Забавные истории из своей жизненной копилки поведаны бывалым морским врачом.
«СВЯТОЕ МЕСТО»
Вспоминаю, с чего началась моя профессия морского эскулапа.
В медицинской службе флота мне вручили направление на сухогруз, который вот-вот должен был отойти от причала, и велели рысью мчаться в отдел кадров пароходства, чтобы быть внесенным в судовую роль, затем аллюром к капитану порта получить паспорт моряка, далее галопом на судно, где принять дела судовой амбулатории у старшего помощника капитана, временно исполнявшего медицинские обязанности.
Выполнив первые две задачи, я в мыле, как скаковая лошадь, примчался на нужный причал и с некоторым напряжением от грядущей неизвестности поднялся по запыленному трапу на обсыпанный белым порошком мой первый теплоход. Шла погрузка апатита.
Вахтенный матрос, напоминавший больше мельника от стоявшей в воздухе белой пыли, не проявил ко мне никакого интереса. Глаза у него слипались.
- Старпом у себя в каюте, - лениво ответил он на мой вопрос и продолжил кунять, опершись на фальшборт.
Я прошел в надстройку. В коридорах было пусто, спросить дорогу было некого, и меня взяла опаска заплутать во внутренних помещениях. Слегка поблукав, повинуясь внутреннему инстинкту, как крыса в лабиринте, я все-таки сумел преодолеть зигзаги коридоров и трапов, найти по табличке на двери каюту старшего помощника капитана.
- Некогда, доктор, мне сейчас заниматься передачей дел, - сказал он, принимая направление, - тут всяких разных проверяющих выше головы; набежали, как шакалы на падаль. Вот вам ключи от вашей каюты, идите, разденьтесь. Потом сходите в кают-компанию пообедайте. Сейчас как раз время. После обеда передам вам медицинское заведование; вот оно где у меня уже сидит, - похлопал старпом по шее.
Открыв каюту судового врача, я остался удовлетворен чистотой и порядком своего нового жилища; и койка застелена чистым бельем, и свежее полотенце висит у рукомойника.
Сняв плащ, я осмотрелся в большом зеркале на переборке, одернул свой темно-синий с металлическими пуговицами костюм, слегка напоминавший морскую форму, которой тогда у меня не было. Затем помыл руки и отправился на свою первую флотскую трапезу.
В кают-компании, куда я вошел с чувством некоторого стеснения, никого не было, кроме буфетчицы. Длинный стол был накрыт обеденными приборами, вкусно парили открытые металлические супницы с борщом.
- Добрый день, где мне можно присесть?
Буфетчица даже не поинтересовалась, кто я такой, вероятно, приняв меня за одного из проверяющих.
- Добрый день, садитесь там! – не очень определенно указала она рукой и ушла на камбуз.
Слегка посомневавшись, я скромно уселся в самом дальнем углу стола, на торце. Наполнив тарелку, приступил к своему первому обеду на новом месте.
Едва я проглотил несколько ложек, как в кают-компании стали появляться люди в морских формах. В то время посещение кают-компании без форменной одежды считалось нарушением морского этикета.
Первый же из вошедших, пристально взглянув на меня, сказал:
- Добрый день, приятного аппетита, прошу разрешения!
- Добрый день, спасибо! – вежливо ответил я, не вполне понимая, почему у меня просят разрешения.
- Прошу разрешения! – бойко произнес второй морской офицер, явно адресуясь ко мне. – Приятного аппетита!
Сочтя неделикатным смолчать на проявления ко мне такого уважения, я ответил.
- Пожалуйста-пожалуйста! И вам приятного аппетита!
Следующим зашел уже знакомый мне старпом.
- Елы-палы, док! – чуть не выпал он «в осадок». – Нехорошо подсиживать капитана!
- Как подсиживать?
- Ну, вы же заняли капитанское место за столом. Оно у моряков почитается вроде как «святым», никто не имеет его права занимать.
- Извините, не знал; а где мое место?
- Вот здесь, рядом со мной.
- Хорошо, я сейчас пересяду.
- Ладно уж, «покапитаньте», пока «мастера» на борту нет. Дообедайте!
- А мы думали, что это наш новый капитан, - рассмеялись сидевшие за столом. – Разрешения спрашивали…
- Вот и не верь в приметы, - сказал им старпом, наливая в тарелку флотский борщ. – Правильно доктор подсидел нашего капитана, тот действительно сегодня сдает свои дела.
Вот так со «святого места» в кают-компании началась моя морская карьера.
ПОЗА ЛЬВА
Есть у моряков "пунктик", с которым они традиционно обращаются к судовому врачу: "А правду ли говорят, что через несколько лет морского плавания у человека наступает "сдвиг по фазе", так что в некоторых странах моряков даже не подпускают к избирательным урнам, как недееспособных?"
На попытку развенчать это заблуждение приводится подтверждающий факт: "Захожу к приятелю в каюту, а он смотрится в зеркало, хлопает руками и кричит: "Ку-ка-реку!"
Здесь морской эскулап может признаться, что для снятия психоэмоционального стресса, вызванного длительным плаванием, иногда и сам выходит в ночной час на корму, истошно орет в адрес моря первые пришедшие на ум слова или отбивает чечетку, но лучше пусть он в этом не признается, чтобы любопытствующий не счел, что у доктора тоже "крыша поехала". А подозрительность в психической адекватности соплавателей лишь укрепится.
Однажды капитан зашел ко мне в судовую амбулаторию.
- Доктор, обратите внимание на третьего помощника. Странный он какой-то!
- А в чем странность?
- Ну, вообще... Например, решил я пошутить с ним на мостике, когда он снимал показания барографа. Говорю: "Будьте добры, обеспечьте завтра в проливах хорошую погоду, а то вечно в узкостях попадаем в туман". А он мне в ответ: "Извините, но наука еще не дошла до возможности влиять на погодные факторы. Я могу лишь уточнить прогноз, а вот изменить его, к сожалению, не в состоянии. Так что выполнить ваш приказ нет объективной возможности. Прошу отменить его." …Да при этом так серьезно! Что вы скажете на это? Хоть стой, хоть падай!
- А может быть, он тоже с вами шутил?
- С капитаном? Ну-ну!
Через некоторое время, когда мы стояли на рейде Архангельска, «вахтивший» на мостике третий помощник сделал по судовой трансляции такое объявление: "Желающие взглянуть на китов, могут выйти на правый борт!"
Пол-экипажа выбежало полюбопытствовать, но ничего не увидели, невзирая на заверения третьего помощника, что киты только что были. Вышел и заспанный капитан, прервавший свой "адмиральский час", рассердился и сказал мне:
- Вот видите, доктор, у третьего помощника уже галлюцинации начались, а вы говорите что-то про особенности характера. Откуда в Северной Двине могут быть киты?
Однако в тот же день местное радио сообщило, что в Северную Двину вошла белуха, из семейства китовых, и многие жители Архангельска могли наблюдать с набережной фонтанчики воды от резвящихся "китят".
Временно третий помощник был реабилитирован.
Пока, наконец, в моей каюте не раздался настойчивый телефонный звонок, и капитанский голос не велел срочно поднять на мостик.
- Что случилось? - поинтересовался я.
- Поднимитесь - сами увидите!
Капитан встретил меня у дверей штурманской рубки с грозной надписью: "Посторонним вход запрещен!" и укоризненно сказал:
- Вот вы, доктор, все выгораживаете третьего помощника, а у него, меж тем, психическое заболевание прогрессирует, и я не знаю, как доверять ему вахту. Вы только поглядите, что он на мостике выделывает!
- А что?
- Нет-нет, вы поглядите, а то скажете, что капитан придумывает. Он морю язык показывает, вот что! Да еще рычит при этом, как лев, и глаза пучит.
Капитан по-заговорщицки приоткрыл запретную дверь.
Действительно, третий помощник капитана, держась за поручень, старательно высовывал язык, стремясь достать его кончиком подбородок, выпучивал глаза и издавал рычащие звуки: "а-о-э".
- Что скажете, доктор? - торжествующе произнес капитан.
Я улыбнулся.
- Это "поза льва" по системе йогов. Я сам ему посоветовал делать это упражнение. Хорошо помогает при заболеваниях горла. Дело в том, что вчера на медосмотре я обнаружил у третьего помощника небольшое покраснение зева и рыхлость миндалин. Вот и назначил ему это эффективное упражнение, а он его дисциплинированно выполняет.
- Помогает, говорите? - смутился капитан. - Ну-ну!
После этого случая капитан ко мне с требованием о психиатрическом освидетельствовании своего помощника уже не обращался.
Зато однажды буфетчица тихонько вошла в мою амбулаторию, прикрыла за собой дверь и полушепотом сказала:
- Доктор, но только это между нами, я вам ничего не говорила! Наш капитан... того! Захожу к нему прибираться в каюту, а он стоит на четвереньках на диване с высунутым языком, выпученными глазами и рычит, как лев.
- А... - сказал я, - это, наверное, у капитана горло заболело...
КТО ТЕСТО СГЛАЗИЛ?
Почему-то моряки убеждены, что вкус пищи зависит не столько от повара, который ее готовит, а от судового врача, который снимает пробу перед раздачей.
- Док, чего это щи сегодня не ахти и котлеты не того? - высказывают они претензии судовому эскулапу.
Попытки объяснить, что от снятия пробы вкус пищи улучшиться не может, что вкусовые качества блюд зависят не от квалификации доктора, рискующего первым "отдать концы" после опробования камбузных творений, а от профессионального мастерства кока, отвергаются, как неосновательные.
- А вы должны научить повара, подсказать ему, чего в супе не хватает!
Признаваться в том, что сам доктор, кроме яичницы, ничего готовить не умеет, что поварских "академиев" не кончал, что в мединститутах кулинарии не учат, не стоит, чтобы морского эскулапа не сочли не соответствующим занимаемой должности.
Удивительно, что не только команда считает главным "бизнесом" судового врача повышение квалификации кока, но нередко сами работники камбуза обращаются в судовую амбулаторию не по поводу своего здоровья, а по поводу технологии приготовления пищи.
- Доктор! - как-то вкатилась в мой медицинский офис пухленькая, как колобок, пекариха, каждый понедельник собиравшаяся худеть, чтобы обрести, как она выражалась, "товарный вид". - У меня тесто не подымается, а остаток хлеба всего на один раз. Что делать, команда взбунтуется, знаете же наших горлодеров?
- Чем же я тебе могу помочь?
- Как? - широко раскрывает она глаза. - Вы же доктор, вы должны знать!
Чтобы не разочаровывать ее в своем профессионализме, осторожно высказываю предположение.
- Может быть, кто сглазил?
- Как сглазил?
- Ну, посмотрел недобрым глазом на твою дежу. Камбуз-то у вас, как я с вами не борюсь, всегда нараспашку, просто проходной двор! Вот и доигрались!
- Что же теперь делать?
- Как что, фиги крутить над тестом! Единственное радикальное средство!
- Вы это серьезно?
- Вполне! - подавляю я невольную улыбку.
Пухленькое создание убегает на камбуз крутить фиги.
Через некоторое время тесто начинает подниматься: то ли качка уменьшилась, то ли ферментативный процесс, наконец, набрал силу.
Хлеб получается на славу, экипаж доволен. А пекариха проводит собственное расследование: кто же мог сглазить тесто?
Двери камбуза теперь плотно закрыты к неудовольствию тех моряков, которые любили забежать туда на минуту-другую, чтобы полакомиться то морковкой, то кочерыжкой капусты, сообщив в порядке "товарообмена" свеженькую новость, отчего камбуз традиционно считается неформальным информационным центром.
Поско льку самодеятельное следствие пекарихи не выводит на чистую воду злоумышленика, этот вопрос она выносит на общесудовое собрание. Ее прокурорское заявление в разделе "разное": "Кто у меня в пекарке давеча тесто сглазил?.. Лучше признайтесь, а то без хлеба будете сидеть!" - вызвало такое непреходящее веселье, что весь остаток рейса моряки "прикалывались" друг перед другом: "А это не ты, случайно, тесто сглазил?" - и неизменно хохотали, будто этот вопрос щекотал им под мышками.
ГУМАНИЗМ И ТАРАКАНЫ
Как известно, тараканы бывают рыжие и черные. А также (условно) сухопутные и морские. И хотя последние на тельняшку не претендуют, в остальном они делят с моряками все тяготы судовой жизни. Когда тонет судно, моряки используют спасательные средства: шлюпки, плоты, нагрудники, гидрокостюмы. Для тараканов подобные меры не предусмотрены, они уходят под воду, не оставляя своей тараканьей вахты. Случаи спасения тараканов в море, строго говоря, неизвестны.
Мало что известно об участии тараканов в великих географических открытиях и знаменитых морских путешествиях, хотя без них там вряд ли обошлось. Известный всему миру Фритьоф Нансен описывал в своих романтичных книгах о полярных походах, как он с паровых шлангом гонялся за тараканами по легендарному "Фраму", чтобы выкурить этих "зайцев", вознамерившихся разделить с ним славу первооткрывателей Северного полюса.
Нансен, как мы знаем, не достиг заветной цели. Зато это удалось осуществить новому поколению морских тараканов - особых, атомоходных, привыкших греться возле ядерного реактора. Жаль, что об этих участниках славных рейсов наших атомных ледоколов к макушке планеты средства массовой информации умалчивают, вероятно, чтобы не снижать пафоса достижения Северного полюса.
Когда я был назначен судовым врачом на именитую старушку "Обь", прославленную двумя десятками экспедиций в Антарктиду, тараканов на этом заслуженном дизель-электроходе было вдосталь. На моих глазах один из "нахалов" свалился с подволока прямо в капитанскую тарелку за обедом. Маститый капитан, привыкший к любым перипетиям, не дрогнув ни одним лицевым мускулом, спокойно выловил ложкой спикировавшего во флотские щи прямокрылого и продолжил трапезу, как ни в чем не бывало... Ну, а моему реноме ревнителя санитарии на судне этим досадным фактом был нанесен, как вы понимаете, весьма болезненный укол.
А потому после соответствующего объявления по трансляции я обвесился аэрозольными баллонами с дихлофосом, как противотанковыми гранатами, вознамерившись дать генеральное сражение этим самозванным членам экипажа, не включенным в судовую роль.
Я методично, одну за одной, отворял каюты, просил выйти жильцов и напускал внутрь вредоносного для тараканов туману.
Главное в этом деле было - не пропустить ни одного помещения, чтобы отступать противнику от моей газовой атаки было некуда.
К моей жестокой акции моряки отнеслись, в основном, сочувственно: их уже давно достали беспокойные соседи.
Пока на моем пути не встал в дверном проеме престарелый заслуженный боцман.
- Как ты можешь, док! - сказал он мне укоризненно. - Оно же живое! Где же твой профессиональный гуманизм?
- Ну, гуманизм, - миролюбиво заметил я, - означает любовь к людям, а не к тараканам. Как раз ради людей я и делаю дезинсекцию. А что, разве вас эта живность не достает?
- Да ты что? - искренне удивился боцман. - Они ведь соплаватели и братья наши меньшие, делят с нами наш нелегкий морской хлебушек! Да когда таракан идет по коридору, я ему дорогу уступаю - проходи, родной! А ты их отравой! Э-эх!
Я не нашел, что ответить, подумал, что меня разыгрывают.
- Знаешь, что я тебе скажу, док, - доверительно поведал боцман, - у меня в каюте живут два прирученных таракана - Витька и Митька. Я их сахарком прикармливаю. Хочешь посмотреть?
Округлив глаза, я шагнул в боцманскую каюту. Хозяин поставил на стол облупленное блюдечко, насыпал в него сахарного песку и легонько постучал ногтем, позвякивая, по краешку.
- Витка! Митька! Ребятки! Кушать подано!
И действительно, из какой-то щели выскочили два откормленных веселеньких тараканчика, бойко затрусили к блюдечку, взобрались на него и стали лакомиться.
- Это Витька, а это Митька! - указал мне боцман. - Кушайте, ребятки, и ничего не бойтесь, я вас в обиду не дам!
Глаза у старого мореплавателя умильно блестели.
- И ты хочешь, док, этих славных ребяток порешить за здорово живешь? Да ведь они мои друзья-приятели неразлучные. С ними я по вечерам беседую "за жизнь", и они меня понимают, не то, что некоторые! Кому еще можно так излить свою душу, чтобы не перебивали и не считали, что у тебя "крыша поехала"?.. Да мне будет без них так тоскливо, хоть вешайся! Этого ты хочешь, док? В этом, что ли, твой гуманизм заключается? Не надо прыскать в моей каюте этой гадостью!
И если сначала я было подумал, что старый моряк разыгрывает меня, как салагу, то сейчас, наконец, понял всю серьезность боцманского заявления и махнул рукой.
А то и впрямь затоскует лютой тоской старый морской волк, взвоет его необласканная душа, стесненная замкнутой коробкой судна, и захочет полезть в петлю. А это пострашнее тараканов. Так что пусть его живет со своими друзьями-приятелями, как хочет. Насильственное добро добра не приносит.
КАЖДОМУ СВОЕ
Наше судно стояло в арктических льдах в ожидании подхода ледокола.
Около трех ночи меня разбудил громкий стук в дверь, причем ногой.
"Ну, совсем уж «оборзели», - спросонья ругнулся я, - барабанят ногами, будто рук нет!"
Когда я вскочил в одних трусах и распахнул каюту, то понял причину нарушения этикета. В коридоре стоял вахтенный матрос, зажав кровоточившую рану на левой ладони пальцами правой кисти. Постучать рукой он явно не мог.
- Хлеб резал... - пояснил он. - Вахтенный штурман послал меня на камбуз хлебушка свежего отрезать к чаю.
Надев тапочки на босу ногу, я, чтобы не терять времени на одевание, как был в трусах, повел пострадавшего в рядом расположенную амбулаторию, где усадил пациента на стул, а сам напялил на полуголое тело халат и стал мыть руки.
Из зажатой раны кровь продолжала капать на палубу.
- Ну и полнокровный же ты! - подбодрил я пациента, открывая шкафчик с перевязочными средствами. - Наверное, по пути сюда все коридоры залил кровью. Голова не кружится?
- Покуда нет...
Я смочил тампон перекисью водорода и стал обрабатывать рану. Порез оказался неглубоким, так что надобности в наложении швов не было, достаточно тугой
повязки.
Я прижал рану тампоном и велел пациенту придерживать его. А сам отвернулся, чтобы обмакнуть палочку с ватой в йод.
Не успел я открыть флакон с йодом, как за моей спиной раздался глухой звук свалившегося со стула тела. Мой пациент упал в обморок.
Что ж, дело обычное. Когда я работал в больнице, иные посетители, войдя со свежего воздуха в больничную палату с ее специфическими запахами, тоже с непривычки грохались на пол.
Поэтому вместо йода я смочил вату нашатырем и поднес ее к носу лежавшего матроса...
А в это время вахтенный штурман, у которого остывал чай, не дождавшись свежеиспеченного хлеба, отправился на камбуз сам, бормоча себе под нос, что такого матроса только за смертью посылать.
На камбузе морской офицер обнаружил взрезанную буханку, окровавленный кухоный нож и капли крови на палубе, ведущие по коридору в судовую амбулаторию. По этим каплям свежей крови морской следопыт и вышел к открытой настежь двери моего медицинского офиса.
