Роман "Небесный рыцарь"
Сначала пришла осень. Не золотая, воспетая поэтами, а серая, плачущая бесконечными дождями. Пришла распутица. Земля превратилась в бездонное, чавкающее болото, которое жадно пожирало сапоги, колеса грузовиков и целые судьбы.
Аэродром раскис. Самолеты, как доисторические ящеры, увязли в грязи по самое брюхо. Полеты отменялись неделями.
Для летчиков наступило самое мучительное время — время бездействия. Они чистили оружие, перечитывали до дыр письма, играли в карты, чинили прохудившиеся крыши землянок и бесконечно смотрели на низкое, свинцовое небо, с которого непрестанно сочилась вода.
Напряжение, не находя выхода в бою, копилось внутри, делая людей раздражительными и молчаливыми. Война не прекращалась, ее глухой гул доносился с запада, но небо было закрыто. В эти дни врагом был не «мессершмитт», а всепроникающая, холодная грязь.
Иван Кожедуб переносил это вынужденное заточение тяжелее многих. Его именной «Лавочкин», укрытый брезентом, казался пленником. Он каждый день приходил к нему вместе с дядей Мишей, проверяя, не попала ли вода в механизмы, протирая приборы.
— Ничего, лейтенант, — говорил механик, глядя на хмурое небо. — Земля подмерзнет, еще налетаешься. Зима близко.
И зима пришла. Однажды ночью ударил мороз, превратив аэродром в звенящий, стеклянный каток. А утром повалил снег.
***
Зима принесла с собой новую работу. Теперь, когда земля стала проходимой для танков, фронт снова ожил. И от истребителей требовалось не только прикрытие с воздуха, но и помощь пехоте.
— Задача, товарищ лейтенант, — говорил майор Солдатенко, водя пальцем по карте, — вот здесь, у развилки дорог, скопилась колонна немцев. Отступают. Техника, пехота. Нужно нанести по ним удар. Пройтись на бреющем, из пушек. Штурмовиков не хватает, так что эта работа для вас.
Иван впервые повел свое звено на штурмовку. Это был совершенно другой бой. Не изящный поединок на высоте, а грубая, грязная работа.
Они вышли на цель на высоте всего пятидесяти метров. Внизу, на белом снегу, как на ладони, была видна черная змея немецкой колонны: грузовики, бронетранспортеры, бредущие солдаты.
Кожедуб дал первый залп. Он видел, как его снаряды разрывают брезент на грузовике, как из него во все стороны сыплются серые фигурки. С земли по ним ударили десятки пулеметных и винтовочных стволов. Пули щелкали по бронеспинке, по крыльям.
Он сделал второй заход, потом третий, расстреливая боекомплект. Он видел панику, видел огонь, видел смерть в самом неприглядном ее виде.
Когда они вернулись, его руки мелко дрожали. Дядя Миша насчитал в его самолете семь пробоин.
— Живой, и слава богу, — проворчал он.
Иван молчал. Он только что видел войну не как схему на карте, а как живой, корчащийся от боли организм. И эта картина надолго осталась у него перед глазами.
***
Для гауптмана Дитера Фогеля эта зима была адом. Их аэродром, заметенный снегом, напоминал лагерь выживших после катастрофы. Топливо подвозили с перебоями.
Новые «мессершмитты» приходили с заводов с дефектами. А пополнение… Фогель с тоской смотрел на своего нового ведомого — девятнадцатилетнего мальчишку, который смотрел на него с собачьей преданностью, но в бою терялся после первого же маневра.
Отступление превратилось в бегство. Русские давили по всему фронту. Дитер поднимался в ледяное небо, но бои становились все реже и ожесточеннее. Чаще всего приходилось отбиваться от превосходящих сил противника. Его личный счет замер. Легендарная эскадра JG 52 таяла.
— Мы проигрываем войну, Клаус, — сказал он однажды вечером своему старому ведомому, глядя на пламя в железной печке-буржуйке.
— Но мы солдаты, Дитер. Мы выполняем приказ.
— Да, мы солдаты, — Фогель криво усмехнулся. — Но иногда мне кажется, что я просто сторож при клетке. А мой орел рвется наружу, но лететь ему уже некуда. Я хочу только одного — еще раз встретиться с ним. С тем русским. Чтобы закончить наш спор. В этом проклятом хаосе это единственное, что еще имеет для меня смысл.
***
Этот день настал в январе сорок четвертого. Стояла ясная, морозная погода. Снег под ногами скрипел, а воздух был таким чистым и холодным, что, казалось, его можно было разбить, как стекло.
Кожедуб и Мухин вылетели на «свободную охоту» в район Корсуня, где наши войска замыкали кольцо окружения.
Белая, безмолвная пустыня простиралась до самого горизонта. Ни движения, ни звука. И в этой первозданной тишине они их увидели. Два Bf 109, идущих им навстречу. Иван сразу узнал хищный силуэт ведущего. На его носу даже с большого расстояния угадывался знакомый темный рисунок. Орел.
— Мухин, работай по ведомому, — сказал Иван в микрофон. Его сердце забилось ровно и мощно. — Ведущий — мой.
Фогель тоже его увидел. Он качнул крыльями, сбрасывая подвесные баки. Он сбросил своего неопытного ведомого, как балласт, оставляя его на растерзание Мухину. Он хотел этого боя. Один на один.
Их второй поединок не был похож на первый. Это был не яростный танец, а смертельно опасная партия в шахматы на заснеженной доске. Они кружили, пытаясь поймать друг друга в прицел, используя солнце, слепяще отражавшееся от снега, и редкие облака.
Кожедуб чувствовал, что его именной «Лавочкин», настроенный дядей Мишей до идеала, превосходит противника в маневре. А еще он чувствовал, что стал другим. Спокойнее. Увереннее. Злее.
Он навязал Фогелю бой на виражах, заставив его играть по своим правилам. Раз за разом он оказывался чуть выгоднее, чуть точнее. Наконец, после затяжной спирали, он поймал тот самый момент. Фогель, выходя из виража, на долю секунды замешкался. Этого было достаточно.
Иван не стрелял длинной очередью. Он дал короткий, выверенный залп из двух пушек. Точно в основание крыла, туда, где находились бензобаки.
«Мессершмитт» вздрогнул. Из пробитого крыла сначала потянулся тонкий шлейф белого пара, а затем вырвалось яркое, оранжевое пламя. Фогель понял, что это конец. Бой был проигран. Он рванул ручку аварийного сброса фонаря.
Кожедуб не стал его добивать. Он чуть отошел в сторону, наблюдая. Он видел, как от горящего «мессера» отделилась темная фигурка, и через мгновение над ней раскрылся белый купол парашюта.
Иван сделал один круг над медленно опускающимся на снег пилотом. Не в знак триумфа, а в знак прощания. Он не знал, кто был в той кабине, но он уважал этого бойца. Он победил. Решительно и безоговорочно. Затем он развернул свой самолет и взял курс на восток.
Он летел домой над бескрайним, белым, безмолвным миром. В наушниках — тишина. В душе — тоже. Радости не было. Было только ощущение выполненной работы и глубокая, звенящая пустота. Великий поединок окончился. Но великая война была еще в самом разгаре.