Я стоял на Красной площади без особой цели. Туристы вокруг то и дело поднимали камеры, делали селфи, покупали шарики с медведями, мороженое за триста рублей. У всех было занятие, кроме меня. Я просто смотрел на собор Василия Блаженного. Он, как всегда, сиял своими куполами — пряники, луковицы, конфеты из детской сказки. И именно на этом фоне случилось то, что потом вспоминалось с какой-то липкой тоской.
Из толпы вышел человек. Невысокий, сдержанный, с колонкой в руках. Колонка мигала синим глазком — будто сердце, вынутое наружу. Он поставил её прямо на брусчатку, осторожно, как будто это была святыня. Нажал кнопку, и площадь заполнила музыка. Звучала песня чужая, не московская, тянущаяся, словно из пустыни, как ветер, что приносит запах верблюжьего пота и специй.
Друг с телефоном оживился, поднял камеру повыше.
— Брат, давай, пой от души! Сейчас как пойдёт — вся Москва услышит!
И тот запел. Голос высокий, рвущийся, будто он всю жизнь носил эту мелодию в себе и только здесь решился выпустить. Слова были непонятны, но чувствовалось, что они про тоску, про далёкий дом, про материю, которую не измеришь законами.
Люди замедляли шаг, кто-то останавливался. Женщина с ребёнком морщилась:
— Ну зачем это здесь?
А мужчина рядом с ней вздохнул:
— Красиво же, душевно.
Певец запрокинул голову, смотрел в небо, как будто пел не толпе, а самому Богу. Глаза у него блестели — то ли от ветра, то ли от слёз. Друг с камерой командовал:
— Припев ещё раз! Держи ноту дольше! Ты звезда, понял?
И вот тогда, как будто невидимый режиссёр дал команду, на площадь въехала машина с надписью «Полиция». Серый автомобиль, скучный и бесстрастный, будто белый снег на фоне праздничной площади.
— Всё, приехали, — сказал кто-то рядом.
— Сейчас спектакль закончен, — добавил другой.
Из машины вышли двое. Старший — с усами, сухой и усталый, словно он видел всё на свете. Младшая — с открытым лицом, где оставались следы юности. Они направились к певцу.
— Гражданин, прекратите, — сказал усатый.
— Я пою песню своего народа, — ответил тот, не останавливая колонку.
— Здесь нельзя. Нарушаете порядок.
— Порядок? — певец улыбнулся горько. — Разве песня — беспорядок?
Друг с телефоном вскипел:
— Это культура! Искусство! Вы что, против песен?
— Против песен мы не выступаем, — тихо сказал младший. — Но это Красная площадь. Тут всё по правилам.
Колонка играла упрямо. Певец не сдавался, продолжал держать ноту, хотя в голосе уже звучала обречённость. Он посмотрел на собор — как будто ждал от него поддержки.
— Василий Блаженный, — сказал он, — слышишь? Я пою тебе.
Толпа оживилась, словно предчувствуя развязку. Люди шептались:
— Ну что, заберут его?
— Конечно, заберут. А то что он вообще творит!
Друг почти кричал:
— Я всё снимаю! Мир увидит, как вы давите свободу!
— Хватит театра, — усатый протянул руку. — Документы.
Певца взяли под руки. Он не сопротивлялся. Колонка осталась сиротливо на брусчатке, играла сама по себе, будто сердце, вырванное из груди, продолжало стучать. Голос его ещё витал над площадью, но уже пустой, без хозяина.
— Почему? — спросил певец у полицейского.
— Потому что правила, — ответил тот буднично.
Друг с камерой крутился рядом, умолял:
— Он никому не мешал! Это же просто песня! Люди снимали, им нравилось!
— Всем нравится цирк, — сказал усатый. — Но цирку место под куполом, а не на Красной площади.
И всё. Его посадили в машину. Друг остался, кричал что-то про свободу и культуру. Толпа потихоньку рассосалась: туристы вернулись к мороженому и сувенирам, дети — к шарикам, старики — к своим воспоминаниям.
Собор молчал. Его купола сияли равнодушно, как будто это было вечное представление, которое он видел сотни раз.
А я стоял и думал: здесь даже песня превращается в протокол, а колонка — в улику. Перед тем как батарея села, синий глазок мигнул последний раз. Будто сердце закрылось, чтобы больше не открываться.
И вот вся эта сцена закончилась так буднично, будто задержание певца было не исключением, а рутиной — как штраф за парковку.
И всё-таки было в этом что-то обидное. Красная площадь — сердце Москвы, а над ней звенела чужая песня, будто кто-то распахнул окно в коммуналке и включил радио на весь двор. Понимаю тоску, понимаю ностальгию, но почему именно здесь, у собора, где каждая брусчатка — как страница истории? В чужом голосе, в этой колонке с синим глазом я слышал не только музыку, но и вызов. Словно кто-то хотел сказать: «Ваш символ — ничто, моя песня звучит громче».
Полиция сделала своё дело. Сухо, буднично, без эмоций. Словно подметальщики убрали фантик, который ветром занесло не туда. И в этом тоже был скандал — не потому, что человека задержали, а потому что довели до этого. Площадь превратилась в арену столкновения: с одной стороны — древний собор и туристы с мороженым, с другой — чужая мелодия, без спроса заполнившая воздух.
И я подумал: вот в этом и трагедия. Мы так привыкли к символам, что сами перестали их защищать. Каждый поёт, что хочет, где хочет. И только когда приезжает серый автомобиль, мы начинаем вспоминать: а ведь Красная площадь — не просто фон для видео, не площадка для гастролей, а священное место. Но мы всегда опаздываем. Сначала песня, потом протокол, а потом молчание.
Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive