Роман "Небесный рыцарь"
Апрель 1945 года пропитался запахом пороха, смешанным с нежным ароматом весенних цветов. Этот странный, почти неестественный контраст сводил с ума, заставлял сердце биться чаще, а мысли путаться.
На земле, вдоль берегов Одера, застыли в напряженном ожидании сотни тысяч советских солдат, тысячи танков и орудий, готовых к решающему броску. В небе тоже царила тревожная тишина, как перед бурей.
Все ждали последнего приказа, который должен был положить конец этой кровопролитной войне.
В землянке 176-го Гвардейского истребительного авиационного полка стоял густой запах табачного дыма. Гвардии капитан Иван Кожедуб сидел на грубо сколоченной скамье, молча и методично чистя свой пистолет ТТ.
Его движения были точными, отработанными до автоматизма, словно эта рутина помогала держать мысли в узде. Рядом, на нарах, его бессменный ведомый, лейтенант Дмитрий Титаренко, с сосредоточенным видом латал дыру на своем летном комбинезоне.
Шов получался кривым, но это его, кажется, не особо беспокоило. В землянке было душно, свет тусклой лампы едва пробивался сквозь завесу дыма, а за тонкими стенами слышался приглушенный гул голосов и редкий лязг металла — полк готовился к бою.
— Как думаешь, Ваня, — нарушил молчание Титаренко, не отрываясь от своей иглы, — что после войны делать будем? Ну, когда все закончится?
Кожедуб лишь пожал плечами, продолжая полировать затвор. Его лицо оставалось непроницаемым, словно вырезанным из камня. Только в уголках глаз мелькнула тень усталости, которую не могли скрыть ни боевые награды, ни звание.
— Дожить бы, Дмитрий, — коротко бросил он, не поднимая взгляда.
— Не, я серьезно, — настаивал ведомый, завязывая узел на нитке. — Я вот в свой колхоз вернусь, в Тамбовскую область. Трактористом буду, землю пахать. А ты? В академию, поди, пойдешь? С твоими-то заслугами…
Иван защелкнул затвор с глухим щелчком и наконец посмотрел на друга. В его взгляде промелькнула какая-то глубинная тень — не страх, не сомнение, а что-то более сложное, что не могли скрыть даже две Золотые Звезды Героя Советского Союза на груди.
Это был взгляд человека, который слишком долго жил одним днем, не позволяя себе думать о будущем.
— Не знаю, — тихо ответил он. — Я разучился думать о «после». Есть только «сейчас». И приказ. А там… посмотрим, если доживем.
Титаренко хотел что-то ответить, но не успел. Дверь землянки резко распахнулась, впуская холодный апрельский воздух. На пороге появился посыльный, молодой парень с красными от недосыпа глазами. Он быстро отдал честь и выпалил:
— Товарищ гвардии капитан! Капитана Кожедуба и лейтенанта Титаренко — на вылет! Срочно! Патрулирование, квадрат тридцать-два. Приказ командира полка!
Иван молча кивнул, убирая пистолет в кобуру. Титаренко отбросил комбинезон и вскочил на ноги, на ходу натягивая шлем. Время разговоров закончилось. Небо ждало.
****
Небо над Германией в тот день было обманчиво ясным, весенним, с редкими белыми облаками, лениво плывущими на горизонте. Внизу проплывала земля, изрезанная реками и дорогами, усеянная пятнами разрушенных деревень и городов.
Ла-7 Кожедуба шел на высоте трех тысяч метров, рядом, чуть позади, держался самолет Титаренко. Моторы гудели ровно, но в груди Ивана нарастало какое-то смутное беспокойство.
Он привык доверять своему чутью, отточенному за годы войны, и сейчас оно подсказывало, что этот вылет не будет обычным.
Вдруг впереди, на фоне голубого неба, он заметил движение. Одинокий немецкий «Фокке-Вульф» отчаянно маневрировал, пытаясь уйти от преследования.
За ним гнались два истребителя с незнакомыми, острыми силуэтами. Иван прищурился, вглядываясь в очертания. Это были не советские машины и не немецкие.
— Американцы, «Мустанги», — определил он, узнав характерные линии P-51. — Помогают, союзнички. Ну, посмотрим, что у них на уме.
— Сокол-первый, сближаемся? — раздался в наушниках голос Титаренко.
— Да, идем ближе. Если что, поможем добить немца, — ответил Кожедуб, плавно наклоняя штурвал. Его самолет начал снижаться, чтобы лучше рассмотреть ситуацию.
