и обижалась. Но осада с моего дома была снята. Мы начали говорить. Не кричать, не предъявлять претензии, а говорить. О моих страхах перед одиночеством. Об их страхах за меня.
Мы нашли компромисс: Катя переехала ко мне, в мою «камчатку». Теперь я не одна, а у неё своя комната и независимость. Алексей нашёл врача, который будет приходить ко мне раз в неделю. И установил поручни в ванной. Не потому, что я стала ему обузой, а потому, что я стала ему дорога.
Я чуть не совершила страшную ошибку. Я чуть не закопала свою любовь под грудой обид и упрёков. Я кричала о том, что все для них сделала, требуя компенсацию, как будто любовь – это бухгалтерский отчёт.
Но оказалось, что любовь – это не про счёт. Это про то, чтобы в самый темный момент, когда, кажется, все против тебя, в дверь поскреблась твоя внучка с предложением попить чаю. Это про то, чтобы услышать друг друга сквозь гнев и боль. Это про то, чтобы, несмотря на «всё, что я для вас сделала», дать шанс сделать что-то хорошее для тебя. И принять это.