Тяжёлое, удушающее ощущение обречённости, словно запах разложения, пропитало каждый сантиметр дома. Ложь Марины висела в спёртом воздухе, смешиваясь с запахом сырости, страха и пыли, образуя ядовитый коктейль безысходности. Стены давили, казалось, что само пространство сжимается вокруг них, как тиски. Они сидели за кухонным столом, уставившись в пустоту невидящими глазами. Слова застряли в горле, парализованные тихим ужасом. Серп у порога, ржавый и зловещий, оказался куда более красноречивым и честным посланием, чем вся слащавая, отрепетированная сказка о несчастной любви. Тишина становилась невыносимой. Наконец Катя нарушила её, и в её голосе не было ни надежды, ни истеричной паники — лишь холодная, безжалостная констатация факта, звучащая как приговор:
— Надо уезжать. Сегодня. Сейчас. Пока не стемнело. Пока… пока не стало окончательно поздно.
Ирина молча кивнула, её пальцы судорожно сжали край стола. Инстинкт самосохранения, до этого момента подавленный любопытством и мистическим ужасом, наконец проснулся. Они не просто уезжали — они бежали. Без оглядки, сломя голову.
Лихорадочная суета охватила их. Вещи летели в чемоданы и рюкзаки с отчаянной поспешностью. Порядок, аккуратность — всё это больше не имело значения. Главное — вырваться, собрать остатки воли и бежать, пока ноги несут.
— Ключи… ключи где? — бормотала Катя, ощупывая карманы дрожащими руками. Её взгляд метался по комнате, словно пытаясь ухватиться за что-то знакомое, но ускользающее. — Ира, ты не видела ключи?
— В сумке, наверное, — откликнулась Ирина, застёгивая рюкзак. Её движения были резкими, почти агрессивными. — Или в куртке. Неважно. Самое главное — завести машину и давить на газ, пока не увидим асфальт и вышки сотовой связи.
Они выскочили из дома, даже не взглянув на зловещий горшок, который теперь казался надгробием их надежд. Холодный, влажный воздух ударил в лицо, но в тот момент он пах свободой, спасением. Белый BMW стоял там же, где они его оставили, покрытый тонкой плёнкой влажной пыли. Их молчаливый, надёжный конь. Их билет к спасению.
Ирина, опережая Катю, почти подбежала к водительской двери. Её пальцы, дрожащие от напряжения, скользнули в карман куртки, нащупали холодный металл ключей…
И замерла.
Её взгляд, скользнувший вниз, упал на колёса. Вернее, на то, во что они превратились. Все четыре шины были спущены. Не просто спущены — они стояли на земле абсолютно плоскими, бесформенными, как мёртвые, выброшенные на берег медузы. Резина неестественно распласталась по грязи, словно кто-то выжал из неё всю жизнь.
— Что?.. — прошептала она, не веря глазам. Мозг отказывался принимать реальность.
Катя, подбежавшая с другой стороны, издала сдавленный стон:
— Нет… Нет, нет, нет! Все! Все колёса! Кто это мог… — её голос сорвался на истеричный визг, переходящий в крик.
Она оббежала машину, её руки тряслись, она тыкала пальцами в мягкую, безжизненную резину:
— Всё! Ирина, всё!
Ирина уже не слушала. Свинцовая тяжесть наполняла её изнутри, подкашивая ноги. Движимая последней, слабой надеждой, она потянула за ручку капота. Замок щёлкнул с привычным звуком. Она подняла тяжёлую крышку.
И тогда её мир рухнул окончательно и бесповоротно.
Кто-то побывал под капотом. Толстые провода, идущие от аккумулятора и к стартеру, были перерезаны. Не оборваны, не сломаны— именно перерезаны острым инструментом. Медные жилы торчали наружу, как рассечённые нервные окончания, блестя в сером свете. Повсюду виднелись следы грубого, целенаправленного вмешательства. От машины пахло бензином, маслом и… злобой. Холодной, расчётливой, человеческой злобой, пропитавшей каждый винтик, каждую деталь.