Его взору предстала страшная картина. Вахтенный матрос лежит без сознания на палубе, разбросав ноги в кирзовых сапогах и раскинув руки, как распятый Иисус Христос. Над головой "склеившего ласты" моряка скорбно склонился, как архангел в хитоне, доктор в белом халате.
Вновь раздался шум упавшего тела, на сей раз в коридоре. Вахтенный штурман не выдержал увиденной картины. Вероятно, сказалось хроническое кислородное голодание высоких арктических широт, которое описал русский врач Носилов еще в начале 19 века.
Пришлось мне подносить нашатырь под нос еще и вахтенному штурману.
Впрочем, оба моряка быстро пришли в себя, никто из них при падении серьезно не ушибся. Только очень конфузились и просили никому не рассказывать, чтобы их не засмеяли за эту слабость, словно они не моряки, а институтки.
- Ничего зазорного в таком обмороке нет, - сказал я, туго
перебинтовывая раненую кисть матроса, пока бледный штурман наблюдал за моими действиями из коридора. - У нас в институте в учебной операционной специально вдоль стен стояли кушетки для студентов, которые теряли сознание во время операции. А потом некоторые из них становились классными хирургами. Ко всему привычка нужна.
- Нет, лучше быть моряками, - высказались оба.
- Что ж, - ответил я, - как говорит латинская поговорка: "Квикве суум" - "Каждому свое!"
ПОКУРИЛ, НАЗЫВАЕТСЯ!
Наше судно стояло на рейде английского порта в ожидании постановки к причалу.
В третьем часу ночи ко мне в каюту прибежал насмерть испуганный молодой кок и сообщил, что его пожилой сосед-токарь кончается. Только и хватило у того сил постучать в переборку, чтобы вызвать помощь.
Когда я прибыл с врачебной сумкой в каюту пациента, старослужащий моряк сидел на койке, судорожно вцепившись в ее край, беспомощно глотал, как рыба, воздух, пучил глаза и синел, словно напился фиолетовых чернил.
- Что случилось? – встревожено спросил я его.
Но задыхающийся пациент не мог не то что говорить, но даже мычать.
По выраженной синеве его кожных покровов в первый момент можно было подумать про закупорку легочной артерии кровяным сгустком (тромбом). У пожилых людей такое случается. Если это так, то здесь морская медицина бессильна. Холодный пот выступил у меня на спине. Представилась рыбная морозильная камера в артелке, куда надо будет помещать полиэтиленовый мешок с телом моряка.
В отчаянии я пощупал пульс и ткнул головкой фонедоскопа в грудь пациента, чтобы прослушать сердце и легкие. Токарь дернулся, будто бы я своим прикосновением причинил ему боль.
И тут меня осенило; вероятно, за моей спиной стоял ангел-хранитель, нашептывая догадку.
- Что, упал на грудь, ушибся?
Старый токарь нашел силы кивнуть.
Слава Богу! Вероятно, здесь перелом ребра и болевой шок, не дающий вздохнуть полной грудью. А вот это уже мне по плечам.
- Разбуди боцмана! – крикнул я маячившему в коридоре повару, боявшемуся войти в каюту умиравшего. – Пусть принесет кислородный баллон от КИПа!
А сам стал лихорадочно набирать в шприц новокаин, чтобы обезболить место перелома.
- Что за шум, а драки нет? – вошел в каюту разбуженный боцман в длинных трусах и кирзовых сапогах на босу ногу.
Но осекся, завидев посиневшего задыхающегося токаря, которому доктор вкалывает иглу прямо в грудь.
- Где кислород? – строго спросил я.
- Так у меня под койкой, я на нем сплю.
- Почему не захватил?
- Я думал повар шутит: кому это среди ночи может понадобиться кислород; что, воздуху уже вокруг не хватает?
- Тащи скорее, не видишь, человек умирает!
Это я несколько преувеличил, чтобы придать боцману необходимое ускорение. Ибо после введения обезболивающего раствора к моему пациенту стало возвращаться дыхание, он стал розоветь.
Пулей примчавшийся с кислородным прибором боцман позволил задыхавшемуся человеку вдохнуть через маску живительного газа и прийти в себя окончательно.
- Уф! – наконец сказал токарь, оторвавшись от маски. – Спасибо, док! Думал, все, «кондратий» пришел!.. Представляешь, не спалось, вышел перекурить наружу, поскользнулся на мокрой палубе, упал на комингс так, что аж что-то хрустнуло в груди. Ни вздохнуть, ни пернуть! Еле до каюты добрался. Покурил, называется!
- Ведь не зря нам говорят: сигареты – это яд! – пошутил я.
Осмелевший повар вступил в разговор.
- А я думаю, какой это гад мне среди ночи в переборку молотит? Вроде бы котел с водой на плиту ставить еще рано… Вставать не хотел. А потом как щелкнуло в голове: что-то случилось! И впрямь, гляжу: токарь помирает и даже ухи не просит.
- Тихо! – сказал я. – Дайте послушать!
Я воткнул оливы фонендоскопа себе в уши. Дыхательные шумы в грудной клетке со стороны сломанного ребра не прослушивалось. Это могло быть из-за того, что пациент непроизвольно щадит эту половину грудной клетки при дыхании, но могло быть и признаком грозного осложнения: травматического разрыва и спадения легкого. Без рентгена это не определить.
«Ладно, будем посмотреть, куда нас кривая выведет» - подумал я.
Повар и боцман ушли спать, а я все сидел в каюте токаря, беседуя «за жизнь» и наблюдая за дыханием пациента.
Через некоторое время пациенту вновь стало трудно дышать.
Я пощупал кожу в области шеи – нет ли специфического «снежного хруста» от проникшей в подкожную клетчатку воздуха из разорванного легкого. Пока нет.
Я дал пациенту еще подышать кислородом и повторно сделал инъекцию новокаина в место перелома ребра.
- Вроде бы отпустило, - сказал токарь. – Что, теперь у меня каждый раз такие задышки будут?
- Рентген надо бы сделать, - сказал я. – Пойду разбужу капитана.
Поднятый мной с койки капитан выслушал мои опасения и пошел связываться по радио с берегом.
Англичане были оперативны. К медицине у них отношение самое трепетное. На десятифунтовой британской банкноте у них с одной стороны портрет Королевы, а с другой – портрет первой английской сестры милосердия Флоренс Найтингейл. Наша знаменитая Даша Севастопольская, начавшая благородную миссию по оказанию помощи раненым на поле боя задолго до англичанки, такой чести не удостоена, никто в России и не вспоминает, что первыми в мире сестрами милосердия были наши соотечественницы.
Вскоре мы с токарем были доставлены быстроходным катером к причалу, а затем каретой «скорой помощи» в госпиталь «Святой Катерины».
