Несмотря на то что всё тело Ирины сотрясала неукротимая дрожь, а ноги словно превратились в желе, отказываясь повиноваться, она заставила себя подняться. Шаг за шагом, превозмогая слабость, она направилась к колодцу. Её руки тряслись, когда она поднимала ведро за ведром, стараясь набрать столько, чтобы хватило не только отмыть Катю, но и смыть с себя липкие следы страха и ужаса.
Катя оставалась неподвижной, словно статуя, прижавшись к стене. Её невидящий взгляд был устремлён в одну точку, глаза почти не моргали. В них читалась такая глубокая, бездонная пустота, что у Ирины защемило сердце.
В душе Ирины бушевала настоящая буря противоречивых чувств. С одной стороны, её переполняло острое чувство вины — ведь это она втянула подругу в эту смертельную авантюру. С другой — нарастало раздражение от непрекращающихся слёз и истерики Кати. Временами ей хотелось схватить подругу за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы привести в чувство, вернуть к реальности.
В полном, гнетущем молчании Ирина принялась отмывать Катю от липкой, чёрной, зловонной грязи. Вода в тазу быстро темнела, превращаясь в ту самую жижу, что чуть не поглотила их. Каждый раз, когда тряпка касалась кожи подруги, Ирина вздрагивала, словно прикасалась к собственным ранам. Дрожь не унималась — ни у одной из них. Она исходила изнутри, будто из костей, пронизывая всё тело ледяными иглами. Влажный воздух комнаты казался густым и тяжёлым, а слова Петра Ильича, словно призраки, витали вокруг: «Она будет звать… пока вы не откликнетесь».
Ирина пыталась собрать мысли в единое целое, но разум отказывался подчиняться. В голове крутились лишь хаотичные, пугающие обрывки: пожелтевшие вырезки из архива с лицами пропавших людей, печальные глаза Анны на фотографии, обманчиво-привлекательные огни в темноте, хлюпающая жижа трясины, которая едва не поглотила их. Пазл никак не желал складываться в единую картину.
— Надо проверить дверь, — наконец прошептала Ирина, с отвращением выливая чёрную воду через окно. — И калитку. Нужно запереться на все замки, какие только есть.
Катя лишь молча кивнула, закутавшись в старое банное полотенце, словно в защитный кокон. Её глаза по-прежнему оставались пустыми и бездонными, в них не было ни капли жизни.
Преодолевая слабость в ногах и дрожь во всём теле, Ирина натянула куртку и вышла в холодные, тёмные сени. Она уже собиралась сделать шаг на крыльцо, когда её взгляд упал вниз.
Там, прямо у первой ступени, на самом видном месте, что-то лежало.
Она замерла, чувствуя, как сердце подскочило к самому горлу, перехватывая дыхание.
Это был небольшой глиняный горшок грубой работы — старый, потрескавшийся, доверху наполненный влажной чёрной землёй. И из этой земли, ровно посередине, под острым углом торчал старый ржавый серп.
Лезвие было зазубренным, покрытым бурыми тёмными подтёками, ужасающе похожими на запекшуюся кровь. Серп смотрел вверх, к серому небу, словно зловещий металлический росток, проросший из глины.
Ирина онемела от ужаса. Это не было случайностью. Не было глупой шуткой или совпадением. Это было послание — тщательно продуманное, обдуманное и исполненное с определённой целью.
Она огляделась по сторонам резко, как загнанный зверь, готовый к прыжку. Её глаза метались по пустынному двору, выискивая малейшее движение. Она вышла за калитку, улица была безмолвна и пустынна. Занавески в соседних домах не шевелились, окна казались слепыми глазами мёртвых домов. Но ей всё равно казалось, что весь посёлок затаился, наблюдая за её реакцией из-за своих укрытий, затаив дыхание.
Она закрыла калитку с такой силой, что петли жалобно скрипнули, и отступила назад, в дом. Дверь захлопнулась с глухим стуком, крючок жалобно звякнул в звенящей тишине.
— Что там? — испуганно, почти беззвучно спросила Катя, увидев бледное, искажённое страхом лицо подруги.
Ирина молча сжала руку подруги и отвела её к окну. Дрожащими пальцами она отодвинула пыльную занавеску, открывая вид на зловещий предмет у крыльца.
Катя взглянула на горшок с серпом и издала странный, сдавленный звук, похожий на предсмертный всхлип. Она отшатнулась, прижав ладони ко рту, её глаза стали огромными от страха.
— Нет… О, Боже, нет… Это не может быть… — прошептала она, её голос дрожал, словно натянутая струна.
— Что? Что это, Кать? — Ирина схватила её за плечи, чувствуя, как подруга вся дрожит, словно лист на ветру. — Ты знаешь, что это значит? Говори!
