Я шел туда без особого настроения. Москва в августе — как кастрюля с кипятком: гул, чад, липкий воздух. У Комсомольской площади всегда давка — вокзалы, автобусы, торговый центр, торговцы пирожками, спешка и никуда не спешащие люди одновременно. Стоишь — и понимаешь: столица. Но радости мало. Здесь не люди, а пчелы, только вместо меда у них телефоны и пластиковые пакеты.
Я шел к банкомату. Надо было снять пятьдесят тысяч — подарок внучке. Она давно выпрашивала кукольный дом, целый дворец на три этажа. Мечтала, как принцесса поселится там с мягкими игрушками. Полгода откладывала. Я и сам ждал этого дня, как будто что-то важное можно поправить куском пластика и розовыми стенами.
В банкомате пахло чужими руками. Теплые кнопки, холодный экран. Машина проглотила карточку, зажужжала, и я держал в руках тонкую пачку наличных. Пятьдесят тысяч. Хрустящие, словно только напечатанные. Я положил их в сумку, рядом паспорт и ключи от машины. Ничего особенного. Только вдруг почувствовал чужие взгляды в затылок.
Развернулся — и все стало ясно. Двое стояли неподалеку. Молодые, тяжелые плечи, пустые глаза. Я видел таких в электричке: всегда в спортивках, всегда будто ждут момента.
Один подошел и ткнул в бок железкой.
— Отдавай сумку. Быстро.
— Да пошел ты, — сказал я и сам удивился голосу.
Он посмотрел на меня как на дурака. Второй сжал кулак — на костяшках побелели буквы, будто он специально репетировал.
Я толкнул первого. Глупо. Дальше всё пошло как в плохом фильме. Удар в грудь. Асфальт под спиной. Скользкие подошвы над лицом.
— Смотри, держится, — усмехнулся один.
— Ща мы его научим, — сказал другой.
Они били меня долго. Удары в ребра, по ногам, по лицу. Пять минут тянулись, как вечность. Я хватался за сумку, будто за последнюю жилу в пустыне. В голове гул, будто метро под землей.
Толпа стояла вокруг. Человек двадцать. Подростки, женщины, мужчины, пенсионеры. У всех лица одинаковые — равнодушные, вытянутые, как у пассажиров метро, которые ждут, пока двери откроются.
Кто-то снимал на телефон.
— Может, полицию вызвать? — сказал молодой.
— Да ну, — ответил другой.
Девушка с коляской отвернулась. Парень в наушниках ускорил шаг. Пенсионер с пакетами остановился, посмотрел и пошел дальше.
Охранник торгового центра прокричал издали:
— Эй! Прекратите!
И исчез. Нога его так и не двинулась с места.
Я лежал, слушал удары и думал: вот оно, человеческое. Всегда ждешь, что кто-то поможет, но никто не идет. Не потому что злые. Просто никто не хочет быть первым.
Когда сумка оказалась у них, они ушли. Сели в старый «Логан», захлопнули двери и уехали, будто в кино, только без титров. Я остался лежать. Асфальт горячий, липкий. Кровь из брови текла в глаз.
Подошел таксист. В руках пластиковая бутылка.
— Держись, мужик. Воды хлебни. Сейчас скорая приедет.
Я пил, а вокруг уже никого не было. Толпа растворилась в московском воздухе, будто её и не было.
В больнице меня зашивали. Молодой врач устало сказал:
— Сотрясение, переломы, связки. Вам повезло, что живы.
Я кивнул.
— Я думал, хоть кто-то поможет.
Врач пожал плечами:
— Сейчас мало кто вмешивается. Опасно ведь.
Жена пришла вечером. Села рядом, держала за руку.
— Зачем ты сопротивлялся?
— Не мог иначе, — ответил я. — Это же для Маши деньги были.
Она молчала. Потом заплакала. Сказала:
— Маше объясним, что подарок позже будет.
Я думал о доме для куклы. Стоит он теперь, наверное, в витрине магазина, а моя внучка смотрит на него только на картинках.
Полиция нашла их через час. Двое грузчиков, приехавшие на заработки. Сидели в машине, пересчитывали деньги. Купили сигареты, энергетик, смеялись. Пистолет оказался пневматикой за три тысячи.
— Он сам на нас напал, — говорили они.
Следователь сказал: до семи лет им грозит. Я слушал и кивал. Внутри было пусто. Не злость, не радость. Только пустота.
Что осталось? Ребра болят. Внучка без подарка. Фотографии из сумки пропали — они выкинули их в канаву. Старый кошелек, который жена подарила двадцать лет назад, — тоже пропал. Сумку вернули, но без души.
Я думаю об этом каждый вечер. Символы у всех разные. Для меня символ — сумка и фотографии. Для Москвы символ — толпа, которая стоит и смотрит. Для них символ — бутылка энергетика и пачка сигарет, купленные на чужие деньги.
В палате сосед слушает радио. Там говорят о каком-то концерте, о скидках на одежду, о празднике города. Никто не говорит о том, что в центре столицы человека пинали пять минут, а люди стояли и смотрели.
Я лежу и думаю: оказывается, страшнее ударов — равнодушие. Оно длиннее пяти минут. Оно, наверное, вечное. И это уже не про двоих приезжих. Это про нас всех.
Я понимаю: Москва умеет шуметь, но умеет ли она слышать? Толпа стоит и смотрит, как человек корчится на асфальте, и никому не приходит в голову протянуть руку. Каждый оправдывается: «Я один, их двое», «У них пистолет», «Это не мое дело». Но когда двадцать человек думают одинаково, рождается тишина страшнее любого выстрела. Тишина, в которой умирает последняя надежда на солидарность.
Я не верю в героев из сериалов, но я верил хотя бы в случайного прохожего. В того самого, который подбежит, крикнет, отвлечет, вызовет полицию. Но его не оказалось. Осталась только девушка с коляской, которая отвернулась, и охранник, который крикнул издалека. Вот и всё. И мне кажется, что это не про храбрость, а про болезнь. Болезнь безучастия, которая распространилась быстрее вируса и глубже любого страха.
Скандал не в том, что двое уродов избили мужчину ради пятидесяти тысяч. Скандал в том, что двадцать человек стояли и смотрели. В этом — диагноз. И пока мы все дружно делаем вид, что это «нормально» и «логично не вмешиваться», каждый следующий будет лежать на асфальте и ждать, что кто-то поможет. И не дождется.
- Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive
- Чаевые и поддержка канала в тяжелые времена ПО ССЫЛКЕ