В Красном Селе всё было предсказуемо, как погода в ноябре: туман, лужи, одинаковые пятиэтажки. Панельные стены серые, с трещинами, как морщины у старого человека. Подъезды пахли сыростью, кошками и вечным ремонтом, который никто не доделывал. Там жизнь текла медленно: соседи знали не только имена друг друга, но и график сердечных приступов, когда кому приезжала скорая и сколько стоил килограмм картошки на рынке.
На третьем этаже жила Тамара Ивановна. Ей было 68. Бывший следователь. 28 лет протоколов, допросов, протоколов об опознании, снова допросов. Она привыкла к чёткому порядку, к отчётам с печатью. В её квартире всё напоминало службу: на полках стояли аккуратные папки, на кухне — самовар, который подарили коллеги на пенсии. На стене висела фотография: она среди коллег, строгие лица, парадные кители.
Соседи уважали её и побаивались. Она могла остановить подростка во дворе и отчитать так, что тот три дня не выходил на улицу. Умела разговаривать голосом протокола: сухо, с паузами.
Весной 2025 года рядом поселилась семья. Мужчина, женщина и двое детей. Мужа звали Алишер. Работал грузчиком на складе. Жена Фатима — уборщицей в офисе. Дети — шумные, весёлые, но бесконтрольные. Велосипеды бросали в подъезде, сами носились по лестнице, оставляя следы грязных ботинок на стенах.
Запах из квартиры у них был особенный — смесь специй, жареного мяса и дешёвого масла. Соседи жаловались шёпотом: «Слишком уж шумят». Но на прямой разговор решилась только Тамара Ивановна.
— Дети, тише. Люди отдыхают, — сказала она строго, как привыкла.
Фатима вспыхнула:
— Ты старая… ты молчи! Ты меня обижать не будешь!
— Уважать порядок надо, — сказала Тамара Ивановна.
— Ты меня оскорбила! — закричала Фатима и ушла, хлопнув дверью.
Вечером она рассказала мужу: «Эта старуха меня унизила».
Алишер сидел за столом, уставший, потный после смены. Посмотрел на жену, на детей, на стену. Сжал кулаки. В деревне такие вопросы решались быстро: вышел, сказал, ударил. Здесь, в Петербурге, оказалось сложнее — но руки чесались.
20 апреля. Пасха. День светлый, но воздух влажный, как в подвале. Тамара Ивановна возвращалась из магазина. В руках — сумка с куличами и яйцами. Она шла медленно, опираясь на трость.
Подъезд был пустой. Лампочка мигала. Тишина стояла гулкая, будто в камере хранения. Дверь соседней квартиры распахнулась — вышел Алишер. В майке, глаза налиты красным, дыхание тяжёлое.
— Ты, старая, не лезь в наши дела! — закричал он, хватая её за руку.
— Отпусти. Я полицию вызову! — сказала она.
Он толкнул её к стене. Ударил ногой по бедру. Сумка вылетела из рук, куличи покатились по ступенькам, яйца треснули, жёлток растёкся по бетону. Символичный натюрморт получился: Пасха на бетонных ступенях.
Она упала, трость отлетела в сторону. Он пнул ещё раз, в бок. Сказал:
— Сытая жизнь твоя закончена. Уедешь отсюда.
Сосед выглянул из квартиры напротив.
— Что тут у вас?
— Ничего, — сплюнул Алишер и ушёл.
Тамара Ивановна лежала на бетоне, холод впивался в спину. Потом поднялась, собрала куличи и трость. Рука болела, нога онемела. Но лицо оставалось спокойным, как на допросе. Она знала, что делать.
Позвонила в отдел. Приехала участковая, женщина лет сорока, с равнодушным взглядом. Осмотрела синяки и сказала:
— Ну, ничего серьёзного.
— Вы зафиксируйте, — сказала Тамара Ивановна.
— Хорошо, хорошо, — ответила та, записала пару слов и уехала.
Она написала заявление. Подробное. С датами, временем, описанием. Привела свидетеля. Но на этом всё затихло.
Через несколько дней в дверь постучали. Тамара Ивановна посмотрела в глазок. На площадке стоял парень в капюшоне.
— Открой, старая! Ты колесо сына моего порезала! Зарежу, как свинью!