Она отступила от машины, упираясь спиной в калитку, чувствуя, как подкашиваются ноги. В ушах зазвенела оглушительная тишина, прерываемая лишь собственным бешеным сердцебиением. Она смотрела на Катю, которая, рыдая, била кулаком по спущенному колесу, и не могла вымолвить ни слова. Воздух словно выкачали из лёгких, оставив лишь пустоту и ужас осознания.
Они были в ловушке.
Идеальной, тщательно спланированной ловушке.
Их не просто предупреждали. Их не просто пугали. Их методично, с холодным расчётом обездвижили. Лишили последней, самой очевидной возможности к бегству. Это была не шалость местных хулиганов, не случайность — это был продуманный, беспощадный акт. Приговор, вынесенный и приведённый в исполнение с хирургической точностью.
Катя, всхлипывая, подняла на Ирину заплаканное, искажённое отчаянием лицо:
— Они… они не отпустят нас, да? Никогда. Ни за что.
Вопрос был риторическим. Ответ витал в воздухе, тяжёлый и неоспоримый, как запах гнили, несущийся от болота. Он пропитал собой каждый сантиметр пространства, проник в поры кожи, застыл в лёгких холодным туманом.
Их побег был пресечён у самых истоков, растоптанный с особой жестокостью. Кто-то знал об их планах заранее, кто-то следил за каждым их движением, просчитывая каждый шаг. И теперь все пути к спасению были отрезаны, словно невидимый палач уже занёс свой топор.
Они были загнаны в угол, как звери в капкан. Их судьба была предрешена, и теперь оставалось только одно — ждать. Ждать с той же методичностью, с какой кто-то спускал колёса их машины, перерезал провода, готовил их к неизбежному.
Бессилие. Оно было похоже на чёрную, липкую, удушающую смолу, заливающую лёгкие, парализующую волю и разум. Они стояли у своего жестоко убитого автомобиля, и весь мир вокруг казался вымершим, застывшим в немом ожидании неизбежной развязки. Даже тусклый, серый свет дня казался злой насмешкой, издевательским напоминанием об их беспомощности.
И вдруг эта смола внутри Ирины вспыхнула. Сначала она тлела где-то в глубине, под слоем страха и отчаяния, а затем разгорелась в яростный, всепоглощающий, ослепляющий пожар ярости. Страх не исчез — он преобразовался. В гнев. Чистый, примитивный, неконтролируемый гнев, который сжигает все рациональные мысли дотла.
Она больше не думала. Не анализировала риски. Она просто повернулась и зашагала по улице, её шаги были резкими, порывистыми, сметающими всё на своём пути. Спина была неестественно выпрямлена, кулаки сжаты так, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы на коже.
— Ира! Куда ты? Остановись! — испуганно, почти истерично окликнула её Катя, но та уже не слышала, не воспринимала ничего. Адреналин гудел в ушах сплошным набатом, смывая все, кроме одной, единственной цели.
Она знала, куда идёт.
Марья Фёдоровна была на своём привычном посту — подметала уже и так вычищенный до блеска палисадник перед своим домом с таким видом, будто вычищала саму скверну и нечисть этого мира. Увидев приближающуюся Ирину, она замедлила движения, её птичьи, блестящие глазки-буравчики сузились, мгновенно оценивая уровень угрозы.
Ирина остановилась перед ней в двух шагах, не стараясь скрыть дикую дрожь в руках — дрожь не страха, а слепой, кипящей ярости. Её голос прозвучал хрипло, но громко, грубо разрывая гнетущую, давящую тишину улицы. Казалось, даже занавески в других домах замерли в ожидании.
— Это вы, — произнесла она, выплёвывая каждое слово. — Это вы колёса спустили. Это вы провода порезали. Это вы!
Марья Фёдоровна полностью прекратила подметать, упёрлась на метлу, как на древко знамени. На её тонких, бескровных губах играла едва заметная, но оттого ещё более издевательская ухмылка.
— С дуба рухнула, городская? Сама, наверное, не умеешь за своей железной клячей следить, а на честных людей кидаешься. У нас тут воров нету.
