— Ну раз уж у твоих родителей деньги ляжку жгут, и у нас теперь есть эта квартира… пусть Зойка с детьми там поживёт. А мы что? Мы с тобой потерпим, не развалимся.
Алёна замерла с вилкой на полпути ко рту. Картофельное пюре на ней, такое обыденное и домашнее, вдруг показалось маленькой белой горой, с которой вот-вот сойдёт разрушительная лавина. Она медленно, очень медленно, подняла глаза на мужа. Виктор невозмутимо жевал свою котлету, усердно работая челюстями и глядя куда-то в стену, на выцветший узор обоев. Словно бросил в тихий омут огромный булыжник и теперь с отстранённым любопытством ждал, какие пойдут круги. А круги пошли, да ещё какие. Внутри у Алёны сначала всё похолодело, будто её окунули в ледяную воду, а потом вспыхнуло жарким, колючим, злым огнём.
Квартиру, эту светлую, ещё пахнущую свежей краской и надеждами однушку в новом доме, её родители подарили ей. Не «нам», а именно ей, Алёне. На тридцатипятилетие. Это был не просто подарок. Это был подвиг. Мама с папой копили всю жизнь, отказывая себе во всём, продали старенькую дачу, единственную их отдушину, влезли в долги к родственникам, только чтобы у их единственной дочки был свой угол. Свой. Надёжный тыл, как говорила мама, утирая слёзы на пороге той самой квартиры. Они вручили ей ключи и пухлую папку с документами всего неделю назад. Алёна тогда плакала от счастья, обнимая их, таких постаревших, но счастливых. А Виктор… он тогда тоже улыбался. Обнимал её, говорил правильные слова. Радовался. Или ей это только показалось? Может, он уже тогда, стоя в её, в её собственной квартире, прикидывал в уме совсем другой, чужой расклад?
— Потерпим? — тихо переспросила она. Голос предательски дрогнул, и она разозлилась на себя за эту слабость. — Вить, ты это сейчас серьёзно? Какая Зоя? При чём здесь твоя сестра?
— Ну а какая ещё? — он наконец удостоил её взглядом. Взгляд у него был… ну, такой, знаете, абсолютно спокойный и немного снисходительный. Как у взрослого, который объясняет ребёнку очевидные вещи. Как у человека, который уже всё для себя решил и теперь просто доносит эту информацию до сведения. — Моя сестра, Зоя. У неё двое детей, живут на съёмной конуре, хозяйка — мегера, еле концы с концами сводят. А тут целая квартира пустует. Ну не по-людски это как-то, Алён, понимаешь? Свои же люди.
Слова «свои же люди» больно резанули, как тупым ножом по живому. А она, Алёна, она ему кто? Не своя? Так, досадное недоразумение, приложение к квадратным метрам? Она попыталась возразить, напомнить, что у них были совсем другие планы на эту однушку. Сдавать, чтобы быстрее погасить их общую ипотеку. Копить на расширение, ведь они тоже не в хоромах живут. Да ту же кухню, в конце концов, отремонтировать, где шкафчики держались на честном слове, а линолеум пошёл волнами. Но Виктор её даже не слушал. Он отмахнулся, как от назойливой мухи, которая мешает думать о высоком.
— Ой, да ладно тебе, Алён. Какие планы? Прорвёмся, не в первой. Главное — сестре помочь. Она ведь с детьми. С детьми, пойми!
И этот его коронный аргумент про детей всегда был безотказным. Кто же посмеет отказать несчастной матери с двумя малышами? Только последняя бессердечная тварь. И Виктор это прекрасно знал. Он всегда этим пользовался, как отмычкой, вскрывающей любые замки её возражений.
На следующий день, прямо посреди рабочего совещания, Алёна поняла, что это была не импровизация. Совсем не внезапная великодушная идея, рождённая за ужином. Это был План. Продуманный, хладнокровный и, что самое обидное, совершенно секретный от неё. Днём завибрировал телефон. Зоя. Голос у неё был до неприличия бодрый, деловой и абсолютно лишённый всяких сантиментов.
— Алёнка, привет! Слушай, тут такое дело… Ты не могла бы сегодня после работы ключики-то подвезти? Я бы глянула квартирку, прикинула, что к чему. Там же ремонт, наверное, надо будет делать. Ну, под себя. Под детей, сама понимаешь.