— Это… это же… — Катя затрясла головой, слёзы катились по её щекам, оставляя солёные дорожки. — Это древний погребальный знак. Так… так в старину в деревнях делали. Чтобы урожай был богатым… или чтобы неурожай и смерть наслать на врага. Но чаще… — она сглотнула ком в горле, — чаще так обозначали жертву. Ту, что… что должна быть отдана земле. Чтобы та стала плодородной. Чтобы она утолила свой голод.
Она посмотрела на Ирину с таким ужасом, что той стало холодно, будто её окунули в ледяную воду.
— Это не просто угроза, Ира. Это… это приглашение. На обряд. Они выбрали нас. Одну из нас. Или обеих.
Все рациональные доводы Ирины, её скептицизм, её подход — всё рассыпалось в прах перед этой грубой, языческой, первобытной символикой. Это уже не были просто странные взгляды. Это был объявленный на публику ритуал.
Они больше не были незваными гостями. Они стали назначенной добычей. Помеченными жертвами в чьей-то зловещей игре.
Ирина вновь посмотрела на серп, торчащий из горшка. Ржавое лезвие теперь казалось ей самым страшным из всего, что она когда-либо видела — страшнее трясины, страшнее ночных скребущихся звуков. Это был символ холодной, расчётливой человеческой жестокости, принявшей форму древнего суеверия, замаскированной под деревенские традиции.
Они не просто находились в проклятом месте. Они оказались в самом центре древнего, ужасающего, всё ещё живого культа, чьи корни уходили глубоко в прошлое.
Часы тянулись медленно, словно время замедлило свой ход, издеваясь над пленницами. Тьма за окнами становилась всё гуще, плотнее, словно живое существо, готовое поглотить их в любой момент.
И в ту же ночь чавканье за дверью повторилось. Но на этот раз к нему присоединился новый звук — тихий скрежет металла о камень, будто кто-то точил лезвие прямо у них под окном. Звук был методичным, размеренным, и от этого становился ещё более пугающим.
Ирина замерла, прислушиваясь к этим звукам, которые проникали в самое нутро, замораживая кровь в жилах. Катя, прижавшись к стене, беззвучно плакала, её дыхание было прерывистым, а глаза — широко раскрытыми от ужаса.
Утро встретило их серой пеленой, ничем не отличающейся от предыдущих дней. Только в этот раз подруги не выдержали изматывающей усталости и уснули на рассвете, когда зловещие звуки у их дома растворились в предрассветной дымке. Пробуждение принесло с собой осознание: они больше не могли оставаться в доме. Молчаливые стены давили на виски невидимым грузом, а вид серпа у крыльца, который они так и не решились убрать, вызывал приступы панической аритмии. Им необходимо было движение, другое пространство, доказательство того, что мир не сузился до размеров их кошмара. Даже если этим доказательством станет враждебный взгляд.
К тому же закончился хлеб — самая банальная, приземлённая из всех возможных причин. Голод заставил их снова переступить порог магазина «Продукты». Этот поход казался им отчаянной попыткой вернуться к нормальной жизни, ухватиться за ускользающую реальность.
Звякнувший колокольчик прозвучал для них как погребальный звон, эхом отразившись от побеленных потолков. Внутри пахло всё тем же тошнотворным коктейлем: кислая капуста, пыль, затхлость и что-то ещё, неуловимое, но противное.
Марина делала вид, что с невероятным рвением пересчитывает пачки соли, но её цепкий, быстрый взгляд сразу же впился в гостей.
— Ой, девочки, а вы чего такие помятые, будто вас ветром прибило? — она снова натянула на лицо маску слащавой заботливости, но глаза оставались холодными. — Не приболели? У нас тут воздух, знаете, сырой, городские часто хворают. Грипп ходит.
Ирина молчала, избегая взгляда продавщицы. Её руки предательски дрожали, когда она клала на липкий прилавок булку хлеба и пачку чая. Спрятав их в карманы, она старалась не выдать своего страха.
— Мы… мы ходили к болоту, — неожиданно для себя самой выпалила Катя. Её голос дрожал, срывался на фальцет. Она смотрела на Марину с мольбой, жаждой хоть какого-то разумного объяснения, которое развеет кошмар, в который они попали. — Там… там такое… мы чуть не…
Лицо Марины мгновенно преобразилось — стало скорбным, понимающим и глубоко соболезнующим. Она сложила руки на груди, как добропорядочная прихожанка у алтаря:
— Ах, так вы туда ходили? Ну я же предупреждала, голубушки! Место нехорошее. Нечистое. Грех туда совать нос, — Марина понизила голос до конспиративного шёпота и наклонилась через прилавок, отчего вновь повеяло тошнотворным коктейлем из дешёвого парфюма и перегара. — Вы уж простите, что старуха Марья вас напугала, — проговорила она, многозначительно покрутив пальцем у виска. — Она у нас… того. Вся в себе с тех пор, как сына потеряла. А про болото… там же история одна старая есть. Грустная очень.
