- Когда я вырасту большая. Глава 31.
Утром Роман Романыч впервые за долгое время почувствовал себя не в своей тарелке. В конторе не было напряжения. Напротив, как в глубоком колодце отзывается искажённое карканье пролетевшей вороны, так и в комнате смешок переходил от одной женщины к другой. На него сегодня никто не смотрел. Даже документы, подаваемые Главбуху, ложились на край стола, заставляя его самого тянуться..
День был долгим. Роману Романычу не пришлось ни разу никого ласково пожурить. Не выдалось случая открыто посмеяться над досадной опиской или ошибкой. Вечером мужчина убежал с работы раньше всех, едва минутная стрелка сравнялась с «двенадцатью», а часовая - с «пятью».
Зато Нина Петровна, уборщица, пришла на работу раньше обычного времени. Она ходила по коридору, протирая двери, откосы, подоконники. Довольно мурлыча что-то себе под нос, и время от времени поглядывая в окно, в ожидании председателя. Бывший главбух знала, что Федот Михайлович может заехать в контору и в шесть, и в полседьмого. А то и в восемь, если если нарисуется что-то важное.
Председатель появился в начале седьмого, когда Нина Петровна натирала почерневшие плинтуса в коридоре.
- Здорово, Петровна. Ох, натопчу я тебе сейчас... - он пошаркал сапогами о квадрат влажной мешковины, положенные перед ним женщиной. - Да не три ты так, не майся. Мыто, да и мыто. Кто тут приглядываться будет! - он пошёл по коридору, оглядываясь через плечо: остаются за ним следы или нет.
- Так, Михалыч, порядок во всём должен быть. Я ведь не для людей мою, для себя. Разве ж это работа, когда за неё перед самой собой стыдно, - ответила, прищурившись, Нина Петровна. - Как тебе, Федот Михалыч, новый главбух? - она принялась надевать на деревянную швабру мешковину, совмещая прорезанное отверстие с черенком.
- Не пойму. Вроде, толковый. Только после разговоров с ним такой осадок всегда, будто тухлой селёдки поел...
- Тухлой селёдки, значит, - повторила женщина. - Ну, не мне тебя учить, Председатель. Сам знаешь, люди все разные. Один себя с первого дня покажет, другой долго и скрытно яму ближнему копает.
Она вернулась к своей работе, Федот Михалыч, неловко кашлянув, открыл ключом свой кабинет и зашуршал бумагами.
***
Данила по-прежнему ходил на работу. Крутил баранку, оплетённую синим шнуром, ладно ложившуюся в его большие ладони. Ездил по плавным полевым дорогам, поднимая облака пыли в сухую погоду, и поднимая грязные брызги в дождь. Буксовал с азартом, до середины погружая колёса в жидкую грязь. Крутил колёса вправо и влево, сдавал назад, чтобы, дав газу, слёту преодолеть препятствие. Дома ждала жена, дети, и горячий ужин. Одно стало заботить Данилу: тёща снова зачастила в гости.
Маруся зыркала глазами на мать, норовившую чмокнуть её мужа в щёку. И что тут скажешь? Не трогай, мама, у тебя свой муж есть? Данила побаландал в корыте сапогами по очереди, обтёр их о жухлую траву, съёжившуюся вдоль крыльца.
- Привет, бабоньки, - по второй паре калош он понял, что тёща снова дома.
- Привет, - ответила Маруся, выходя ему навстречу и помогая снять куртку.
Раздалось жалкое всхлипывание, и мужчина не поверил своим ушам. Ирина Степановна в слезах? Он вопросительно посмотрел на жену. Та кивнула, приложив указательный палец к губам, мол, молчи. Данила вошёл на кухню, направился к умывальнику. Нарочито бодро поздоровался:
- Здорово, мать. Как дела, как сама? Как батя?
На первые два вопроса Ирина кивнула, не поднимая покрасневших глаз. На последующий она громко зарыдала, поднеся к губам большой клетчатый платок.
Данила, вытирая руки о полотенце, спросил:
- Заболел что-ли?
Тёща лишь махнула рукой с зажатым в нём платком, и продолжила рыдать. Мужчина посмотрел на неё с недоумением, сказал жене:
- Пойду к детям, повидаюсь.
Из маленькой комнаты раздались радостные визги, детский смех и притворно страшное Данилино рычание.
- Пойду, поем, ребята. Мама вас кормила, Кирюха?
Больше Маруся не прислушивалась. Она поставила на стол старую разделочную доску с нарезанным хлебом и тонкими ломтиками белого, как январский снег, сала.
За столом сидели трое. Данила ел с аппетитом, женщинам кусок не лез в горло. Наконец, мужчина спросил:
- Да что случилось-то, мам? Батя заболел?
Ирина, промокнув глаза платком, вздохнула:
- Загулял...
- Да ну? - Данила перестал жевать. - Антоныч-то? Не может быть! Ты, мать, наверное, спала нынче плохо. Или наоборот, хорошо. Или кошмар тебе приснился... - ложка опустилась в тарелку, нервно звякнув о её дно. - Ну-ка, рассказывай, мама, всё, что знаешь. Может, это сплетни всё.
- Сама я дура, вот что. Соседка наша, которую давно муж бросил, живёт одна. В том году забор у неё покосился. Гляжу, она с топором да молотком вокруг него ходит. То стукнет, то брякнет, толку нет.