— Не врите мне! — крикнула Ирина, и её голос сорвался на высокой, почти истеричной ноте. — Вы! И этот… этот серп ваш долбаный! Вы что, вообще люди? Или вам лишь бы урожай был богатый, а кого для этого в землю закопать — совсем не важно?
Ухмылка с лица Марьи Фёдоровны исчезла мгновенно, словно её смыло ледяной водой. Её черты застыли, стали жёсткими и острыми, как высеченные из камня. Она сделала резкий, угрожающий шаг вперёд, и её тень накрыла Ирину целиком.
— Ты чего тут горлопанишь, стерва? Кого хоронить собралась? Тебя никто не звал сюда. Сама припёрлась, в наш дом, в нашу жизнь, со своим дурным, шкодливым любопытством. Своими телефончиками. Ты всю тишину нашу спугнула! Равновесие нарушила!
— Какую тишину? Тишину ваших преступлений? — Ирина не отступала, тыча пальцем в сторону болота, её всего трясло. — Вы там кого-то убили, да? Эту Анну! И теперь боитесь, что правда вылезет наружу! Что вас всех в тюрьме сгноят!
Лицо Марьи Фёдоровны исказилось гримасой чистого, неподдельного гнева. В её глазах не было ни капли страха, ни тени раскаяния. Только холодная, древняя, животная ненависть.
— Молчи! — прошипела она так ядовито, что Ирина невольно отпрянула, почувствовав на себе физическое давление этой ненависти. — Ты ничего не понимаешь! Ничего! Мы землю кормим! Мы жизнь эту держим! А вы, сопливые, приезжаете, гадите тут своим любопытством и учите нас жить! Вы своим вмешательством всё погубите! Всех нас погубите!
Она трясла метлой перед самым лицом Ирины, как древним копьём, её голос звенел исступлённой убеждённостью.
— Убирайтесь! Пока целы! Пока она вас не забрала! А то так и в трясине сгниете, и следа от вас не останется! И никто вас искать небудет! Никто!
Она выкрикивала это не как угрозу, а как констатацию непреложного факта. Как закон природы. Жестокий и неумолимый, высеченный в камне веками традиций и суеверий.
И в этот самый момент Ирина всё поняла. Окончательно и бесповоротно. Это не было безумием отдельной сумасшедшей старухи. Это была система. Вера. Уверенность в своей правоте, отлитая в камень поколениями страха и тёмных ритуалов. Марья Фёдоровна не была злодеем в обычном смысле. Она была жрицей. Хранительницей древних тайн. И она защищала свой хрупкий, извращённый мир — тот, что они сами и создали, — от чужаков любой ценой.
Спорить было бесполезно. Убеждать — невозможно. Перед ней была не женщина, а стена из вековых предрассудков и страха, возведённая поколениями.
Ирина отступила. Её гнев иссяк, испарился, оставив после себя лишь леденящую душу пустоту и полное, абсолютное понимание всего ужаса их положения. Она осознала, что они столкнулись не с преступлением, а с верой. С религией, в которой человеческие жертвы были нормой, а страх — главным богом.
Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Спиной она чувствовала тяжёлый, ненавидящий взгляд Марьи Фёдоровны, впившийся ей между лопаток, словно острое лезвие. Этот взгляд словно прожигал одежду, проникал под кожу, оставляя после себя след из ледяных мурашек.
Они были не просто в ловушке. Они оказались в священном для этих людей месте. В месте, где человеческие жизни приносятся в жертву ради урожая. Где древние ритуалы важнее человеческих прав. Где они сами стали частью этого ритуала — назначенной жертвой, от которой зависит благополучие целого поселения.
И теперь оставалось только одно — ждать. Ждать своей участи в месте, где время течёт по своим законам, а смерть является частью священного обряда. В месте, где они стали чужими, ставшими своими только для того, чтобы быть принесёнными в жертву…
Друзья, не стесняйтесь ставить лайки и делиться своими эмоциями и мыслями в комментариях! Спасибо за поддержку! 😊
Также вы можете поддержать автора любой суммой доната