Он бил кулаком в дверь. Дерево дрожало. Она стояла внутри, телефон в руках, пальцы дрожат. Набрала 102. «Приедем», — ответили. Никто не приехал.
Вечером дети Алишера измазали её дверь грязью. Смешали песок из двора с краской, размазали по дереву ладонями. Потом подожгли ручку. Пламя лизнуло дверь. Дым пошёл в щель.
Тамара Ивановна закричала в окно:
— Помогите!
Сосед сверху вылил ведро воды. Дверь почернела, запах гари висел неделями.
Она снова пошла в полицию. Новое заявление: угрозы, поджог. Участковая вздохнула:
— Это дети. Шалят.
— Это покушение, — сказала она. — Я следователь была, знаю закон.
— Вы же из органов, сами разберётесь, — усмехнулась участковая.
Она ходила снова и снова. С документами, с фото двери. Каждый раз слышала: «Сроки», «Нагрузка», «Материал в работе».
Ночами не спала. Сидела на кухне, слушала, как часы тикают. Проверяла замки по три раза. В подъезде встречала Алишера, и он смотрел сквозь неё, будто она уже мёртвая.
Соседи шептались: «Неприятная история». Но никто не вмешивался.
Месяцы шли. Папка росла. В ней были фото синяков, копии заявлений, показания свидетелей. Папка становилась толще, чем романы Достоевского.
Наконец, в сентябре дело дошло до Следственного комитета. Пресс-служба объявила: возбуждено дело по статье «Хулиганство». Проверяют работу полиции.
Тамара Ивановна снова давала показания. Сухо, точно. Даты, время, угрозы. Она диктовала, как привыкла на службе.
Алишера пока не задержали. Но соседи шептались: «Опознают».
В Оренбурге всё было ещё громче.
1 сентября. Владимир Петров, механик, 45 лет. Сделал замечание подростку на мопеде:
— Не гоняй. Дети тут играют.
Подросток обиделся и уехал. Через полчаса вернулся с пятерыми мужчинами. С трубами, арматурой и палками. Рабочие со стройки.
Они ворвались в дом. Дверь вышибли плечом. Кричали на своём языке. Владимир пытался закрыть дверь, но его сбили. Ударили трубой по плечу — хрустнула кость. Жена закричала, получила арматурой по спине. Упала, прикрывая детей.
Мальчик заплакал. Его пнули в бок. Девочка спряталась под стол, но палка достала и туда.
Камни полетели в окна. Стекло посыпалось, как лёд. Нападение длилось пять минут, но казалось — вечность.
Соседи вызвали полицию. Мигранты разбежались. Двоих поймали — с оружием в руках. Остальных нашли по камерам.
Семья оказалась в больнице. Владимир с переломом. Жена — с ушибами. Дети — в шоке.
Я смотрю на эти истории и думаю: всё слишком наглядно. Куличи катятся по бетонным ступенькам. Дверь горит на Пасху. Следователь со стажем пишет заявления на участкового.
Всё превращается в символы. Слишком очевидные, слишком тяжёлые.
И в ответ каждый раз одно и то же:
— Материал в работе.
А сытой жизни больше нет.
И что мы видим? Пенсионерку, которая когда-то держала убийц за горло, теперь держат за горло соседи. Мужика, который честно отработал день, — избивают у собственного стола. Дети, которые должны были рисовать мелом на асфальте, смотрят на пылающую дверь и учатся молчать. Всё перевернулось: закон спит, полиция пишет бумажки, а куличи катятся по лестнице, как последний символ пасхальной надежды.
Все делают вид, что ничего не происходит. Соседи прячут глаза, чиновники пишут отписки, а участковая ухмыляется: «Шалость». Но это не шалость. Это медленное выжигание страха, когда человек перестаёт верить, что кто-то встанет на его сторону. Сначала синяк, потом поджог, потом арматура по плечу — и вот уже вся страна живёт в подъезде с мигающей лампочкой.
И если раньше говорили: «Сытая жизнь закончена» — как угрозу, то теперь это звучит как диагноз. Закон больше не дом, а сквозняк. И остаётся только одно: куличи на бетоне, синяк на бедре и вечное «материал в работе». Всё остальное растворилось, как дым от обугленной двери.
- Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive
Комментарии и обсуждения доступны в эксклюзивных статьях ниже ⬇️⬇️⬇️