Но то, что произошло дальше, повергло Ивана в шок. «Мустанги», расправившись с «Фокке-Вульфом», который задымил и начал падать, внезапно развернулись в сторону советских истребителей.
Их маневр был четким, агрессивным — они шли в лобовую атаку, явно принимая «Лавочкины» за врагов. Красные звезды на крыльях, казалось, остались незамеченными.
— Сокол-первый, они нас атакуют! — крикнул Титаренко, в его голосе сквозила растерянность.
— Вижу! Не стрелять! Качай крыльями! — резко приказал Кожедуб, сам начиная маневр, чтобы показать американцам опознавательные знаки. — Это свои, черт бы их побрал!
Но пилоты «Мустангов» не реагировали. Либо они не видели звезд, либо приняли «Лавочкины» за схожие по силуэту немецкие Fw 190. Огненные трассы пулеметных очередей прошили воздух рядом с кабиной Ивана.
Один из снарядов с глухим стуком ударил в крыло его самолета, заставив машину вздрогнуть. Боль от удара отдалась в теле, словно это его самого ранили.
— Уходи! — крикнул он ведомому, бросая свой Ла-7 в крутое пике. Самолет послушно нырнул вниз, уходя из-под огня.
Но «Мустанги» не отставали. Они были быстрыми, настойчивыми, вцепились в хвост, как голодные волки. Иван понял, что это не просто ошибка. Его пытаются убить.
Убивают свои же, союзники, с которыми они вместе сражаются против общего врага. Ярость, холодная и острая, как осколок льда, вытеснила все остальные чувства.
Он не для того прошел через ад всей войны, не для того сбил десятки врагов, чтобы погибнуть здесь от нелепой ошибки.
Иван перестал убегать. Резко сбросив газ и выпустив закрылки, он замедлил самолет, заставив одного из преследователей проскочить вперед. Американец, не ожидавший такого маневра, оказался прямо перед прицелом Кожедуба.
У Ивана был всего миг, чтобы принять решение. Он не хотел убивать, но иного выхода не было. Короткая, злая очередь — не в кабину, а по мотору. «Мустанг» задымил, начал заваливаться набок, теряя высоту.
Второй американец, увидев, что его напарник подбит, рассвирепел. Он развернулся и пошел в новую атаку, его намерения были ясны — отомстить.
Но теперь это была территория Кожедуба. Он встретил противника на вертикали, закрутил его в карусели виражей, мастерски играя высотой и скоростью.
Наконец, поймав «Мустанг» в прицел, он дал еще одну короткую очередь, целясь по плоскости. Самолет американца, кувыркаясь, пошел к земле, оставляя за собой шлейф черного дыма.
Кожедуб видел, как из одного из падающих самолетов выпрыгнул пилот. Белый купол парашюта раскрылся в синем небе, медленно опускаясь к земле.
Иван развернул свой поврежденный Ла-7 и, не оглядываясь, потянул на восток, к своим. В душе была мерзкая, тошнотворная пустота. Он только что сбил двоих. Возможно, убил. И это были не враги, а союзники.
Этот бой оставил в сердце горький осадок, словно пепел на языке. Он знал, что сделал это ради спасения своей жизни, но легче от этого не становилось.
****
16 апреля 1945 года. Тысячи советских орудий ударили по немецким позициям вдоль Одера, земля задрожала от мощи артиллерийского огня. Небо заволокло дымом, а воздух наполнился запахом гари и металла.
На следующий день, 17 апреля, 176-й Гвардейский полк в полном составе поднялся в небо. Их задача была предельно ясна — расчистить воздушное пространство над Берлином, прикрывая наступление наземных войск.
Это был последний рывок, последний бой, который должен был сломить сопротивление врага.
Небо над немецкой столицей напоминало растревоженный улей. В дыму пожаров, в разрывах зенитных снарядов метались десятки самолетов — советские, немецкие, все смешалось в хаотичном танце смерти.
Немецкие пилоты дрались с яростью обреченных, с энергией самоубийц. Это была агония Третьего рейха, последние судороги умирающего зверя.
Иван видел, как внизу полыхали кварталы Берлина, как штурмовики Ил-2 наносили удары по укреплениям, а зенитные батареи врага отчаянно пытались отбиться.
— Внимание, справа-сверху «фоккеры»! — раздался в эфире голос Кожедуба, холодный и собранный. — Атакуют наших «Илов»! Первая эскадрилья, за мной!