Алёну словно кипятком ошпарили. Глянула бы? Прикинула? Её даже не спросили, она вообще согласна или нет! Её не просили, ей не предлагали — её просто ставили перед фактом. Вся эта ситуация была настолько дикой, настолько запредельно унизительной, что она на мгновение потеряла дар речи.
— Зоя… подожди… мы с Витей ещё ничего не решили, — пролепетала она, чувствуя себя полной идиоткой, оправдывающейся перед захватчиками.
— Да что там решать-то? — искренне, без тени сомнения, удивилась золовка на том конце провода. — Витька сказал, всё улажено. Сказал, ты у него женщина понятливая, всё для семьи. Так что, подвезёшь? А то мне ещё надо успеть в обойный заехать, прицениться. Не хочется в казённых стенах жить.
И тут всё стало на свои места. Каждое слово, каждый взгляд мужа за последние дни. Его фальшивая радость, его уговоры про «потерпеть». Они всё решили за её спиной. Они — её муж и его сестра — распорядились её подарком, её собственностью, её будущим, даже не поставив её в известность. Она была просто… декорацией в их спектакле. Вещью.
Вечером, когда Виктор пришёл домой, весёлый и насвистывающий, Алёна попыталась с ним поговорить. Спокойно. Без крика. Но он был непробиваем, как гранитная стена.
— Ну а что такого? Ну да, я с Зойкой заранее поговорил. А что, я должен был сначала у тебя разрешения спрашивать, чтобы сестре родной помочь? Хотел тебе сюрприз сделать. Показать, что мы — настоящая семья, что мы заботимся друг о друге. А ты что? Ты сразу в позу встала. Сразу про деньги, про кухни свои. Мелко это, Алён.
Он смотрел на неё с таким искренним укором, с таким разочарованием, что в какой-то момент ей стало страшно. А что, если он прав? Что, если это она — чёрствая эгоистка, которая думает только о себе, когда родные люди нуждаются в помощи? Но потом она вспоминала хозяйский, лишённый всякой благодарности тон Зои, и вся жалость улетучивалась. Нет. Это не помощь. Это наглая, бесцеремонная экспроприация.
Через два дня состоялся апофеоз этого театра абсурда. Зоя приехала «смотреть квартиру». Вместе с Виктором. Алёну они, конечно, не позвали. Зачем? Хозяйка же «понятливая». Но Алёна, отпросившись с работы под предлогом головной боли, приехала сама. Она тихо, как вор, открыла дверь своим ключом и застала идилическую картину: Зоя, размахивая руками, ходила по пустой комнате, а Виктор, как прилежный ученик, послушно кивал и что-то записывал в блокнот.
— Вот тут, Вить, мы стенку снесём. Она не несущая, я узнавала. Сделаем зонирование для детей, им же пространство нужно. А тут поставим двухъярусную кровать, я уже присмотрела недорогую. Обои, конечно, под снос. Слишком мрачные. Возьмём что-нибудь весёленькое, в цветочках или с машинками.
Алёна стояла в прихожей, и её никто не замечал. Она чувствовала себя призраком в собственном доме. В тот момент она поняла, что спорить, кричать, взывать к совести и что-то доказывать бесполезно. Её просто не услышат. Против лома нет приёма? Ну что ж. Тогда надо действовать не ломом, а хитростью. Надо было сменить тактику.
Вечером она была тихой и на удивление покладистой. Виктор даже пару раз с подозрением спросил, всё ли в порядке. Он, видимо, решил, что она смирилась. Переварила. Приняла неизбежное. И когда он в очередной раз завёл разговор о том, как благодарна им будет Зоя, и как это правильно и по-человечески, Алёна внезапно подняла на него совершенно спокойные, ясные глаза.
— Хорошо, — сказала она ровным, тихим голосом. — Я согласна. Пусть Зоя живёт в моей квартире.
Виктор аж просиял. Такой победоносной улыбки она давно не видела. Он даже потянулся, чтобы её обнять. Но она остановила его едва заметным жестом.
— Но, — продолжила она так же спокойно и монотонно, — с одним небольшим условием. Мы заключим с ней официальный договор аренды. На год. С фиксированной ежемесячной платой. Строго по рынку, ни копейкой меньше.
На лице Виктора отразилось такое искреннее, такое детское недоумение, будто она предложила ему немедленно съесть тарелку с гвоздями. Он захлопал глазами, рот его приоткрылся, но не смог издать ни звука.
— Какой… какой ещё договор? Ты о чём вообще, Алён? С ума сошла?
