Иван проснулся от тишины. Не от рева сирены воздушной тревоги, не от рыка авиационных моторов, прогреваемых на рассвете, не от резких команд дневального.
Он проснулся от густой, вязкой, почти оглушающей тишины, какая бывает только после очень долгого шума, после бесконечных лет войны, когда каждый звук был либо сигналом к бою, либо предвестником смерти.
Он открыл глаза. Сквозь щели в занавеске на окне барака пробивался робкий утренний свет, серый и холодный, как будто само солнце еще не решалось поверить в мир. Воздух был неподвижен, тяжелый от запаха сырости и металла.
Впервые за четыре года он проснулся сам, без приказа, без необходимости вскакивать и бежать к самолету. Это было странное, почти пугающее чувство — словно тело, привыкшее к вечному напряжению, не знало, что делать с этой внезапной свободой.
Война закончилась несколько дней назад, но только в это утро его истерзанное сердце, его измотанные нервы окончательно поверили в это. Он лежал, глядя в потолок, и пытался понять, что это за чувство, которое медленно разливалось в груди. Не радость, не облегчение — скорее, какая-то тоскливая пустота, как будто вместе с войной ушла и часть его самого.
Он сел на койке, стараясь не скрипеть пружинами. Рядом спали его товарищи — летчики 176-го Гвардейского истребительного авиационного полка. Спали глубоко, самозабвенно, как дети, впервые за годы войны позволившие себе расслабиться.
Дмитрий Титаренко, его верный ведомый, даже улыбался во сне. Наверное, ему снился его трактор, тамбовское поле, запах свежескошенной травы и мирная жизнь, которую он так часто вспоминал в редкие минуты затишья. Иван смотрел на него и думал, что, может быть, и ему самому скоро придется вспомнить, как пахнет земля после дождя, как звенят птицы в саду.
Тихо, чтобы не разбудить товарищей, Иван оделся, натянул потрепанную гимнастерку, надел сапоги, которые все еще хранили пыль фронтовых дорог, и вышел на улицу.
Аэродром Темпельхоф, бывшее сердце воздушной мощи Берлина, теперь был их временным домом. На летном поле ровными рядами стояли его «Лавочкины» — Ла-7, верные боевые машины, которые не раз спасали ему жизнь.
Безмолвные, покрытые утренней росой, они казались уставшими после долгой, изнурительной работы. Их крылья, исцарапанные и залатанные, хранили следы сотен вылетов, а фюзеляжи — память о жарких боях.
Иван подошел к своему самолету, тому самому, с которым он прошел через огонь и смерть. На его борту тускло отсвечивали в утреннем свете 62 красные звезды.
Каждая из них — как капля крови, как напоминание о сбитом враге, о выигранном бою, о цене, заплаченной за каждую победу. Он провел рукой по холодному металлу, чувствуя под пальцами шершавость краски и вмятины от осколков.
Этот самолет был частью его самого, его стальными крыльями, его огненным кулаком. Сколько раз он, сидя в тесной кабине, смотрел в небо, зная, что это может быть его последний взгляд на мир?
Но сейчас машина молчала. Она была просто куском металла. Красивой, но уже ненужной. Ее работа была сделана.
— Не спится, командир? — раздался за спиной знакомый хрипловатый голос.
Иван обернулся. Это был дядя Миша, механик, который знал каждый винтик в его «Лавочкине» лучше, чем собственные пальцы. Старик сидел на ящике из-под снарядов, курил свою вечную самокрутку и смотрел на аэродром с какой-то тоскливой задумчивостью.
— Не спится, дядя Миша. Непривычно, — отозвался Иван, присаживаясь рядом.
— Ага, — кивнул механик, выпуская клуб дыма. — Тишина эта… аж в ушах звенит. Будто мотор заглох на высоте. Ждешь, что вот-вот сорвешься в штопор. А срываться некуда. Земля. Мы на земле, командир. И это, черт возьми, странно.
Они помолчали, глядя на просыпающийся город. Где-то вдали, над руинами Берлина, вставало солнце, окрашивая небо в бледно-розовые тона. Но даже этот свет казался каким-то чужим, будто он не мог пробиться сквозь пелену воспоминаний, сквозь запах пороха и горелой стали, который все еще витал в воздухе.
— Что теперь будет, а, гвардеец? — спросил дядя Миша, затягиваясь самокруткой.