Он повел свою группу на перехват. Это была целая стая — около тридцати Fw 190, плотной тучей нависших над штурмовиками. Но Иван сразу заметил, что летят они неуверенно, строй рваный, движения хаотичные.
Это были не матерые асы, а, скорее всего, вчерашние школьники из Гитлерюгенда, брошенные в бой в последние дни войны.
Однако среди них мелькали и волки — опытные пилоты, чьи маневры выдавали мастерство.
— Сокол-первый, атакую! — Иван выбрал пару «фоккеров», возглавлявших строй, и ринулся в пике, набирая скорость.
Его Ла-7 вошел в строй врага, как нож в масло. Он сблизился с ведомым «фоккером» и с дистанции в сто метров ударил из всех трех пушек. Самолет противника разлетелся на куски, обломки разметало в стороны, словно листья на ветру.
Его ведущий попытался отомстить, развернувшись для атаки, но Кожедуб, сделав стремительную полубочку, легко ушел из-под удара и зашел ему в хвост снизу.
Еще одна очередь — и второй «фоккер», объятый пламенем, рухнул на окраины Берлина. Это были его шестьдесят первая и шестьдесят вторая победы в этой войне. Последние.
Иван уже собирался выходить из боя, чтобы оценить обстановку, когда заметил, как один из немецких асов — его полет выдавал опыт и мастерство — садится на хвост молодому лейтенанту из его эскадрильи. Парень, судя по всему, растерялся, его маневры были неуверенными, и «фоккер» быстро сокращал дистанцию.
— Сидоров, вниз! Немедленно! — крикнул Иван, бросая свой самолет на помощь.
Он успел в последний момент. Резким маневром он отогнал немца, встав между ним и лейтенантом, но враг, развернувшись, пошел в лобовую уже на него самого.
Это был опытный, матерый волк, один из тех, кто прошел через всю войну. Иван принял вызов. Они неслись друг на друга, и оба открыли огонь почти одновременно. Трассы снарядов пересеклись в воздухе, как огненные линии судьбы.
Иван почувствовал, как несколько снарядов ударили в мотор его Ла-7. Самолет тряхнуло, запахло гарью, из-под капота потянулся тонкий шлейф дыма. Но и он не промахнулся.
В прицеле он видел, как разлетелся вдребезги фонарь кабины «фоккера», как самолет противника потерял управление. Немецкий истребитель пронесся мимо и, не меняя траектории, врезался в землю, подняв столб черного дыма и огня.
Дотянув на поврежденном моторе до своего аэродрома, Иван с трудом выбрался из кабины. Ноги подкашивались, в груди саднило от усталости и напряжения. Техник, дядя Миша, подбежал к самолету и, увидев дымящийся двигатель и пробитые плоскости, только и смог выдохнуть:
— Живой, гвардеец… Живой…
— Живой, — хрипло ответил Кожедуб, стягивая шлем. Он посмотрел на запад, где за дымом и огнем угадывались очертания Берлина. Конец был совсем близко. Он выжил. Прошел через все — через огонь, через потери, через нелепые стычки с союзниками и яростные бои с врагом.
Теперь он хотел только одного — чтобы это чертово небо, наконец, стало мирным. Чтобы больше не нужно было подниматься в воздух с мыслью, что это может быть последний раз.
Позже, уже на земле, когда адреналин боя начал отпускать, Иван сидел у своего самолета, глядя на закатное небо. Вокруг суетились техники, кто-то чинил машины, кто-то тащил ящики с боеприпасами.
Но для Кожедуба этот момент был словно вырван из времени. Он думал о словах Титаренко, о том, что будет «после». Впервые за долгие годы он позволил себе задуматься о будущем, хотя оно все еще казалось призрачным, далеким, почти нереальным.
Может, и правда академия? Или вернуться в родные края, к семье, к простой жизни, о которой он почти забыл? Он не знал. Но одно было ясно — война изменила его навсегда.
Она научила его ценить каждый день, каждую минуту, проведенную на земле. И если он доживет до победы, он сделает все, чтобы это небо, за которое он сражался, больше никогда не знало войны.
Иван достал из кармана пачку папирос, закурил, глядя на багровый горизонт. Дым медленно поднимался в воздух, растворяясь в вечернем небе. Где-то там, за дымом и огнем, был Берлин. И конец.
Он знал, что доживет. Должен дожить. Ради тех, кто уже не вернется. Ради тех, кто ждет его дома. Ради самого себя.