Ирина замерла, затаив дыхание. Её сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Сейчас.
Сейчас она что-то скажет.
Даст ключ к разгадке.
— Я ж вам говорила до этого, — начала Марина, и её голос принял выверенные, заученные наизусть интонации сельской сказительницы. — Жила тут девушка одна. Аннушка звали. Красавица была, но сиротка, от мира сего отрешённая. Всё по лесам да по болотам шлялась, цветы собирала, с птицами да зверюшками разговаривала. Ну и влюбилась, конечно, в парня одного местного. А он… — Марина многозначительно, трагически взмахнула рукой, — он её, ясное дело, и в грош не ставил. С другой сошёлся. Из богатой семьи.
Она сделала паузу, давая истории впитаться, как маслу в хлеб. Её глаза блестели от удовольствия, она наслаждалась моментом.
— Ну и не перенесла наша Аннушка такого позора, — продолжала она. — Гордая очень была, хоть и странная. Пошла да и утопилась в том самом болотце. С горя. Или с дури — кто их, молодых-то, разберёт. А душа-то её грешная покоя не обрела. Вот и бродит теперь, туманы напускает, огоньками манит, бедная. Тоскует по своей несчастной любви. Может, кого похожего на того парня ищет, чтобы забрать с собой.
Она закончила и посмотрела на них с притворной печалью, ожидая их реакции. История была гладкой, как галька, обточенная водой за долгие годы. Слишком гладкой. Слишком сказочной, до зубной боли. В ней не было конкретных деталей, только общие штампы. И она абсолютно, диаметрально не совпадала с тем, что они видели в глазах Петра Ильича — с его ужасом, его немой виной.
— И… и из-за этого все пропадают? — тихо, подыгрывая, спросила Ирина, стараясь, чтобы в голосе звучали испуг и любопытство. — Грибники?
Марина махнула рукой, изображая лёгкое раздражение:
— А кто их знает? Может, она заманивает, чтоб компанию ей составить. А может, и не она вовсе. Болото оно и есть болото — трясина. Пошёл не туда, оступился, засосала трясина… и нет человека. А народ у нас суеверный, любит страшилки рассказывать, сгущать краски. Вы уж не слушайте никого. Особенно старика того, Петра. Он после войны тронулся, всё ему мерещится. Бредит.
Она сказала это так легко, так буднично, с такой отработанной небрежностью, что это было в тысячу раз страшнее любой открытой угрозы. Это была идеально отрепетированная ложь, призванная скрыть настоящий ужас, превратив его в безобидную байку для чужаков.
Ирина молча протянула деньги, её пальцы едва заметно дрожали. Кассирша, словно не замечая их состояния, равнодушно отсчитала сдачу. Подруги вышли на улицу, и воздух снаружи показался ещё более тяжёлым и ядовитым, чем внутри душного магазина. Он словно пропитался болотной гнилью и древними тайнами.
Они брели по пустынной улице, чьи дома смотрели на них слепыми окнами. Солнце, казалось, потеряло свой свет, а небо нависло свинцовой тяжестью. Тишина давила на плечи, становилась почти осязаемой.
Наконец Катя нарушила гнетущую тишину, её голос дрожал от сдерживаемых слёз:
— Она врёт. Всё это… это неправда. Полная чушь!
Ирина шла, уставившись в землю, её взгляд был пустым, а голос — безжизненным:
— Конечно, врёт. — В её словах звучала такая апатия, будто она уже смирилась с происходящим.
— Но теперь мы знаем главное, — добавила она после паузы.
Катя остановилась, в её глазах вспыхнула искра надежды. Она вцепилась в руку подруги, словно утопающий за соломинку:
— Что?
Ирина подняла взгляд, в её глазах читалось понимание, которого у Кати пока не было:
— Они договорились о версии. У них есть официальная, утверждённая легенда, которую они впаривают всем чужакам. Значит, им есть что скрывать. И скрывать они это собираются до самой смерти. Все до одного.
Ложь Марины была не просто попыткой успокоить — это было нечто большее. Последнее, элегантное предупреждение. Признанием в тотальном сговоре. За красивой, грустной, невинной сказкой пряталось нечто настолько чудовищное, что его нельзя было произнести вслух.
Друзья, не стесняйтесь ставить лайки и делиться своими эмоциями и мыслями в комментариях! Спасибо за поддержку! 😊
Также вы можете поддержать автора любой суммой доната