В приемном покое нас встретил дежурный врач примерно моего возраста в элегантно сшитом, словно от кутюр, белом халате, придававшем ему особый авторитетный вид. Мой английский коллега, выслушав меня, не стал осматривать пациента, а сразу повел его на рентген. Через некоторое время он вышел и торжественно-радостно сообщил, что перелома ребра на рентгенограмме нет.
«Здрасьте! – подумал я. – Как нет, когда я его пальцами прощупывал?»
И припомнил заповедь покойного профессора Джанелидзе: «Снимай перед рентгенологом шляпу, а не голову!» Здесь же передо мной стоял даже не рентгенолог, а просто дежурный врач, и при всем нашем «придыхании» перед иностранными эскулапами, голову перед ним снимать вовсе не хотелось.
- Не могли бы вы показать мне рентгеновские снимки? – попросил я коллегу.
- Они еще влажные…
- Как, вы сделали вывод об отсутствии перелома по непросушенным рентгенограммам?
Дежурный врач покраснел, его тоже, наверное, учили в каком-нибудь Кембридже, что мокрые снимки искажают рентгенологическую картину.
- Через несколько минут они подсохнут, и мы вместе посмотрим их, - заверил он.
Когда дежурный врач вынес, наконец, просохшие рентгенограммы и водрузил их на светящийся экран негатоскопа, мы принялись их совместно рассматривать. Главное, что мои подозрения о разрыве легкого могли быть сняты. Легкое было расправлено, а не сдулось, как проколотый воздушный шарик, чего я опасался.
Мой коллега провел пальцем по ребрам и с победной интонацией произнес:
- Как видите, перелома нигде нет.
- Нет ли у вас, случайно, спички?
- Вы хотите закурить? Могу предложить зажигалку.
- Нет, я не курю, но мне нужна заостренная спичка.
- Может быть, подойдет зубочистка?
- Это еще лучше!
Вежливый английский доктор, верный традициям джентльменства, невозмутимо принес упаковку зубочисток, вероятно решив, что русский доктор имеет обыкновение ковыряться в зубах при рассматривании рентгенограмм. У каждого свои причуды, лично он, например, закурил.
Но тонкое острие мне нужно было не для ковыряния в зубах, в которых со вчерашнего дня еще маковой росинки не побывало, а для того, чтобы «отковырять» на рентгеновских снимках малозаметные, на первый взгляд, признаки перелома ребра. Как нас учил старенький профессор Рохлин, помнивший, кажется, еще самого Рентгена: «Перелом ребра надо искать на рентгенограмме не пальцем, а тонко заостренной спичкой, потому что он может быть незаметен под надкостницей, как излом ивового прутика под кожурой».
- А теперь следите, коллега, - сказал я английскому врачу, - как нас учили определять на рентгенограммах переломы ребер в Первом Ленинградском медицинском институте!
И уверенно повел кончиком зубочистки по краю рентгенологической тени известного мне ребра, пока в том месте, где перелом определялся при ощупывании, не наткнулся на маленькую вырезку, свидетельствовавшую о разломе костной структуры.
- Вот вам и перелом!
Мой коллега слегка сконфузился, но сохранил все достоинства английского джентльмена: протянул мне руку.
- Оу, Фэст Лэнигрэд мэдикэл инститьют! – с уважением повторил он название моей «альма матер» по-английски.
Пожимая протянутую руку, я не мог не испытать некоей профессиональной гордости за то, что мы тоже не пальцем деланные и можем иногда даже утереть нос хваленым зарубежным коллегам.
Вот такими обстоятельствами обросло обычное курение моряка на открытой палубе.
РАДИОТЕЛЕГРАФНЫЙ РОМАН
На дизель-электроход, прославленный своими антарктическими экспедициями, пришел четвертым механиком высокий сдержанный и крайне молчаливый молодой человек по имени Константин, основательный и стабильный, как физические константы, но почему-то напрочь лишенный чувства юмора.
Последнее обстоятельство заметно раздражало начальника рации Гавриила, от чьих шуток и анекдотов вся кают-компания взрывалась хохотом и поперхивалась пищей. Не смеялся лишь четвертый механик, только кривился на очередную остроту судового "маркони", словно слышал глупость, над которой могут потешаться только дураки.
У начальника рации, носившего библейское имя архангела, который в свое время возвестил старцу Захарию рождение Иоанна Крестителя, а непорочной Деве Марии зачатие маленького Иисуса, от такого снобистского поведения самого младшего из механиков оставался неприятный осадок на душе, будто бы этот салага держал его, старого морского волка, за шута горохового.
Известно, что девушки предпочитают веселых неунывающих парней, с которыми не скучно, и потому было даже непонятно, как серьезный до угрюмости Константин с его нелюдимостью вообще сумел познакомиться с подругой, которая пришла провожать его перед отплытием в полугодовой рейс в Антарктиду.
Тоненькая, как тростиночка, приподнятая длинными ногами, будто не касающаяся земли, она казалась в своем легком платье красавицей Ассолью, провожающей своего капитана Грея.
Константин же был по своему обыкновению сдержан, молчал при прощании, как сурок. Когда же его подруга, проявив инициативу, приподнялась на цыпочки и нежно чмокнула четвертого механика в щеку, тот даже отшатнулся от неожиданности, вместо того, чтобы в ответ обцеловать это милое создание с головы до пят.
Так она и осталась стоять на причале не обцелованной и с увлажненными, как у лани, глазами. С точки зрения Гавриила это было непростительно.
Через несколько дней рейса начальник рации принял радиограмму для четвертого механика: "Дорогой Костя =Поздравляю днем рождения = Желаю счастья здоровья благополучного плавания = Лена".
Итак, Ассоль, оказывается, носит не менее красивое имя Елена. В груди охальника Гавриила сладко защемило при воспоминании о трогательной девушке с большими красивыми глазами.
И он, вставив в пишущую машинку чистый бланк радиограммы, перепечатал присланное поздравление в своей редакции.
"Милый родной любимый единственный Вскл Сердечно поздравляю тебя Днем твоего рождения Вскл Желаю огромного как океан счастья крепкого морского здоровья семь футов под килем = Целую скучаю = твоя Лена".
Начальник рации имел обыкновение приносить радиограммы в кают-компанию перед обедом и подкладывать под суповые тарелки счастливчикам, как сюрприз. Это всегда вносило оживление за столом, потому что нет ничего для моряка важнее в дальнем рейсе, чем весточка с родного берега.
Интересно было понаблюдать Гавриилу, как отреагирует этот каменное изваяние - четвертый механик на нежное послание девушки, усугубленное лирическими эмоциями от широкой души начальника рации.