— О договоре аренды, Витя. Всё как положено. Понимаешь, нам ведь деньги нужны. Очень. Нам нужно делать ремонт на нашей кухне. Она же у нас совсем разваливается, скоро шкафы на голову упадут. А так Зоя будет платить, и мы потихоньку накопим. Всё по-честному. Она получает жильё по адекватной цене, а мы — возможность привести в порядок наше собственное. По-моему, очень справедливо.
Муж и приехавшая на следующий день на «финальные переговоры» сестра застыли, как соляные столпы в известной библейской истории. Их идеально выстроенный, такой удобный и простой для них план рушился на глазах, разбиваясь о простое, логичное и совершенно законное требование. Они смотрели на Алёну так, словно видели её впервые. Где та мягкая, покладистая женщина, которая всегда шла на уступки? Перед ними сидела незнакомка со стальным блеском в глазах.
Первой очнулась Зоя. Её лицо исказилось от неподдельной, чистой ярости.
— Договор? Деньги? Ты хочешь брать деньги с родной сестры своего мужа?! Да ты… ты просто алчная мещанка, Алёна! Вцепилась в эти свои квадратные метры, как собака в кость! Я-то думала, у тебя сердце есть! Думала, ты человек!
Виктор тут же подхватил эту волну, как опытный сёрфер. Он начал давить на самое больное, на то, что всегда работало безотказно.
— Ты бессердечная, Алёна! Ты что, не понимаешь? Она с детьми практически на улице окажется! Это же моя кровь! Моя родная сестра! Как ты можешь так поступать? Я от тебя такого не ожидал! Ты рушишь нашу семью из-за своей жадности!
Они кричали, обвиняли, взывали к её совести, к мифической «семейственности». Они рисовали ей страшные картины будущего, где её несчастные племянники, синие от холода, мёрзнут под забором, и всё из-за её чёрствости и алчности. А Алёна молчала. Она слушала весь этот поток грязи, и с каждой секундой внутри неё крепла ледяная, несокрушимая уверенность в своей правоте. Когда они выдохлись, она молча встала, подошла к комоду, достала ту самую пухлую папку с документами и с глухим стуком положила её на стол.
Она не повышала голоса. Она говорила тихо, но каждое её слово падало в оглушительной тишине, как камень в глубокий колодец.
— Вот, посмотрите. Это дарственная. От моих родителей. Здесь вписано только одно имя. Моё. Смирнова Алёна Игоревна. Не наша общая, не совместная. Моя. Эта квартира — моя. И только моя. И значит, — она сделала паузу, обводя их холодным взглядом, — правила здесь устанавливаю я. Мои правила.
Она посмотрела сначала на побагровевшую сестру, потом в растерянные глаза мужа.
— Моё предложение в силе. Договор аренды по рыночной цене. Если вас это не устраивает — дверь там. Обсуждение окончено.
Следующие три дня превратились в молчаливый ад. Они жили в одной квартире, как чужие люди в коммунальной кухне. Напряжённые завтраки в полной тишине, где слышно было только звяканье ложек о тарелки. Виктор спал на самом краю кровати, отвернувшись к стене, создавая между ними ледяную пропасть. Он пытался наказать её молчанием, вымотать, заставить почувствовать себя виноватой и прибежать с извинениями. Но он опоздал. Алёна больше не чувствовала вины. Она чувствовала странное, холодное, кристально чистое спокойствие. Она перешла какой-то свой внутренний Рубикон и возвращаться назад не собиралась.
На четвёртый день Виктор сдался. Он подошёл к ней, когда она мыла посуду, и тихо, не глядя на неё, сказал в раковину:
— Ладно. Я поговорил с Зоей. Она… она найдёт другой вариант.
Он не извинился. Не признал её правоту. Он просто констатировал своё поражение. А Зоя… Зоя просто исчезла. Она перестала звонить, писать, её номер стал недоступен. Она словно испарилась, поняв, что с этой, казалось бы, мягкой и уступчивой Алёной такие трюки больше не пройдут. Что за тихой улыбкой теперь скрывается стальной стержень, который ей не по зубам.
Алёна выключила воду и посмотрела на своё отражение в тёмном стекле кухонного окна. Оттуда на неё смотрела уставшая, но незнакомая ей женщина с твёрдым взглядом. Женщина, которая впервые в жизни установила свои правила. И отстояла их. И это чувство, горькое и одновременно пьяняще-сладкое, было дороже любой квартиры. Это было чувство собственного достоинства.