Иван пожал плечами. Он и сам не знал ответа. Война была его жизнью, его единственным смыслом все эти годы. Он умел сражаться, умел побеждать, умел смотреть смерти в глаза. Но что делать теперь, когда небо стало мирным?
— Жить, дядя Миша, — тихо ответил он наконец. — Наверное, жить. Просто надо будет заново учиться. Как будто с чистого листа.
Механик хмыкнул, но ничего не сказал. Они сидели молча, каждый погруженный в свои мысли, пока первые лучи солнца не коснулись крыльев «Лавочкина», заставив звезды на борту вспыхнуть кровавым светом.
****
Днем они поехали в центр Берлина. Не по приказу, а сами, просто чтобы увидеть город, который стал последней точкой в этой войне. Командир полка, понимая состояние своих людей, дал им несколько дней отдыха, и летчики решили воспользоваться этой возможностью.
Старенький «Опель», трофейный, тарахтел по разбитым улицам, подпрыгивая на выбоинах. За рулем сидел Титаренко, рядом — Кожедуб, а на заднем сиденье устроились еще двое товарищей, молчаливые, но любопытные.
Город был мертв. Обугленные остовы домов смотрели на них пустыми глазницами окон, словно немые свидетели страшного конца. Улицы были завалены битым кирпичом, искореженным металлом и обломками того, что когда-то было жизнью.
Но сквозь этот хаос, сквозь эту разруху уже пробивалась новая реальность. Где-то женщины, худые и изможденные, разбирали завалы, складывая кирпичи в аккуратные стопки. Где-то советские солдаты-регулировщики, обветренные и усталые, направляли движение редких машин.
И повсюду были немецкие гражданские. Старики, женщины, дети. Они смотрели на проезжающую машину с советскими офицерами без ненависти, без злобы. В их глазах были только усталость, страх и опустошение — то же, что Иван видел в глазах своих соотечественников в первые дни войны.
Он смотрел на их лица и не чувствовал злости. Он видел не врагов, а просто людей, перемолотых той же безжалостной машиной войны, что и его собственный народ.
Эти женщины, эти дети — они не держали оружие, не отдавали приказы. Они просто выживали, как выживали миллионы на его родной земле. Иван отвернулся, глядя на руины, и подумал, что война, возможно, не оставила победителей. Только выживших.
Они остановились у Рейхстага. Гигантское, почерневшее от копоти, иссеченное пулями и снарядами здание было похоже на израненного доисторического зверя, который все еще дышит, но уже не может подняться.
Над его куполом гордо реяло красное знамя. Их знамя. Знамя Победы, пропитанное кровью и потом миллионов. Иван смотрел на него, и в груди его шевельнулось что-то теплое, почти забытое. Гордость. За своих. За тех, кто дошел. За тех, кто не дошел, но остался в его сердце.
Они вошли внутрь. Воздух внутри был тяжелым, пропитанным запахом сырости и пороха. Стены от подвала до крыши были испещрены надписями. Тысячи имен, названий городов, коротких, выведенных мелом, углем или просто процарапанных ножом фраз: «Астрахань-Берлин», «За мать!», «Мы дошли!», «Петров, 2-я рота».
Это была великая книга Победы, написанная простыми солдатами, каждым из которых двигала вера в то, что этот ад когда-нибудь закончится. Иван читал эти надписи, и перед глазами вставали лица. Те, с кем он начинал войну. Те, кто остался на полях под Киевом, под Харьковом, под Сталинградом. Те, чьи имена он не забыл и не забудет никогда.
— Давай и мы напишем, Ваня, — предложил Титаренко, найдя кусок угля. Его голос был тихим, но в нем чувствовалась какая-то мальчишеская радость, словно он предлагал не оставить след в истории, а просто пошалить.
Дмитрий старательно вывел: «Титаренко. Из Тамбова». Буквы вышли кривоватыми, но это было неважно. Это было его. Иван долго стоял, глядя на стену. Он думал о тех, кто не дошел. О Воробьеве, утонувшем в ледяной воде Днепра, о Грише, чей самолет разорвался в воздухе от прямого попадания, о десятках других, чьи имена он помнил так ясно, будто видел их только вчера.