И потому, склонясь над тарелкой, Гавриил исподлобья следил, как усевшийся на свое место Константин сначала настороженно взглянул на краешек листочка под тарелкой, потом медленно вытащил деликатно свернутую радиограмму, сдвинул густые брови к переносице, стал медленно читать интимные слова и заливаться краской, как девица на смотринах. Стрельнув глазами по сторонам, он подрагивающими пальцами сложил листок вчетверо и сунул в карман.
Целую неделю начальник рации ждал, что четвертый механик родит ответное благодарственное послание, но так и не дождался. Тогда неуемный Гавриил решил простимулировать это дело. Побудительным мотивом должна была послужить еще одна радиограмма от имени Лены, сочиненная великим романистом - начальником рации.
"Милый Костя Вскл Обеспокоена твоим молчанием = Сообщи как твои дела = Очень волнуюсь сильно скучаю = Каждый день жду весточки = Буду рада каждому твоему слову = Ты мне часто снишься = Целую люблю = твоя Лена".
Когда четвертый механик прочел эту мистификацию, споткнувшись на слове "люблю", он озадачено наморщил лоб. Деваться ему было явно некуда. Теперь этому «замороженному» воленс-ноленс придется сочинять ответ.
Вымученная им радиограмма была похожа на автора.
"Находимся океане тчк Все порядке тчк Константин тчк"
Бочком войдя в радиорубку, четвертый механик с нерешительностью положил свой опус на стол перед начальником рации.
- Вот...
- Хорошо, передам, - бесстрастным тоном занятого человека ответил Гавриил.
И передал в очередной сеанс связи:
"Милая моя единственная Елена Прекрасная Вскл Большое спасибо поздравление Вскл Твои ласковые слова как ласточки перелетели океан принесли весну мое сердце = Каждую минуту думаю тебе = Пиши чаще = Очень скучаю жду встречи = Крепко обнимаю нежно целую = Твой навсегда Костя".
Ответ Лены не заставил себя долго ждать. Его даже не пришлось особо редактировать. Ассоль сама нашла нужные слова для своего капитана Грея.
После этого радиотелеграфный роман между Костей и Леной стал разгораться все жарче и жарче, тем более, что Гавриил позволял себе добавлять в переписку от имени Кости все больше горячих слов, тайно подбрасывая свой хворост в чужой костер любви.
Начальник рации понимал, что действует на грани фола, но тешил себя мыслью, что способствует прибавлению человеческого счастья.
"Не бойся греха, от которого кому-то благо" - сказал кто-то из библейских пророков.
Когда судно вернулось из длительного антарктического рейса, среди встречавших, естественно, была и сияющая Лена с огромным букетом цветов. Она приподымалась на цыпочки, будто желая взлететь на борт к возлюбленному. А ее Костя, позабыв врожденную сдержанность, почти пританцовывал на наружной палубе, махал девушке обеими руками и кричал что-то маловразумительное, но счастливое.
А ведь их счастье, сказал себе в самооправдание радиохулиган Гавриил, соткал именно он из переданных в эфир ласковых слов, найденных им в запасниках собственной души.
Не зря в Святом Писании сказано: "В начале было Слово".
ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ
Начальник рации Гавриил, наконец, женился. Его избранницей стала судовая дневальная Аня, ежедневно приходившая прибираться в радиорубку, пока не прибрала к своим рукам сердце радиста. Бывшая морячка, чье имя в переводе означает «Милостивая», в силу беременности оставленная на берегу, отнюдь немилостиво пригрозила своему благоверному, что по-черному расправится с ним и любой его судовой пассией, если что. А о том, что любая его ходка налево до супруги дойдет, Гавриил не сомневался: шила в мешке не утаишь, на судне ничего ни от кого не скроешь.
И потому Гавриил самоотверженно блюл "облико морале", раздражаясь от того, что не все его соплаватели следуют, как он, библейской заповеди: "Не прелюбодействуй!"
Так, второй механик, посетив во время стоянки в отечественном порту полный греховными соблазнами берег, возвратился с него "награжденный" дурной болезнью, от которой на третий день начинают капать слезы из глаз при посещении туалета "по-маленькому".
Я пролечил пациента в судовой амбулатории инъекциями антибиотиков в соответствии с инструкцией и
строго-настрого предупредил его, чтобы тот не смел под страхом уголовного наказания вступать в интимные отношения до обследования в поликлинике Водников на предмет установления полной излеченности.
Тот клятвенно обещал, но не смог соблюсти. Потому что на ближайшей стоянке ко второму механику нагрянула без предупреждения соскучившаяся жена, предвкушая, как обрадуется истосковавшийся по ее ласкам супруг. Не исполнить супружеских обязанностей, за которыми жена летела самолетом две тысячи километров, второй механик, естественно, не мог...
После чего пришел ко мне с повинной: что делать?
Я только развел руками: ожидать последствий! Ведь если пациент, паче чаяния, "наградил" свою супругу, это не заставит себя долго ждать.
Каким-то образом переживания второго механика дошли и до начальника рации, хотя я, памятуя о врачебной тайне, был нем, как рыба. Вероятно, сам грешник поделился с кем-то, чтобы облегчить душу, и эта информация, как круги по воде, разошлась по судну.
Правду говорят, что тот, кто уже не может грешить, становится праведником.
Это могло быть отнесено и к начальнику рации. Возмущенный нецеломудренным поведением соплавателя, бросающим черную тень на вынужденного "ангела" Гавриила, тот решил примерно наказать греховодника по своим каналам.
Через несколько дней после того, как от изменщика убыла жена, начальник рации сочинил, отпечатал на стандартном бланке и положил под суповую тарелку перед
обедом второму механику короткую, но энергичную радиограмму, якобы посланную его супругой.
"НЕ ОЖИДАЛА = ПОДРОБНОСТИ ВСТРЕЧЕ"
Прочтя фальшивку, второй механик побледнел и даже не притронулся к пище, а встал из-за стола и отправился в судовую амбулаторию, чтобы, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, дождаться после обеда меня.
- Да, - подтвердил я его опасения, - все может быть! Я же предупреждал, чтобы никаких контактов до обследования!
- О, горе мне! - возопил второй механик. - Все рухнуло! Вся семейная жизнь моя под откос! Развод, и деньги пополам!
Попытки как-то успокоить его успеха не имели.
- Боже мой! - чуть не плакал кающийся грешник. - И черт меня дернул пойти в этот долбанный ресторан! И откуда она на меня свалилась эта смазливая "гонорейщица"! А еще говорила, что замужем: муж, мол, в командировке! О, женщины, исчадие ада!