Послала я своего, сходи, говорю, не видишь, баба мается, - Ирина Степановна выдохнула и горько покачала головой. - Зимой у неё баня дымить начала. Разве человека без бани можно оставить? Иди, говорю, Наташка, к нам, помоешься. Она отнекивалась, да я знаю её скромность. Заставила идти. Мой-то пентюх ей и чаю наливал, и варенье доставал. Я смеялась, говорю, мой-то никак женихается, а, Наташ? Её в краску бросило, щёки запылали, как у девки на выданье. Я аж извинилась, думаю, человека зря обидела. Так и повелось. Отправлю своего канаву копать - он и Наташке копает. Картошку убирать - и Наташке помогает. Мне-то что, от работы ещё ни одни мужик не переломился. Тем более возраст ведь уже, не двадцать лет, - Ирина заглянула в чайную черноту кружки, и отвернулась. - Потом стала я к Наташке приглядываться, будто кто внутри меня шепчет: смотри, смотри... А у неё, Марусь, то платок новый на шее, то сапоги новые, - она убедительно посмотрела на дочь. - Она уж сто лет в одной куртяшке бегала. Молнию у Катюхи хромой три раза меняла на этом старье. Тут гляжу - изнаряжалась вся. А мимо меня проходит, глазки так стыдливо в землю опускает. Каждый раз в след ей плюнуть охота...
Данила улыбнулся, пониже наклонив голову:
- Ерунда всё это, мама. Подумаешь, соседке помог! Я, вон, тоже бывало... - и осёкся под Марусиным вспыхнувшим взглядом. - Ерунда все это. Показалось тебе, померещилось, - убедительно проговорил Данила.
- Померещилось? - спросила Ирина. - Не мне тебе, зятёк, рассказывать. Есть такие вещи, которые лучше глаз и слухов говорят, что мужик тебя разлюбил.
Маруся сидела за столом, опустив глаза. Живут они не очень долго, только и Данила нет-нет на кого заглядывается. Особенно обидно ей было, когда она с животом ходит, а муж то на одну девку взглянет, то на другую. Вроде, и повода нет. Но так охота сказать, муженёк, твоё дитя в себе ношу. От твоего дитяти моя красота теперь бабья, а не девичья.
Будто почувствовав мысли матери, из маленькой комнаты донёсся шум возни. Она быстро встала. Прошла мимо мужа, погладив его по спине, убеждая себя, что не сердится на него за помянутое.
- Кирюша, Леночка, что случилось...
***
Савелий не запил, как думали в деревне многие. И в загул не ударился. Стал работать со страшной силой: днём в колхозе, вечером - дома. Раньше других садился он на свой трактор, запускал двигатель, по-драконьи рычащий и вздымавший столб солярного выхлопа. С ненавистью глядел он на другой, дальний конец поля, будто это был его самый первый и страшный враг. Переключая рычаги, скрипел он зубами, часто забывая пообедать. Когда голод внезапно просыпался в нём, он доставал из сумки краюху хлеба и грыз её, подсохшую в кабине трактора. Всё смотрел на приближающийся конец поля, блестевшего перед ним стернёй. А потом разворачивался, и ненавидел другой конец этого поля.
Дома этой осенью он перекрыл крышу на бане, починил трубу. Возился в хлеву после того, как сходит к скотине с матерью. Подвесив старый керосиновый фонарь на ржавый гвоздь, вбитый в потолок, он переделывал кормушки. Менял кое-какие доски в полу, спугнув жирную наглую крысу, питавшуюся объедками, оставшимися от домашней скотины. Сава работал медленно, вдумчиво. Руки знали свою работу. А воспалённый мозг снова и снова напоминал ему о страшных моментах его жизни.
Зима подбиралась к деревеньке медленно, как бывалый полководец. Тонким снежным покрывалом укрыла она поля и луга вокруг. Блестели крохотные кристаллики, предвестники будущих снежинок, на жёлтой траве, на ветвях и стволах деревьев. Но земля уже была жёсткая, мёрзлая, засыпающая ровным сном.
Выпал первый снег вечером, пушистый, нежный, щедрый. Утром Маруся, раздвинув плотные коричневые шторы, ожидала увидеть слякоть, в которую часто превращается первый снег. Но вместо этого увидела плотную снежную пелену, забелившую собой весь мир. Не было видно даже серо-голубого дыма, поднимавшегося над домами. Не было видно тропинки вдоль палисадника, только тонюсенькая цепочка кошачьих следов медленно исчезала на глазах, покрываемая густыми и белыми, как гусиный пух, снежинками.
Она раскрыла форточку, вздохнула глубоко и свободно. Лицо тут же освежилось внезапным порывом ветра, проникшего в комнату. Маруся улыбнулась и опустила веки. С первым снегом, казалось, книга жизни открывала новый лист, чистый и свежий.
Скоро выходить на работу, вспомнилось её, и женщина накинула форточный крючок на петельку загнутого гвоздя, вбитого в раму, чтобы форточка не хлопала на сквозняке. И ничего страшного, что Кирюшу не отдали в прошлом году в садик. Ещё лучше получится, вместе с Леночкой им проще будет привыкнуть.
Маруся сама не знала, хочется ей на работу или нет. Хорошо, что дети привыкли к свекрови. Мало ли заболеют, простудятся, у начальства каждый раз не будешь отпрашиваться. Больничный для колхоза - явление чуждое. Одно только заботило мать. Анна Никаноровна, души не чаявшая в своём старшем сыне, новую веточку своей цветущей любви отдала Кирюшке. С рук его не спускала, тетешкала, тряслась над ним. Леночке же оставались смена обсиканных штанишек с упрёками: опять нафурила, зассыха... Кирюшеньку бабушка качала на руках, приговаривая: красавчик ты мой, весь в отца. Глазки мои лазоревые, ротик мой маковый, пальчики мои сладенькие!
С Леночкой у бабушки разговор был короткий: спи, Лена, засыпай, пора уже... Бабушка пока с Кирюшей посидит.
- Продолжение следует.