Он думал о своей Сумщине, о матери, которая, наверное, сейчас стоит у окна и смотрит на дорогу, ожидая его. Он взял уголь и коротко, без пафоса, написал: «Кожедуб. Сумщина». Просто фамилия. И родная земля. Большего было не нужно. Это было его обещание — вернуться.
****
Через несколько дней полк перебазировался. Война откатывалась на запад, оставляя за собой тишину и руины. Жизнь входила в мирное русло, медленно, неуверенно, как человек, который после долгой болезни учится заново ходить. Солдаты писали письма домой, чинили технику, готовились к демобилизации.
Кто-то мечтал о возвращении в деревню, кто-то строил планы на учебу, кто-то просто хотел спать — долго, без снов о войне.
Но Ивана не отпускало беспокойство. Он был рожден для неба, для боя. Его руки привыкли к штурвалу, его глаза — к поиску врага в бескрайнем небе. А что делать в этой тишине? Как жить, когда каждый день не нужно рисковать всем, что у тебя есть?
Он часто уходил один к своему самолету, садился рядом на траву и смотрел на звезды на борту. Шестьдесят две. Каждую из них он помнил. Каждый бой, каждый маневр, каждый момент, когда смерть дышала в затылок.
Он не знал, сможет ли когда-нибудь забыть это. И хотел ли он забывать? Ведь это была его жизнь, его правда, его война.
Однажды его вызвали в штаб. Командир дивизии, пожилой, седовласый генерал с усталыми глазами, крепко пожал ему руку и зачитал приказ, только что поступивший из Москвы. Голос генерала был торжественным, но в нем чувствовалась искренняя гордость.
— …за высокое воинское мастерство, личное мужество и отвагу, проявленные на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 августа 1945 года гвардии капитану Кожедубу Ивану Никитовичу в третий раз присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и третьей медали «Золотая Звезда».
Иван слушал эти слова, а перед глазами стояли не парады и награды, а огненные трассы, горящие самолеты, крики товарищей в эфире и лица погибших. Трижды Герой. Таких во всей стране было всего трое — он, Покрышкин и Буденный.
Это была высшая степень славы, высшее признание. Но он ощущал лишь неимоверную тяжесть. Не радость, не гордость — а груз ответственности, который лег на плечи. Он знал, что эта слава не только его. Она принадлежала всем, кто сражался рядом, кто погиб, кто ждал дома.
— Служу Советскому Союзу, — тихо ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Вернувшись в свою землянку, он достал из кармана письмо, пришедшее накануне. Письмо от мамы. Она писала, что яблони в саду в этом году цветут как никогда буйно, что воздух полон их сладкого аромата, что куры ходят по двору, а соседский Петро все спрашивает, когда же Ваня вернется. И что она ждет его. Каждый день. Домой.
Он вышел на летное поле. Солнце садилось, окрашивая небо в мирные, золотисто-багровые тона, какие он видел так редко за эти годы. Он подошел к своему Ла-7. Его верному товарищу, его оружию, его спасителю. Он провел рукой по нарисованным на борту звездам. Шестьдесят две. Хватит. Довольно крови, довольно смерти. Пора домой.
Он посмотрел на восток. Туда, где за тысячи километров был его дом. Его яблоневый сад, где, наверное, уже зреют первые плоды. Его мама, которая, он знал, стоит у калитки и смотрит на дорогу. Его тишина, которую он так долго не слышал.
Война закончилась. Рыцарь неба возвращался домой. Он еще не знал, что ждет его впереди — академия, новые самолеты, новые вызовы, генеральские звезды на погонах. Он знал только одно. Самый главный свой бой — бой за жизнь и за мирное небо — он выиграл. И теперь ему предстояло научиться жить под этим небом. Долго. И счастливо.
Потому что это и была главная цель той великой и страшной войны. Не только победить врага, но и вернуть себе право на жизнь. На простые радости — запах яблонь, смех детей, тепло родного дома. Иван вдохнул прохладный вечерний воздух, закрыл глаза и впервые за многие годы позволил себе улыбнуться. Он возвращался домой. И это было его самой большой победой.
Дорогие читатели!
Мы в неоплатном долгу перед защитниками нашей Родины. Сегодня у нас есть возможность отблагодарить не только словом, но и делом. Вы можете оказать реальную помощь ветеранам через благотворительный фонд "Память поколений". Давайте покажем им, что их подвиг не забыт.