С приходом судна в Мурманск, второй механик взял отгул выходных, чтобы слетать "по семейным обстоятельствам" к себе домой в Воронеж.
- Прощайте, други! - с трагизмом в облике помахал он рукой с причала своим приятелям на борту, среди которых счел необходимым быть и начальник рации. - Не поминайте лихом! Прилечу домой, брошусь в ноги благоверной, кончики туфель целовать буду, может, и простит... А нет - пропади оно все пропадом! Жизнь исковеркана, как металлолом!
- Не спеши! – сказал, удовлетворенный результатом своих воспитательных мер, "архангел" Гавриил. - Никуда тебе ехать не надо! Не было никакой радиограммы... Это я пошутил.
- Как не было, когда я сам читал?
- Я писал, а ты - читал!
- Не верю! - эмоционально, как Станиславский, воскликнул второй механик.
- Клянусь своей беременной Анютой!
- Ты что?.. И зачем ты это сделал?
- А не блуди! У тебя такая хорошая жена, за тыщи верст к тебе мотается, денег не жалея, а ты ей такие "подарки" делаешь! Она хранит твой домашний очаг, блюдет себя, хотя ей тоже несладко, а ты что?..
- Я тебя, Гаврик, задушу!
И точно бы задушил, если бы находившиеся рядом моряки не удержали второго механика за руки... Потом, правда, все вместе пошли в каюту начальника рации распить "мировую", после которой расчувствовавшийся второй механик, переживший очищающий душу катарсис, даже пустил слезу.
- Прав ты, Гаврила Иванович, ой как прав! Они нас верно ждут, скучают, любят, а мы?.. А ты не обманываешь, что сам мне ту радиограмму начирикал?
В итоге второй механик не полетел выяснять отношения с супругой, а вместо этого пошел, как ему и было предписано, в поликлинику Водников, где после обследования ему выдали, наконец, индульгенцию: "Излечен, здоров".
Теперь он, наверное, примерный семьянин. Такая "шоковая терапия" обычно оставляет стойкую следовую реакцию.
Хотя не у всех и не всегда.
ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ
Нашему дизель-электроходу, некогда возившему научные экспедиции в Антарктиду, для чего в твиндеках были сделаны выгородки с нарами для пассажиров-полярников, было навязано доставить, на сей раз в Арктику, помимо военного груза еще и тридцать солдат-срочников с офицером и оружием.
Поскольку импровизированные жилые помещения в твиндеке ввиду их длительного неиспользования пришли в негодность, экипажу пришлось вывозить годами копившуюся грязь, механикам снимать заглушки с трубопроводов, пуская горячую воду для отопления, боцману с матросами ремонтировать нары и пробивать ватерклозеты, электрикам проверять рассохшуюся проводку и вкручивать лампочки.
Военнослужащие, отправлявшиеся служить на остров в Северном Ледовитом океане, казалось, прощались не с Большой Землей, а с самой жизнью. Трезвых среди них не наблюдалось.
Их командир в чине капитана, с опухшим от попойки лицом, едва разместив подчиненных в расчищенных, как авгиевы конюшни, твиндечных помещениях, заперся в предоставленной ему каюте в надстройке и продолжил «квасить».
Вечером наше судно вышло в рейс, а уже ночью среди вооруженных пассажиров в твиндеке началась пьяная драка. Ко мне в амбулаторию стали поступать первые пострадавшие: с разорванным ухом, с рассеченной губой, с переломом нижней челюсти. По информации пациентов, там, внизу, уже кое-кто хватается за оружие и щелкает для острастки затворами.
Я постучал в каюту командира этого разбушевавшегося воинского подразделения, но внутри никто не ответил, вероятно, из-за глубокого алкогольного погружения.
Дело пахнет керосином, подумал я, и стал, невзирая на ночной час, звонить своему утомленному предотходными передрягами морскому капитану.
Нашему «мастеру» было под семьдесят, но был он крепок, кряжист, из поморов, считался суровым, но справедливым.
- Ясно, - хрипловатым со сна голосом ответил старик, услышав мой доклад про обстановку в твиндеке.
Через минуту раздался сигнал общесудовой тревоги звонком громкого боя.
Хмурые от недосыпа моряки, широкоплечие, с натренированными многочисленными самовыгрузками мышцами, яростно ворвались в твиндек, надавали по шее молоденьким соплякам-солдатам, не умеющим еще грамотно пить, разоружили их и повыгоняли взашей на наружную палубу.
Наш капитан приказал дебоширам построиться. Те послушно подчинились: против них стояла могучая толпа гневно дышавших матерых мореплавателей.
- Это что же, бунт на корабле? – грозно спросил капитан, обходя нестройный ряд быстро трезвеющих салаг, хмуря мохнатые брови и припечатывая каждого в строю тяжелым свинцовым взглядом, как кастетом. – Боцман! – продолжил капитан. – Скоро войдем в лед. Выдать каждому бузотеру продуктов на неделю и высадить всех на лед. Пусть пешком следуют к месту своей службы. А оружие запереть в кладовой, ключ – мне. Рано таким доверять оружие!
Настолько серьезной и внушительной была лаконичная речь капитана, что солдатики приняли угрозу за чистую монету, хмель из их голов сразу выветрился, ноги подкосились.
- А сейчас разойтись по каютам! И если хоть какой-нибудь шум дойдет ко мне из твиндека, виновные будут посажены в канатный ящик. Есть у меня, как у капитана, право арестовать на судне в море всякого, нарушающего закон и порядок.
На дрожащих полусогнутых ногах, как побитые собачонки, разошлись солдатики по своим конурам в твиндеке, улеглись на нары и затихли.
Но на этом события этой «варфоломеевской ночи» не закончились. Потому что горячая вода, поданная по проржавевшим, давно не пользованным трубам, быстро нашла свои дырки и стала заливать проход между каютами. Над водой поднимался пар. Наконец, замкнуло электропроводку и погас свет.
Кто-то из солдатиков, проснувшись по малой нужде, чиркнул в темноте спичкой и, обнаружив вокруг себя туман, решил спросонья, что это дым, и завопил истошно: «Пожар! Горим! Спасайся, кто может!»
Вскочившие с нар сослуживцы в клубах пара, словно ежики в тумане, выбирались в коридор и попадали ступнями ног в обжигающе горячую воду, что заставляло их подпрыгивать и танцевать на месте, метаться в темноте, натыкаясь лбами друг на друга. Эта «пляска святого Витта» в исполнении босых солдат оказалась словно бы расплатой за устроенную служивыми «варфоломеевскую ночь». Испытанный ими шок окончательно подавил их.
Утром наш морской капитан вызвал к себе очнувшегося после алкогольного забытья сухопутного капитана и устроил тому изрядную взбучку, после чего озлобленный военачальник предпринял единоличные разборки в своей каюте, хорошенько поколотив за закрытой дверью поодиночке весь свой личный состав.
Эти крутые меры в дополнении к перенесенным потрясениям возымели свое действие и остаток рейса солдатики вели себя тише воды, ниже травы, словно воспитанницы института благородных девиц. Заглаживая провинность, они вовсю драили палубы, переборки и подволоки надстройки под руководством судовой уборщицы тети Маши, командовавшей ими не хуже старшины.
АХ, АДЕССА!
Именно так, «Адесса», коренные жители произносят название любимого города. Им лучше знать, как называть свою «жемчужину у моря», и лучше с ними не спорить. Иначе могут отбрить. Как некогда отбрили меня. В прямом и переносном смысле.
Я тогда проходил врачебную переподготовку по инфекционным болезням на кафедре морской медицины Одесского мединститута, где знали не понаслышке о заразных заболеваниях, только что пережив эпидемию холеры, вибрионами которой кишело в черте города «самое синее в мире Черное море мое».
Зайдя после занятий в одесскую парикмахерскую побриться (моя электробритва неожиданно забарахлила), я обнаружил в пустом зале единственное кресло, в котором сидела фигуристая девушка с выразительными выпуклостями и полупрозрачном халатике (так чтобы были видны заграничные лэйблы на ее лифчике и трусиках), а напротив нее возле зеркального трюмо с парикмахерскими принадлежностями сидел на табуретке молодой человек, с которым она оживленно беседовала.
На мое появление «сладкая парочка» не отреагировала.
- Добрый день вам! – кашлянув для приличия, поздоровался я. – Извините, если помешал.
- И чего вы желаете? – едва повернув голову в мою сторону, отозвалась, как бы между прочим, сексапильная парикмахерша, словно сошедшая с обложки «Плэйбоя» (запрещенного в нашей стране в те времена).
- Если это брадобрейня, - ответил я, невольно переходя на одесский специфический говор, - так побриться, а если нет, так нет!
- Ну так что же вы стоите у дверей памятником, как Дюк Ришелье, проходите и садитесь! – ответствовала работница помазка и бритвы, выговаривая вместо русского «што» одесское «щьто», не вставая с кресла.
И только когда я подошел поближе, она, слегка выждав, словно сомневаясь, стоит ли уступать мне место, как инвалиду в трамвае, наконец встала, чтобы продемонстрировать огромное розовое сердечко на трусиках спереди и надпись по-английски «Kiss me here!» («Целуй меня здесь!») сзади.
Парикмахерша стала намыливать мои щеки, продолжая прерванный так некстати разговор со своим кавалером о том, кто какую контрабанду привез из-за границы, кто кого забеременел, кто уже сделал аборт, а кто еще только собирается, кто уже в Израиле, а кто еще раздумывает.
Я стоически выдержал, когда мыльный помазок ткнул меня в глаз, но когда красавица принялась, отвернувшись к своему ухажеру, который был ей, естественно, интереснее моей персоны, скоблить опасной бритвой мои щеки, я подал голос.
- Вам не мешает молодой человек?
- Мне – нет!
И она стала еще энергичнее водить лезвием по моему лицу, с усилием нажимая на бритву крепенькой рукой.
- Не могли бы вы так сильно не нажимать на бритву, а то у меня кровеносные сосуды очень поверхностно, боюсь, что будет много порезов.
- Вот когда будет – тогда и поговорим!
- Ну, я же говорил! – в отчаянии сказал я, когда мучительница закончила бритье и я смог в зеркале увидеть свою окровавленную в нескольких местах физиономию.
- Так лицо надо порядочное иметь, чтобы ходить в порядочную парикмахерскую, - снисходительно ответила одесситка пришлому чужаку.
- Ну ладно, Ляля, - встал с табуретки молодой человек. – Пойду, пожалуй, чтобы тебе не мешать.
Почему-то во время процесса бритья у него такой мысли не возникло.
Парикмахерша, не удосужившись спросить меня, желаю ли я этого, стала опрыскивать меня ненавидимым мною одеколоном «Шипр», а ее кавалер в это время, пользуясь тем, что глаза клиенты были вынужденно закрыты, запечатлел на пухлых губах пассии глубокий чувственный поцелуй, затянувшийся и после прекращения опрыскивания моих израненных щек.
После его ухода оживленная красавица поскучнела и обесцветилась, словно цветок, свернувший свои лепестки с заходом солнца.
- А за порезы дополнительной платы не надо? – спросил я, решив подковырнуть одесситку.
- Нет, - зевнув, ответила она. – Только за двойную порцию «Шипра».
- А почему за двойную? Я и одной не просил!
- Для дезинфекции, медицину изучать надо! – сказала она человеку, отучившемуся семь лет в медицинском институте и два года в клинической ординатуре.
«Отбритый» в одесской парикмахерской, я брел по одесскому пляжу, изнывая от жары, в поисках глотка воды. Но везде были только теплое вино и жареные шашлыки. Автоматы газированной воды (в те времена еще были) все, как один, не работали, на стеклянные стаканы со специально надкусанными кусачками острыми краями (чтобы не украли!) никто не покушался.
Возле самого прибоя сидела на маленьком стульчике, ножки которого утопали в песке, расплывшаяся, как квашня, дородная одесситка в белом медицинском халате, как у главного врача санатория, и дремала, прикрыв голову газеткой со свежими одесскими новостями. Перед ней на столике находился поднос с оплавленными под горячим солнцем кремовыми пирожными.
- Молодой человек! – окликнула она меня, прервав свою дрему, едва я поравнялся с пирожными, от внешнего вида которых мне, с пересохшим от жажды ртом, стало дурно. – Купите пирожное!
Конечно, я мог высказать свое возмущение антисанитарным обращением с продуктом, могущим вызвать пищевое отравление, но не захотел быть еще раз «отбритым» в один и тот же день и сказал извиняющимся тоном.
- Ах, мадам, не с моей комплекцией кушать ваши сладкие пирожные!
И тут одесситка сказала мне фразу, которая могла стать для меня путеводной на все времена.
- Сколько той жизни осталось, чтобы отказывать себе в последнем удовольствии!
В это время из пляжных динамиков неслась популярная в те годы песня «Ах, Одесса, жемчужина у моря…», а в воде среди холерных вибрионов плескались купальщики, не могущие отказать себе в удовольствии, нахлебавшись заразной морской воды, подружиться с «белым другом» - унитазом.
Продолжение: